Инферно

4

Утро облизывало океан зыби шершавым горячим языком ветра. Сол нашел на первой палубе мостик между отсеками, где монолитный корпус раскрывался щелью шириной от силы в пару шагов. Отсюда открывался вид на кусок зыби и Сол на минуту задержался, чтобы рассмотреть унылый пейзаж.

Бескрайнее море вязкого песка. Бесконечные бугры волн, что движутся медленнее слизня, и кажутся неподвижными, когда корабль проплывает мимо. Ровная линия горизонта. Сол отвернулся.

В каюте Зорака не было.

Сол оглядывал интерьер, когда за спиной прозвучал приглушенный голос:

— Тебе следует быть с остальными бионами.

Позади него в коридоре стоял триста пятидесятый — косматый бион с тусклым взглядом и крючковатым носом. Рука его была перебинтована, а на лбу красовался пластырь. Этот был с ним в боевую вахту. Не новичок.

— Идем в кубрик.

Триста пятидесятый заскользил к самой корме, а триста седьмой следом за ним. Наверху сонно переругивались матросы. Триста пятидесятый указал на квадратный люк в полу:

— Туда.

Сол спустился по лесенке и очутился в помещении с очень низким потолком, где стоять можно было, только согнувшись. Все пространство кубрика занимали широкие лежаки, покрытые рядами бионов. Триста пятидесятый потянул за рукав, Сол послушно поплелся за ним. Они прошли мимо нескольких кроватей, где лежали мускулистые, широкие тела бионов первого класса, потом проводник указал Солу на его место. Несколько знакомых трехсотых повернулись к нему с пустыми лицами мертвецов, и тут же отвернулись. Сол лег, втиснувшись между двумя бионами.

В кубрике царила плотная тишина. Никто не разговаривал; у бионов нет в этом потребности. Лишь изредка шуршала одежда, когда бион вставал или ложился.

Сол закрыл глаза.

Скоро его организм приступит к восстановлению. Кровоток замедлится, сердце станет биться реже. Температура тела упадет. Мышцы расслабятся. Дыхание сделается глубже. И возможно тогда боль немного ослабнет.

Происходило что-то еще.

Что-то новое.

Вместо привычной темноты разум наводнили образы. Звуки голосов, смех, пение. Журчание драгоценности — прозрачной безвкусной жидкости, дающей человеку жизнь. Резонирующий хрустальный отзвук гискара. Кто-то мастерски исполнял на нем балладу, и слова знакомой песни складывались в строчки. Море цветов, в основном белый и золотой. Плавные, округлые узоры на одежде, предметах и стенах жилищ. Множество людей, наполнявших громадный зал. Витающие в воздухе ароматы — нежные, пряные, острые. Запах эльфилады — курительной смеси, услаждающей тело и дарующей состояние блаженного покоя разуму.

Цветные пятна становятся четче, обретают объем и тона, оживают, превращаясь в лица, испещренные замысловатым узором. Люди, множество людей. Их внимательные, любопытные взгляды — все прикованы к одной точке. Постепенно из общего гула проступают отдельные реплики.

«Поразительно», — восклицают голоса.

«Вы находите? А, по-моему, просто глупо», — вторят им другие.

«Не глупо, а бессмысленно», — поправляет мужской баритон.

«Почему?»

«Потому что не приносит пользы. Это же очевидно».

Шорох одежд, людской гомон становится тише, словно унялся ветер. Только три или четыре голоса продолжают негромко звучать. Они уверенны, расслаблены, так могут говорить только люди, не утруждающие себя жизненными тяготами и располагающие массой свободного времени для размышлений.

«Я не согласна, брат мой Малик», — льется звучный женский голос.

Тот, кого назвали по имени, скептически хмыкает.

«Мда? И почему?»

«Само созерцание этого экспоната призвано наводить каждого зрители на важную мысль».

«О, сестра, только не говори, что это сострадание!»

«Я хотела сказать вовсе не это», — в голосе сестры слышится укор. — «Сострадания достойны лишь люди, не бионы. А мысль, что побуждает скульптура, касается самого ценного в нашем мире. Ты уже понял, чего».

Малик фыркает, не в силах скрыть свой скепсис.

«Воды, конечно».

«Очень умно! Наблюдать, как из тела в никуда уходит влага».

«Не просто наблюдать, брат мой», — возражает сестра, — «А размышлять о том, насколько ценна каждая ее капля».

