История моего самоубийства

75. Оглушительная радость разрушения

Понурив голову, я шагнул к Доджу и снова — в который раз! — поправил в кузове Нателу. Потом прикрыл задние дверцы, втянул в легкие углекислый газ из выхлопных труб дернувшихся с места автомобилей и наметил себе добыть для начала квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал ее на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине. Улыбнулся водителю и кивнул сперва на свою грозную щетку, а потом на его чистое стекло. Тот замотал лысой головой и включил дворники: не дотрагиваться! Другой мотанием головы себя не утрудил — качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Все отказывались и пускали дворники в пляс.

Догадавшись, что виноват мой непугающий вид, я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались: приняли меня, должно быть, за декадента. Я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду и впустил в голову помышление о человеке. Водители забеспокоились, и в предчувствии ужаса у них забегали глаза. Первый, с лысой головой, остановил дворники. Окрыленный успехом, я взбил торчком воротник на куртке и теперь уже — со скоростью лучших компьютеров — пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе. Взгляд, должно быть, вышел эффектный: в благоговейном страхе дворники попрятались в гнезда под ветровыми стеклами, отливавшими кристально чистым светом.

Рыская между машинами, искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помета на боковой створке серебристого Ягуара, радостно к нему метнулся. Створка с пометом крутанулась вокруг оси, и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот капризный женский голос, который, подобно Ягуару, производится исключительно в Великобритании:

— Сэр, не откажите в любезности забрать доллар, но не трогать форточки! Благодарю вас!

— Мадам! — возразил я. — Она загажена говном!

— Это птичий помет, — поправил меня Ягуар, — и он мне мил! Благодарю вас!

Я забрал доллар:

— Мне нужна не бумажка, а квортеры. Разменяйте!

— Не держу, сэр. Извините и благодарю вас!

— Возьмите тогда обратно! — рассердился я.

— Ни в коем случае! — раздался мужской голос.

Оглянувшись, опознал и его: такие голоса, так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель, держат только хасиды в Бруклине.

— Не возвращайте же даме доллара! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на ее машину! Это ж Ягуар! — воскликнул хасид и поманил меня пальцем. — Я же разменяю вам эту бумажку, ну!

— Слава Богу! — развернулся я к нему. — Выручают всегда свои!

— Тоже еврей? — забрал он деньги.

— А разве не видно?

— Обрезаются не только евреи! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла пока я найду тебе квортеры, да?

— Конечно, — обрадовался я и только сейчас заметил, что на стеклах его Форда лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид вернулся из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне в поисках бесплатной автомойки. — Как же это я тебя не приметил?

— Наш брат не высовывается, — похвалился хасид. — Как сказано, знаешь, «смиренные унаследуют землю»!

— Обязательно унаследуют, — согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять пыль со стекла; пыль не сходила.

— А зачем тебе квортер? Позвонить? Тоже евреям? Это хорошо. А что ты им скажешь чего те уже не знают?

— Долгая история! — ответил я, продолжая скоблить стекло. — Человек у нас скончался.

— А это нехорошо. Хотя… Как сказано, — «пристал к народу своему»… Вот здесь еще, в углу; старое пятно, со времен фараонов… А сказано так: «И скончался Авраам, и пристал к народу своему».

— Точно! — кивнул я. — Но Авраам был праведником… Это пятно, кстати, не сходит: наверно, манна небесная… Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая и к тому ж многогрешная. К народу своему ей не удастся пристать.

— К своему и пристанет; другой народ грешных не возьмет.

— Видишь ли, — начал было я, но осекся. — Все! Зеленый!

Хасид воздел очи к верхним этажам небоскребов:

— Да упокой Бог ее душу, амен! Возьми вот!

Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.

— Больше нету, только один, — смиренно улыбнулся хасид. — Шалом! — и дал газу, унаследовав 75 центов…

За небитым телефоном пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки. Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалеку и родился в одном со мною тысячаЪдевятьсотЪтакомЪто году, о чем напоминали последние четыре цифры его телефонного номера. Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал ее из гнезда, а потом с размаху швырнул ею в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутил оглушительную радость разрушения и выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе. К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним — гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий.

Определив свое местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув потом на часы, решил шагать по направлению к ООН. Логичнее поступка придумать было невозможно; не только из пространственных соображений, близости организации, — но также и временных, поскольку, согласно Черному каналу, ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться.