История моего самоубийства

38. Что есть свобода, как не роскошь изменяться?

Помимо виски каждому за столом раздали по розовой открытке с описанием начинавшегося ленча: суп из спаржи и эстрагона, креветки в приправе из куркумового корня и пряностей с карликовой кукурузой и с диким рисом, политым соусом из манго и гран-манье, кокосовый пирог с начинкой из зеленого лимона, клубника в шоколаде и, наконец, вина «Сухой родник» и «Савиньон Бланк». Как только гости вылакали суп из спаржи и эстрагона, а немецкие серебряные ложки перестали лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард Бродман предоставил слово Уилу Багли. Багли не сказал ничего нового, но говорил остроумно, — в основном о крахе коммунизма. Хотя его отдельные наблюдения мелькали, бывало, и в моей голове, происходило это тихо, и никогда раньше мне не приходилось слышать столь громогласного надругательства над взрастившим меня обществом. Благодаря своему дешевому идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного: обратив внимание, что георгины пахнут лучше капусты и смотрятся лучше щавеля, они утверждают, будто суп из георгин вкуснее. Коммунисты это те же социалисты, сказал он, — только без чувства юмора: они в самом деле переводят розы на суп, то есть лишают себя как прекрасного, так и полезного, остаются ни с чем и пытаются поделиться этим со всем человечеством. Лучший способ общения с Россией, заключил Багли, — отказ от общения. Потом под общий хохот он зачел поэму румынского поэта, описавшего в рифмах сцену своей сексуальной премьеры, состоявшейся — из-за отсутствия собственной жилплощади — в правой ноздре поваленного наземь массивного памятника Сталину в Бухаресте.

— Ужас! — шепнула мне Пия. — Как вы там жили?!

В ответ я тоже пристроился к ее уху и сообщил, что тяжкая жизнь стимулирует изощренность. Пия заметила, будто свободным людям изощренность не нужна, почему они и предпочитают сношаться не в ноздрях вождей, а в гостиничных номерах. Я вспомнил, что, хотя у меня уже есть презервативы в кармане, именно поэтому в нем осталось меньше 20 долларов. Выход нашел легко: снова пригнулся к ней и изложил ей знаменитую идею Вуди Аллена, секс грязен только если заниматься им по правилам, там, где этим занимаются все. Аллен — маньяк, возразила Пия. Я отомстил ей за него молча: отметил про себя, что — подобно россиянкам — она, как выяснилось в процессе перешептываний, лишена изощренности, то есть душит себе именно заушины. Подали креветки, которые я не ел, поскольку они напоминали мне недоразвитые половые отростки в хрустящих презервативах. Из вежливости я объяснил Пие свою неприязнь к креветкам духовными соображениями: пожирание бесчешуйной морской живности считается у евреев грехом. Она опять возразила: с ее точки зрения, я не только не похож на человека, избегающего грехов, но изо всех них мне, наверное, больше всего нравятся еще не свершенные. Я рассмеялся и разгневал Марго, кольнувшую меня строгим взглядом и оповестившую жестом, что ее сосед, рыжий американец Джери, собирается держать речь.

— Кто этот рыжий американец Джери? — спросил я Пию.

— Это Джери Гутман! — сказала она. — Он главный американец по российским евреям.

— Которые в Америке?

— Которые в России.

Гутман тоже не ел креветок: переложил их в тарелку Марго и начал с того, что, подобно Багли, объявил Россию оплотом мирового мазохизма. Тем не менее, в отличие от Багли, призвал Бродмана расширять с русскими контакты, но в обмен требовать, чтобы те отпускали евреев прямо в Израиль, без пересадок в Европе, откуда они сбегают в Штаты и в Канаду.

— Откажутся! — вставил профессор Хау.

— Зависит — что русским платишь, — успокоил его Гутман.

— Я говорю о евреях: в Израиль — откажутся, не поедут.