«Ты начинаешь рассуждать, как эти фанатики с полюсов. Видно, путешествие по провинциям не пошло тебе на пользу».

«Малик! Порой ты просто невыносим. Ведешь себя как юнец, все маскируешь свою невнимательность под маской надменности и не понимаешь, насколько глупо это выглядит. Я пытаюсь сказать тебе, что наш образ жизни, наша философия и культура нуждаются в переменах. Это вопрос выживания и будущего. Дуэньям разрешают мыться по три раза на неделе. Три раза каждой и в отдельном бассейне, не говоря уж о знатных дамах при дворе. А если взять остальную прислугу и господ? Ты представляешь себе, сколько драгоценной воды расходуется просто так?»

«Неправда. Она фильтруется и уходит к бионам».

«Две трети, брат, не более. Потому что треть испаряется прежде, чем ее успеют откачать. Слишком много воды в открытом виде».

«Ну и что, подумаешь! В конце концов, расход воды заложен в квартальный баланс».

Короткая пауза.

«Нет, ты не понимаешь».

«Послушай. Я прекрасно все понимаю. И, на мой взгляд, в демонстрации истощения смысла не больше, чем в излишнем умывании. Если люди не хотят что-либо понимать, они этого не поймут никогда. Думаешь, они о чем-то задумались сейчас? Да для них это развлечение! Очередная причуда титульного магистра при дворе».

«Это не так».

«О нет, сестра. Именно так, просто ты не хочешь признать очевидное. Сколько он уже стоит здесь? Второй день?»

«Третий».

«Третий день. И что, кто-то стал экономнее тратить воду? Или, может быть, меньше пить? Да ты сама видела, как бароны сегодня разбили бутылку с вином. Никто не переживал по этому поводу».

Снова пауза, на этот раз длиннее.

«Все равно, я считаю, что наглядная демонстрация произведет на людей впечатление. Пусть не на всех и не сразу, пусть для этого мне потребуется использовать два, три, пять тел, но я добьюсь того, что доктрина потребления изменится».

«Идеалистка. Моя маленькая идеалистка. Доктрины меняются по-другому. Люди скорее согласятся на ограничение свободы, чем пожертвуют правом умываться по утрам. Для них крайне важно, чтобы в водопроводе была вода, холодная и горячая, и чтобы она была чистой, и ее можно было пить. И расходовать без лимита. Остальное их не интересует, до тех пор, пока не коснется лично. Пойми это. Взгляни на него. Он стоит здесь третий день и страдает от жажды. Сколько он выдержит? Сутки? Может быть, еще два дня? А потом он умрет от обезвоживания. И что изменится в мире? Просто станет одним бионом меньше».

«Я думаю иначе, — упрямо произносит сестра. — Все, кто видели его сегодня, запомнят это зрелище надолго. Бледная кожа, худоба, синие провалы под глазами, сухие растрескавшиеся губы. Живой скелет! Такое остается в памяти».

«Не спорю, от одного его вида даже мне становится не по себе. Как произведение мрачного искусства он производит впечатление. Делай что хочешь, сестра. Ты такой же член великой Семьи, как и я».

«Речь не об этом! Ты опять начинаешь?»

«Ладно, ладно, не злись…»

«Чем дольше он стоит, тем сильнее страдает, а страдание других заставляет людей думать! Возможно, в следующий раз, когда они подставят ладонь под струю воды, они подумают о том, какое значение для биона имеет каждая капля и как она ценна. Может быть, они поставят себя на его место, пусть на миг, и представят, что было бы с ними, и каково было бы их страдание. И тогда поймут, что настоящее сокровище — не алмазы и не шелка, а священная влага, питающая тело».

Печальный смех мужчины.

«Но этого не будет. Возможно, если бы вызвался полноценный человек и добровольно подверг бы себя этой страшной процедуре, что-то изменилось. А бион — вещь. Он даже не способен осознать ужас происходящего. Посмотри ему в глаза. Конечно, он не животное, но и не человек. Это биоробот, сестра моя. Это существо может лишь мыслить, но чувствовать не способно. А как вызвать сочувствие к живому автомату? Всего лишь бион, подумает каждый, и будет прав».

«Нет, нет. Ты нарочно говоришь так!»

«Да, да. Он фиксирует жажду, и, возможно даже понимает, что скоро умрет, но не способен ничего сделать, потому что лишен воли, лишен чувств, неподвластен инстинктам. Для биона есть лишь два способа существования — выполнять приказы или ждать новых. Загляни в его глаза — они пусты. Твоя затея ничего не даст».

«Посмотрим, брат мой, посмотрим. Всему свое время. Может быть, ты изменишь свое мнение, если я скажу тебе, что ко мне стали приходить люди. У них появились вопросы».

«Насчет воды?»

«Насчет пределов выносливости организма».

«Они спорят между собой!» — хохочет Малифик. — «Они держат пари! Пытаются угадать, сколько выдержит бион».

«Не суди о людях по себе, — вздыхает сестра. — Не делай их хуже, чем они есть на самом деле».

«Наивная глупышка. Тогда, к чему, по-твоему, все эти расспросы?»

«Они задумались о смерти».

«Ха! Для этого есть жрецы. Но храмы Матери пустуют, а курительные дома и бордели полны в любое время дня и ночи. К чему лишний раз вспоминать про смерть, если можно пожить всласть? Возможно, своими экспериментами ты добьешься обратного эффекта, и двор ударится в неслыханный разврат!»

«О чем ты?»

«Люди лишний раз вспомнят, что смертны и захотят получить как можно больше удовольствия, пока могут».

«Ты страшный человек, Малик, ты чудовище…»

«Ты слишком строга со мной, сестра. Я обычный потомок своих предков, из Старшего колена великой Семьи джаханов. Как и ты».

«Иногда мне кажется, что мы родились от разных людей».

«Такое бывает, но магистры генетики дают здесь надежную гарантию. Они сеятели, а эти ребята никогда не ошибаются. Мы родня, дражайшая сестрица, как ни крути. О, мой бокал пуст! Эй ты! Иди сюда и налей мне еще воды!»

«Ты опять подмешиваешь эту дрянь?»

«Уймись. Я регулирую дневные дозы».

«Ты жалок», — в голосе сестры сквозит горечь, — «Как я могу призывать людей к разуму, если мой собственный брат — наркоман?»

«Никак!» — огрызается Малик. — «Смирись! А ты лей до краев… теперь пошел отсюда!»

«Ты же знаешь, что от золотой пыльцы наступит мучительная жажда, и тебе понадобится больше воды?»

«Конечно! Зато перестанет гудеть голова от твоего жужжания. А воду я откачаю из этой куклы, надеюсь, к тому времени она не высохнет окончательно, ха-ха!»

Сестра задумчиво произносит:

«Когда я вижу картины, подобные этой, мне кажется, что человеческое существование лишено смысла… Зачем мы живем?»

«Чтобы пить, есть и трахаться, конечно».

«Фу, как ты груб! Невыносимо».

«Зато правда. Такова человеческая природа. А ты думала, ради достижения великих целей? Ах, моя наивная, наивная, наивная сестренка с домашним воспитанием, как ты трогательно прекрасна в своей детской простоте! Ты ребенок, пусть и жестокое, но дитя и останешься им. И это хорошо, пусть так и будет, всяко лучше, чем… проклятье! Расплескал половину…»

«Отдай! Ты и так пьян, а хочешь еще отравить себя этой гадостью. Хватит на сегодня, брат Малик. Пойдем отсюда, я отведу тебя в покои».

«Нет, погоди! Я что-то хотел… ну да! Я хотел сказать кое-что насчет этой твой куклы. Зердана, сестра моя, послушай… а отдай ты лучше его мне, а?»

«О чем ты говоришь? Пойдем же!»

«Подожди, я серьезно. Зердана, отдай мне биона, я пристрою его куда-нибудь, и то будет больше толку…»

«Исключено. Он принадлежит мне. А теперь — пойдем. Иначе я позову гвардейцев».

«Ты не посмеешь, собственного брата? Нет, ты не сможешь, малышка…»

«Ты знаешь, что смогу», — твердо говорит сестра Зердана.

Несколько секунд борьбы, натужного пыхтения под аккомпанемент шуршащих одежд. Звон разбившегося бокала. Звонкий шлепок, женский визг.

«Скотина! Проклятая пьяная скотина! Что ты творишь?»

«Фух… ты сильнее, чем я думал! Или и вправду перебрал… неважно, хорошо! Будь по-твоему, пойдем! Пойдем, сестра, слышишь? Не сердись на меня! Ну? Ну что ты?»

