История моего самоубийства

49. Сперва следует не родиться, а умереть

— Дамы и господа! — треснул вдруг металлический голос.

Дамы и господа — в том числе и я со «звездой» — вскинули головы и увидели перед гардиной рослого мужика с рыжей шевелюрой и с бородой сатира. Лицо показалось мне вылепленным из подкрашенного воска, а глаза сидели так глубоко, что под вислыми бровями их не было видно. Необычно был и одет: черный сюртук без лацканов, напоминавший одновременно толстовку и хасидский кафтан, что, во-первых, придавало мужику сразу и старомодный, и авангардный вид, а во-вторых, не позволяло определить ни его национальность, ни профессию. Бородач держал у рта мегафон канареечного цвета и ждал «минуты внимания».

— Дамы и господа! — повторил он. — У меня нет денег, и я хочу попросить их у вас. Дайте, если можете! Я бы сыграл взамен на флейте, если б у меня была флейта и я умел на ней играть. Не умею. Да и флейты нету. Могу зато прочесть стихотворение. Прочесть?

Стояла тишина, подчеркнутая непричастным гулом мотора. Все вокруг думали, наверное, о том, о чем думал я, — об очевидном: этот человек общается с людьми редко, — только когда нуждается в деньгах, а основное время коротает в раю. Говорил, кстати, как говорила бы античная статуя: чинно. Ясно было и то, что мир ему не нравился, и на месте Господа, он бы либо никогда его не сотворял, либо, сотворив, не стал бы, как Тот, хлопать в ладоши. Если бы не мегафон в правой руке, он бы походил на невыспавшегося библейского пророка, и тогда у него не было бы и шанса на подачку. Впрочем, поскольку не выглядел он и жертвой, никто не собирался лезть за бумажником, потому что люди не любят попрошаек, рассчитывающих не на сострадание, а на справедливость.

— Читайте же! — разрешила Джессика после паузы.

Мужик перенес мегафон в левую руку, потому что, видимо, ему нравилось жестикулировать правой. Ни один из жестов, однако, ничего не объяснил, и к концу стихотворения никто не понимал как быть: радоваться существованию или нет. Однажды, оказывается, когда день двигался осторожно, как переваливается гусеница через острие бритвы, ему показалось, будто человек — единственное создание, живущее вопреки разуму. Каждый из нас уделяет жизни все свое время, но настоящая беда в другом: жизнь течет наоборот, и смерть должна располагаться в начале. Если жить согласно разуму, то сперва следует не родиться, а умереть. Покончив со смертью и выбравшись из гроба, человек должен вступать в старость и жить на пенсии, пока не станет достаточно молодым, чтобы трудиться, за что вместе с подарком от сослуживцев получает в награду юность: хмельные годы любви и познания. После юности дела идут еще лучше: наступает детство, когда все вещи в мире являются тем, чем являются, — игрушками. Потом человек становится меньше и меньше, превращаясь, наконец, в зародыш и проваливаясь в тепло материнской утробы, где, собственно, только и пристало задаваться вопросом о том стоит ли жить, но где зародыш об этом не думает, ибо на протяжении всех девяти месяцев предвкушает самое последнее и чудесное из превращений: в игривую улыбку на устах и в свет во взгляде предков.

— Что это? — спросила меня Джессика. — Издевается?

— Нет, рассуждает о жизни пока гусеница переваливается через бритву. И хочет за это деньги.

— Он прав?

— Жизнь — единственное, о чем можно сказать что угодно.

— Я не об этом: платить ему или нет?

— У меня денег на рассуждения нет, — отрезал я.

— Я тоже не дам! А что бы сделала Фонда?

— То же самое, что сделала при взлете, когда штрафовали меня: заставила бы выложиться соседа справа.

Она обернулась на соседа справа и вскрикнула:

— Ой! Стоун умирает!

Мэлвин Стоун, действительно, смотрелся плохо: совершенно бледный, он жадно дышал и икал.

— Вы прислушайтесь! — шепнула Джессика в ужасе и схватила меня за руку. — Слышите? Хрипит!

— Это не он, — сказал я. — Это его сосед: храпит просто. Но дело не в этом: Стоун, действительно, плох.

— Мэлвин! — окликнула его Джессика.

— Звать надо Габриелу! — всполошился я. — Нажмите кнопку!

Прибежала и блондинка из второго салона, — с утиным носом.

— Боже мой! Это мистер Стоун! — бросила Габриела коллеге и распустила на шее Мэлвина галстук цвета датского шоколада. — Кто же так прыгает в таком возрасте!

— Очень низкий пульс! — шепнула блондинка с утиным носом.

— Остановите этого кретина! — кивнула Джессика на поэта.

— Ни в коем случае! — воскликнула Габриела. — Пусть отвлекает пассажиров! Нельзя допускать паники!

— Думайте не о панике, а о Стоуне! — бросила ей Джессика.