Гутман бросил выразительный взгляд сначала на Сейденмана, который тоже не ел креветок, а потом на Марго, дожевывавшую уже третью, сейденмановскую, порцию. И оба наперебой стали уверять Бродмана, — Сейденман жестами, а Марго возгласами, — что за неимением выбора евреи поедут куда угодно, даже в Израиль. Потом Гутман опять же выразительно посмотрел на меня, требуя, чтобы поддержал его и я. В ответ я звякнул бокалом «Сухого родника» о высокий фужер с «Савиньоном», принадлежавший Пие. Она кивнула и поднесла его к губам:

— За вас! Я только пригублю, потому что быстро пьянею.

— Нет, за вас! И не бойтесь, кстати, пьянеть: бояться надо — когда пьешь и остаешься трезвой.

— Нет-нет, за вас! Но пить не буду: мне еще работать. А бояться надо когда кушаешь и становишься злой: взгляните на Марго.

Марго, действительно, жевала креветки и злилась на меня за то, что я не поддерживал Гутмана. Не поддерживал его и палестинский профессор, который тоже не ел креветок и говорил обиженным тоном, будто русские не пойдут на гутмановскую сделку, ибо обидятся не только палестинцы, но и другие арабы, которые и без того недовольны тем, что израильтяне размножаются с непозволительной скоростью. Гутман перебил палестинца и сказал, что арабам свойственно обижаться, а посему Бродману следует думать прежде всего об израильтянах, тем более, если он надеется стать президентом Всемирного Еврейского Комитета.

— Это правда? — спросил я Пию.

— Бродман — единственный кандидат, но многие против: жена протестантка, а внуки — черные.

— А почему черные? — не поверил я.

— А это у нас случается, когда хотя бы один из родителей негр.

— А! — сообразил я. — Везде свои обычаи: в России дети рождаются черными если их зачинать в темноте.

Пия прыснула, а Гутман осекся и побагровел. «Стерва!» — сказала по-русски Марго, после чего Сейденман сконфузился, а Гутман проглотил слюну и продолжил:

— Я бы хотел продолжить, если мисс Армстронг позволит… Я говорю, что Израиль истекает святой кровью, и ему нужны люди; не эфиопы, а грамотные и здоровые российские мужики и бабы, готовая продукция. Что же касается Америки, мы тут готовы обойтись без российского товара, тем более, что Москва начинает засылать к нам — на ублажение невзыскательных дам полуфабрикаты из дикой Грузии. Кстати, о крови, — слышали? В Израиле задержали грузинскую банду, которая во время войны украла из склада галлоны замороженной крови. Вот вы, господин Бродман, отдавали тут деньги, покупали у людей последнюю кровь для еврейских воинов, причем, по высокой расценке, и эту святую кровь воруют и продают!

— Святую кровь не покупают, Джери! — вставила Пия. — Святую кровь проливают. Это я — как журналистка.

Гутман не ответил, посмотрел на меня и заключил:

— Вот, господа, кого выпускает теперь Москва. Мы наивны, а полуфабрикаты знают о нашем простодушии, и вместо Израиля, где их раскусили, они норовят сюда, да еще — с корабля на бал! Но это другая тема. Мы обсуждаем сейчас неотложное: надо требовать у Москвы настоящий товар и гнать его туда, где в нем нуждаются. Господь Бог любит гармонию!

Когда я опомнился, поборов в себе острое желание запустить бутылкой «Савиньона» в рыжую голову тучного Гутмана и отречься от еврейского народа, — я заметил, что все смотрели в мою сторону.

— Нэдэр, — произнес Бродман, — хотите высказаться?

— Меня звать не так! — взбесился я. — Но буду! — и велел себе говорить медленно. — Я согласен с мистером Гутманом: есть готовая продукция, а есть полуфабрикаты. Особенно очевидно это среди евреев: они квинтэссенция окружения. Гейне говорил, что еврей либо взмывает к звездам, либо валится в дерьмо. Как же отличить на вид одного от другого? Господь, действительно, любит гармонию: тех, кому назначено летать, Он уберегает от лишнего веса, а тех, кому барахтаться в дерьме, покрывает рыжей растительностью, чтобы гармонировали с окружением!

Я сделал паузу и промочил горло «Сухим родником»:

— Не согласен же я с мистером Гутманом в другом, — в том, чтобы людей называть товаром, а этот товар закупать и куда-то гнать. Этого не сделать хотя бы потому, что большинство товара не желает быть угнанным. Я вот мотался по России и могу сказать, что желающих ехать меньше, чем нежелающих. И слава Богу! А из тех, кто желает, далеко не все думают об Израиле — и тоже слава Богу!

— То есть как это «слава Богу»?! — поперхнулся Гутман.

Я смотрел мимо него, в сторону Бродмана, который задал тот же вопрос, но с любопытством.

— Видите ли, у евреев — особая миссия. Долговечность народа зависит от того, насколько его миссия долговечна. Почти — как с душами в Каббале: Бог, говорят, посылает душу в этот мир, а она мается тут, блуждает из плоти в плоть, страдает, но возвратиться ввысь не может пока не очистится и не выполнит задачу…

— Гилгул! — объявил профессор Хау.

— Что? — вздрогнула Пия.

— Это называется «гилгул».

— Правильно! — похвалил я профессора. — Человечество состоит из народов, и у каждого — своя миссия. В разное время отдельные народы смотрятся величественно; зависит от обстоятельств: насколько они благоприятствуют задаче народа…

— Это марксизм! — рассмеялся Багли, сидевший подбоченясь.

— Я хотел сказать то же самое! — заявил Гутман.

— Подождите — что я вам еще сообщу, — улыбнулся я. — Евреи, извините, избранный народ, но избраны они для того, чтобы внушать всем идею отсутствия избранности, идею единства: частица — ничто, Бог един, все вокруг едино и так далее… Не Бог избрал евреев, а они — Его, ибо назвали Единым. Так говорит и Каббала: все души пребывают в единстве, но на земле разлетаются врозь с задачей сомкнуть в единстве то земное, во что они тут воплощаются…

— Мусульмане говорят то же самое! — обрадовался друг усопшего шаха.

— Правильно, но настоящее пророчество — в действии: евреи отличаются тем, что живут среди всех народов и в каждом выявляют то, что объединяет всех. Даже если объединяют их только пороки.

— Надо жить как все! — отрезал Гутман.

— «Как все» у них не получится: всякий раз, когда пытались, выходил конфуз. Как все вы знаете, в свое время, когда у всех были цари, правившие кулаком, а у евреев судьи, правившие суждением, в Израиле поднялся бунт: хотим жить как все, давай царей! И был один пророк, который предупреждал народ, что подражание миру окажется для него плачевным: Взвоете под игом царя вашего! Так и случилось!

— Пророка звали Самуил! — объявил профессор Хау.

— Это знают все, профессор! — возмутился Гутман и повернулся ко мне. — Что же вы советуете делать?!

— А ничего! — ответил я. — Не надо никого поднимать и гнать в Израиль. Пусть живут где живут, везде.

— А что делать с Израилем? В расход?!

— Не дай Бог! Евреи только в целом — народ не «как все», но если взять их отдельно, то среди них есть такие, кто хочет жить «как все» и такие, кто хочет «как всегда», то есть не «как все», хотя они и не догадываются об этом: живут как умеют. Кому нравится «как все», — едут в Израиль, но нельзя же всех заставлять жить «как все»!

— Чем вам не угодил Израиль?! — взорвался Гутман и обернулся к Марго, теребившую его за рукав. — Что ты хочешь, Марго?

— Я хочу сказать! — сказала Марго и заволновалась. — Этот грузин провокатор и антисемит! — и шея ее покрылась красными пятнами. — У него задание, я знаю грузин. Они все антисемиты! Не любят даже абхазов! А у абхазов — свои горы и цитрусы!

