И Эльборус на юге...

Прототипы героев Льва Толстого

Несколько неожиданной оказывается связь двух работ 1843 года с кавказским периодом жизни и творчества Л. Н. Толстого: ведь приедет он сюда лишь восемь лет спустя! В чем же эта связь?

Прежде всего в типичности изображенного на акварелях. (У музейщиков бытует даже формула: «типологический материал».)

«Наш дивизион боевых орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося быстрой горной речкой <...>, и должен был обстреливать расстилавшуюся впереди равнину <...> Направо и налево, по полугоре <...> белели палатки»,— картина эта из рассказа «Разжалованный» удивительно перекликается с видом лагеря на Урупе. А вот еще отрывок, из «Набега»; так и кажется, что описывает он события с акварели «Сражение»: «Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег <...>. Генерал вдруг выразил на своем лице какую-то задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницей рысью поехал по широкой, окруженной лесом поляне <...> Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь.

— Ваше превосходительство!— говорит он, приставляя руку к папахе,— прикажите пустить кавалерию <...>

— С богом, Иван Михайлович!— говорит генерал».

Орудия 20-й бригады были отлиты еще в 1806—1812 годах[274]. Таким образом, на рисунках Мейера изображены полевые пушки и единороги эпохи наполеоновских войн — они же были на Кавказе во времена Пушкина, Лермонтова и останутся на вооружении при Толстом. Более того, архивы совершенно определенно указывают, что в урупской колонне в 1843 году была Горная № 3 батарея. Впоследствии, несколько раз переменив свой номер, она станет именоваться Легкой № 5 и примет участие в боях вместе с батареей № 4, где служит молодой фейерверкер (унтер-офицер) Толстой.

Командовать батареей в толстовское время будет подполковник Мамацев, которому посвящены следующие строки в автографе лермонтовского «Валерика»:

Под началом Мамацева при орудиях пятой батареи будет служить близкий приятель Толстого — прапорщик Н. И. Буемский, прототип Аланина в «Набеге» («очень хорошенький и молоденький юноша <...> в высокой белой папахе») и отчасти Пети Ростова в «Войне и мире».

Но — все это в толстовское время. А в 1843-м? Воевали ли на Урупе будущие сослуживцы великого писателя?

Удалось выяснить и это.

«<...> в арьергарде находились два орудия 20-й бригады под командою прапорщика Маслова <...>, которым пришлось много действовать под сильным неприятельским огнем»,— читаем в истории бригады про урупскую рекогносцировку[276]. А весной 1851 года штабс-капитан Маслов отличится в делах против Хаджи-Мурата. В том же году познакомится с Толстым, который не раз упомянет его в своем дневнике, отметив у Маслова «талант рассказывать»...

Был в отряде и «состоящий по кавалерии майор Султан Кази-Гирей». Имя это также встречаем в толстовском дневнике. Молодого писателя часто одолевала застенчивость при встречах с новыми людьми; вот и 3 июля 1851 года он запишет: «Беспокоился приемом <...> Кази-Гирея».

К той поре Кази-Гирей станет командиром Моздокского казачьего полка, женится на красавице казачке, для чего примет православие, и величать его будут Андреем Андреевичем.

Ставит свою подпись на донесениях из Закубанья в 1843 году и поручик генштаба Л. П. Рудановский. А несколько лет спустя имя его возникнет в связи с одним из самых волнующих моментов кавказской биографии писателя. 18 февраля 1852 года неприятельское ядро угодило в колесо пушки, которую наводил фейерверкер Толстой,— лишь чудом он остался жив. Сразу же после этого, как отмечено в его формуляре, Толстой будет участвовать в «рекогносцировке полковника Рудановского по обеим сторонам Аргуна». Рудановский уже один из видных военачальников, подчиненные втихомолку зовут его «самовар-паша» за вспыльчивый нрав.

Еще одному офицеру генштаба — А. Н. Веревкину, который состоит в урупской колонне при генерале Безобразове, суждено стать командиром Тенгинского пехотного полка, выступающего в экспедицию из крепости Грозной вместе с батареей № 4, при которой находится Лев Толстой.

Слепцов, Безобразов, Торнау — этих участников похода к Урупу мы уже называли, говоря о лермонтовской поре. Но судьба каждого из них отразится и в сочинениях Толстого.

Николай Павлович Слепцов, получив под начало Сунженский казачий полк, прославится своими подвигами, в короткое время получит генеральские эполеты. Казаки сложат о нем цикл героических песен, именем его назовут станицу... Первое упоминание о нем у Толстого в декабре 1851 года: «На днях убит храбрый и умный генерал Слепцов». Четыре года спустя будет напечатан рассказ «Рубка леса», где ротный командир заявит: «Я не могу теперь вернуться в Россию до тех пор, пока не получу <...> Анны на шею и майора <...>. Это тоже одно из преданий <...>, которое утвердили <...> Слепцов и другие, что на Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами. И от нас ожидают и требуют этого; а я вот уже два года здесь, в двух экспедициях был и ничего не получил». Пройдет еще полвека и имя Слепцова возникнет вновь на страницах знаменитой повести «Хаджи-Мурат».

Генерал Безобразов оставит Кавказ до приезда Толстого. Но минует три десятилетия, и один из кавказских друзей генерала — декабрист А. П. Беляев расскажет писателю подробности семейной драмы Безобразова; творчески переработанная история эта станет завязкой повести «Отец Сергий» (факт, известный литературоведам). Бывший кирасир, «один из красивейших мужчин своего века», по определению современников, бывший флигель-адъютант Безобразов послужит прототипом главного героя повести — Степана Касатского, «красавца, князя, командира лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру при Николае I». Характерно, что отца Сергия в пятой главе Толстой однажды называет «Сергеем Дмитричем» — подлинным именем-отчеством реального Безобразова.

С капитаном Торнау фейерверкер Толстой также не увидится. Но с «Воспоминаниями кавказского офицера», которые Торнау опубликует в 1864 году, писатель Толстой познакомится с большим интересом и, как указывают его биографы, использует при создании своего «Кавказского пленника»; черкешенка Аслан-Коз, помогающая Федору Торнау бежать из плена, превратится у Толстого в хозяйскую дочку Дину...

Добавим несколько слов о событиях, изображенных на акварели «Сражение». Когда-то, в 1836 году, одним из тех, кто взял в плен разведчика, был закубанский абрек Хаджи-Джансеид, «замечательный человек по уму и храбрости», как характеризовал его сам Торнау. Переводчиком, захваченным вместе с Торнау, был абазинский князь Мамат-Кирей Лоо, «хитрый и энергичный, красавец и отличный наездник». Судьбы этих троих вновь трагически перекрещиваются в сражении 1843 года. Здесь под началом капитана Торнау воюют казаки и горская команда; в последней больше всех отличается Мамат-Кирей, под ним две лошади ранены и одна убита. Ну, а партию неприятеля возглавляет Хаджи-Джансеид. Позднее лазутчики донесут, что знаменитый абрек был против нападения на колонну: «Войска пришли сюда только для осмотра мест; они не разоряют ни жилищ, ни полей ваших, стада вам принадлежащие спокойно пасутся в виду их»; его обозвали трусом, бабой, он рассвирепел, бросился в схватку, где и погиб[277].

Восемь лет отделяют поход генерала Гурко от прибытия на Кавказ Толстого. Однако, перелистывая его сочинения, мы, даже не зная о реальных прообразах, убеждаемся, что литературные герои вполне могли побывать в урупском походе. Например, один из симпатичнейших персонажей — седой капитан Хлопов из «Набега» служит здесь с 1832 года.

Или другой капитан, его встречаем в «Рубке леса»: «Тросенко был старый кавказец в полном значении этого слова, то есть человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась семейством, крепость, где был штаб — родиной, а песенники единственными удовольствиями жизни...

— Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе...

— Какой десять! скоро шестнадцать».

Так же нетрудно вообразить, что на акварелях действуют «нижние чины» из толстовских рассказов: «дяденька Жданов и кавалер Чернов», которых в 1828 году в партии рекрут пригнали на линию, малороссиянин Веленчук — этот уже пятнадцать лет в службе, бомбардир Антонов, «который в тридцать седьмом году <...> оставшись при одном орудии, без прикрытия отстреливался от сильного неприятеля».

Глядя на артиллериста с первого плана «Лагеря», вспоминаешь толстовское: «На лучшем месте <...> сидел взводный фейерверкер Максимов <...>. В позе, во взгляде, во всех движениях этого человека заметны были привычка повелевать и сознание собственного достоинства». А солдат, поднимающий орудие в гору на акварели «Сражение»,— вылитый Антонов с его «невысокой, сбитой как железо фигурой, с короткими вытянутыми ножками и глянцевитой усатой рожей».

Опять читаем Толстого. На обеде у наместника Воронцова идет речь о взятии Хаджи-Муратом укрепления Гергебиль в 1843 году. Осаду Гергебиля упоминает Толстой и в «Рубке леса». Но в событиях этих, происходивших три месяца спустя после похода к Урупу, принимали участие и генерал Гурко, и капитан Торнау, и другие уже знакомые нам лица, которых срочно вызвали в Гергебиль «искупать чужие грехи».

В той же сцене обеда Толстой подробно описывает «несчастный Даргинский поход, в котором... погиб бы весь отряд с князем Воронцовым, командовавшим им, если бы его не выручили вновь подошедшие войска». «Про сорок пятый год, про Дарги» вспоминают и солдаты в «Рубке леса», и капитан Хлопов в «Набеге».

Но, как удается выяснить, в даргинском походе от 20-й артбригады вместе с батареей № 4, в которой предстояло служить Толстому, участвовала также Горная № 3 батарея (в толстовское время — Легкая № 5), которая изображена на акварелях Мейера и о которой уже рассказывалось. Да и другие войска с Урупа окажутся под командою Воронцова: батальоны Житомирского егерского, казачьи сотни правого фланга, орудия Конной бригады. Среди участников похода к Дарго встречаем генерала Безобразова, полковника Бибикова, капитана Веревкина... Адъютантом князя состоял гвардии поручик Глебов. Начальником же штаба у Воронцова был не кто иной, как Владимир Осипович Гурко.

Забытые акварели забытого художника...

А он, забытый, оказался гостем из Швейцарии, где был весьма славен. И недолгий визит в Россию дал обильные плоды. В частности, военные рисунки Иоганна Якоба Мейера можно с полным правом назвать неповторимыми художественно-историческими документами. Они запечатлели для потомков тот самый Кавказ, что неразрывно связан с именами двух гигантов русской литературы.

Очерк наш подошел к концу, однако тема отнюдь не закрыта. Мейер увез в Европу множество работ — возникают обоснованные гипотезы о их местонахождении. А полный текст рукописного дневника! Сколько в нем непредсказуемого...

Словом, не мешало бы перенестись по следам художника от подножия Эльбруса в предгорья Альп, на берега Цюрихского озера...

Но это — еще только замыслы.