— Позову сейчас Бертинелли, мисс Фонда!

— Больному нужен не Бертинелли, а — лекарство! — сказал я. — Вот, возьмите нитроглицерин. Суньте ему под язык!

— Ни в коем случае! — ужаснулась Габриела и приложила ладонь к шраму на лбу Мэлвина. — Мистер Стоун!

Не слышал. По крайне мере, не отзывался.

— Нужен врач! — сказала блондинка. — Я объявлю.

— Ни в коем случае! — возразила Габриела. — Не надо паники. Поговорю сперва с капитаном.

— При чем тут капитан?! — возмутился я. — Ему нужен нитроглицерин! Это спазм! А если нужен врач, он как раз тут есть! Объявите: «Доктор Краснер!»

— В каком салоне? — спросила блондинка.

— Не знаю, видел при посадке. Хороший врач.

— По сердцу?

— Гинеколог, но уже психиатр. Из Ялты. Это город такой.

— Знаю! — обрадовалась блондинка. — Конференция!

— Конференция? — опешила Джессика.

— Да, в сорок пятом: Рузвельт, Черчилль и Сталин! — засияла блондинка. — Я заканчивала исторический!

— Очень похвально, но при чем тут Ялта?! — воскликнула Джессика. — Тут, извините, человек умирает!

— Очень даже при чем! — объяснила Габриела. — Ялта — это где? Не в Америке?

— В России, — ответила блондинка. — Правильно?

— Пока непонятно, — сказал я. — Позовите сперва Краснера!

— Я не имею права! — вставила Габриела. — Ялта — это непонятно где, а врач нужен американский. Если уж нет никого с американской лицензией, только тогда…

— Вы, извините, не рехнулись ли?! — полюбопытствовал я. — Человек отдает концы, а вы — о лицензии! Зовите Краснера! А что касается лицензии, она у него есть, он сдал все экзамены, особенно английский! И работает в Балтиморе!

— В Балтиморе? — обрадовалась Джессика. — Это же моя родина! Там очень хорошие врачи!

— Балтимор? — удивилась блондинка. — Разве вы родились не в Голливуде, мисс Фонда?

— И в Голливуде тоже, — смутилась Джессика.

Я поспешил на помощь сразу и ей, и Стоуну:

— Габриела! Зовите же Краснера!

— Я позову! — вскинулась блондинка и убежала.

Стоун по-прежнему дышал тяжело. Габриела сидела перед ним на корточках и держала в руках его левую кисть. Мужчина рядом с ним не просыпался и, откинувшись назад, громко посапывал. Все вокруг не отрывали глаз от рыжего поэта, который смотрелся уже не в фокусе и говорил в мегафон о том, что секс более необходим, чем вера в Бога, и что не крест, а оргазм воплощает надежду на спасение, аминь, хотя большинство людей не заслуживают настоящего оргазма, почему и умирают, не постигнув смысла бытия.

Появился Краснер. Не заметив меня, пригнулся к Стоуну и заглянул тому в глаза. Шепнул что-то блондинке, и та убежала.

— Доктор, — шепнула и Джессика, — это опасно?

— Это, наверное, сердце, — ответил Краснер незнакомым мне голосом. Обновленным показалось даже его удобренное кремом лицо провинциального американского еврея, живущего воспоминаниями о несвоем прошлом и ожиданием несвоего будущего. — Он вам друг, мисс Фонда? Стюардесса сказала, что он прыгал — и ему стало дурно.

Гена Краснер разговаривал по-английски без акцента.

— Вы, доктор, не кардиолог ведь? — спросила Габриела.

— Начинал с гинекологии, потом — психиатрия, потом — общее врачевание. А сейчас — смешно! — даже философия.

— Философия? — ужаснулась Габриела.

— Представьте! — улыбнулся Краснер и забыл о Стоуне. — Кстати, лечу в Москву на философский конгресс!

— Занимаетесь серьезно! — заключила Джессика.

— Я называю это хобби! Тема, правда, интересная: проблема ролей в обществе. Вам, как актрисе…

— Познакомить с философом? — перебила его Джессика.

— Да? — оживился Краснер. — С кем же?

Я отвернулся в окно, а когда Джессика назвала ему мое имя, плотнее приник к стеклу и решил не оборачиваться, если меня окликнут, но Габриела сказала:

— Вот, кстати, и капитан!

Капитан принес аппарат для измерения давления, которое, по словам Гены, оказалось у Стоуна критическим. Гена сказал еще, что больному нужен покой. Капитан предложил поднять его наверх, в Посольский салон, который, хоть и захламлен, но зато пуст, — и больного можно там положить на диван. «А как это сделать без паники?» — спросила Габриела. «Я пойду сам», — ответил вдруг Стоун. «Ему лучше!» — обрадовалась Джессика. «Неизвестно, — ответил Краснер. — Помогите, капитан!» Стоуна решили поддерживать.