Гости сконфузились. Даже Гутман.

— Знаешь, Марго, — сказал Сейденман по-русски и поправил на голове ермолку, — об этом судить не нам…

Возникла пауза, во время которой я повторил про себя свои слова и обнаружил в них смысл, хотя не понял — соответствует ли он моим убеждениям. Не разобравшись в этом, успокоил себя тем, что, если даже сказал сейчас правду, а эта правда не соответствует моим убеждениям, — все равно беспокоиться незачем, ибо что же еще есть свобода как не роскошь постоянно изменяться? Потом почувствовал как у меня взмокли подмышки, — свидетельство эротической природы творческого процесса: запах подмышечного пота, феромон, обладает, сказали мне, эрогенной силой, и каждый раз, когда я сочиняю, подмышки у меня влажнеют, что ввергает меня в смущение и уберегает от перечитывания написанного. Не только человек, но и книги рождаются в сраме, заключил я и решил это записать.

— Пия, — произнес я с опаской, — что это за запах, чуете?

Она принюхалась и кивнула головой:

— Да, кокосовый пирог! — и, обернувшись к слуге с подносом, мотнула головой. — Я на диете.

— Я тоже! — выпалил я из солидарности и пожалел.

— Вам худеть некуда, — сказала Пия.

— Спасибо, но я не ем пирожного, — соврал я. — Говорят, пирожные сгубили больше евреев, чем антисемиты.

— Да? Отдайте тогда мою порцию этой даме! — указала она слуге на Марго.

— Мою тоже! — добавил я из солидарности и не пожалел. — Кстати, Пия, вам ведь тоже худеть некуда.

— Я уже месяц на диете.

— Зачем?! И сколько потеряли?

— Ровно столько же. Месяц!

Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв голову, понял, что интеллектуалы хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными, Марго метнула на нас бешеный взгляд, а Сейденман опять сконфузился. Обстановку разрядил Бродман:

— Мисс Армстронг, я вот подумал: а что если наш гость повторит свои слова перед вашей телекамерой?

— Когда? — спросила Пия.

— Хоть сегодня. Через час.

— Да? — и повернулась ко мне. — Выступите?

— По телевизору? — испугался я. — О чем?

— О том же, что говорили нам, — ответил Бродман.

Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:

— И опять без гонорара?

— Тысяча долларов! — предложил Бродман.

Воцарилась тишина.

— Не сегодня, — произнес я решительно. — Акцент!

— Полторы! — и Бродман вытащил чековую книжку.

Сейденман опять сконфузился. Пия сжала мне локоть и — пока Бродман выписывал чек — шепнула на ухо:

— Берите! Вы ему понравились!

В ответ я склонился к ее надушенной заушине:

— А какое он имеет отношение к вашей программе?

— Бродман?! Он ее содержит!

Через два часа, когда я вышел из здания телестудии с неотмытым гримом на скулах и с бродмановским чеком в кармане, на меня навалилась усталость. Исчезла она под натиском вернувшегося возбуждения. Сверху, из недозастроенного неба, из узких проемов между небоскребами, процеживался вечер, и это меня огорчило: я был против того, чтобы день закончился. Огорчало и то, что никто из прохожих меня не узнавал. Вошел в телефонную будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил о чеке, снял трубку и позвонил домой. Жена и дочь уже спали. Я спросил брата смотрел ли он программу новостей с Пией Армстронг. Он не понял вопроса и заявил мне хмельным голосом, что я, должно быть, выпил. Хорошая идея, подумал я, повесил трубку и зашел в ближайший бар. Цены ужаснули, но, вдохновленный первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через 30 минут мне надлежало вернуться к студии и встретиться с Пией. Я живу в Америке, сообщил я себе, но не нашел этому никакого продолжения.

— За нашу страну! — извинился я перед барменом.

Бармен разрешил:

— Такой страны больше нету! — и плеснул мне «Столичную». — Даже здесь нету!