Всхлипы. Пауза, исполненная вздохами и сопением.

«Да… Идем», — вздыхает она. — «У меня дурацкое чувство, будто он все понимает».

«Он и понимает, дура, да только ему это все равно. Вот в чем разница между нами! Бионам плевать на происходящее, пусть даже разверзнется земля, или зыбь затопит материк, они и бровью не поведут. Иногда я завидую им, жить такой простой понятной жизнью — это благословение. Или проклятие. Как посмотреть».

«Ах, что же происходит брат? Что происходит?»

«Держись за мое плечо. О чем ты?»

«Что творится с Великим коленом? Стоит посмотреть вокруг, меня охватывает ужас. Джаханы не те, что прежде. Мы обмельчали, брат. Стали слишком трусливыми, слишком глупыми. Мы бездействуем, понимаешь? Проходят годы, а мы чего-то ждем. Каждая новая угроза стесняет нашу свободу и в ситуации, когда наши предки ответили бы решительными действиями, мы берем время на раздумья и снова ждем, ждем, пока не станет лучше. Но становится только хуже, а мы даже не замечаем этого, потому что привыкаем к лишениям. Что это, как не упадок? Джаханы никогда не были смиренными, никогда! Джахан — хозяин положения! Был хозяином».

«Ерунда! Тебе только кажется. Семья сильна, наша репутация высока среди народов Катума, и никто это не оспаривает».

«Судя по последней выходке скелгов, так не скажешь».

«Они уже принесли официальные извинения. Нам ни к чему вражда. Ты же понимаешь, все мы связаны теснее, чем хотелось бы».

«И это нас похоронит!»

Звуки голосов удаляются, но вместо них вокруг разливается тихий, хрустальный звон — то звучит гискар. Непривычные аккорды кажутся нескладными, мелодия слишком хаотична и напоминает какофонию. Но проходит время, и в потоке звуков проступает ритм — сложный, странный, но пленительно затягивающий. И эта мелодия вызывает картины неизвестных, неведомых, невозможных миров, которые танцуют в медленной панораме со скоростью плывущих по зыби дюн, и это продолжается, пока мелодию не нарушает новый голос.

«Эй! Эй ты!» — взывает он, доносясь издалека.

Но мелодия сильна, ее оковы слишком цепки.

«Эй! Услышь меня, услышь!»

Мир сотрясается от мощных ритмичных ударов. На этот раз музыка распадается и исчезает, уступая мерному гулу машин, а стены зала чернеют и растворяются в сером сумраке кубрика.

Сола методично лупят по щекам. Он уже открыл глаза, но лупившего это нисколько не смутило.

— Ты должен очнуться.

Сол сел и схватил руку, занесенную для очередного удара. Перед ним был Триста пятидесятый.

— В ударах нет необходимости.

— Тебя зовет Зорак.

Сол бросил взгляд на песчаные часы, опасаясь, что опять проспал смену, но до восьми склянок было еще далеко. Сол озвучил этот очевидный факт.

— Я ничего не знаю. Поторопись. — Триста пятидесятый вернулся к своим делам: погрузился в оцепенение.

Сол поднялся из кубрика на первую палубу. Здесь стоял матрос в полной боевой экипировке, хотя без знаков военного различия. Бесцеремонно схватив биона за локоть, он потащил его к хозяину, но не дальше по первой палубе, а заставил подняться выше. В отличие от вертикальной приставной лесенки туда вел широкий трап, расположенной на месте пересечения магистрального и боковых коридоров. Матрос тычками загнал Сола наверх, провел через несколько сквозных кают, до отказа набитых матросами, и втолкнул в тесное помещение с обзорным окном во всю стену.

— Бион Сол-307 доставлен, — отрапортовал он и исчез за закрытой дверью.

— Садись, — произнес человек в сером кителе с полами до пят.

Сол не шелохнулся.

— Я же говорил, — вставил Зорак.

Толстяк тоже был здесь, но что-то в его облике и повадках изменилось. Он словно бы размяк и согнулся, как большая восковая свеча под прямыми лучами солнца.

Человек в сером нетерпеливо скривился. Зорак торопливо прошипел:

— Быстро садись на стул, дубина!

— Да, хозяин, — Сол мгновенно исполнил приказ.

— Что ж, — проговорил серый. — Приступим.