История моего самоубийства

97. Мы не умеем умирать

— Я вам завидую, — сказали мне сзади. — У вас, наверное, счастливейший день в жизни!

Я обернулся и увидел шагавшего за мной доктора Краснера из «Мадам Тюссо», но теперь, в толпе, он походил не на угандского людоеда Амина, а на рядового еврея с нарушенным обменом веществ.

— О, привет! — осекся я. — А счастливейших дней не бывает: бывают только счастливые минуты. Я, кстати, думал сейчас об одном из ваших восковых гостей.

— Из Уганды?

— Из Грузии. Я оттуда.

— Из Грузии? — обрадовался Краснер. — Я думал — из Израиля… Грузин я, наоборот, уважаю! Даже Сталина, хотя дураки называют его усатым парвеню!

— Нет, я просто спрашивал у вас про женщину из Израиля…

— Да-да, похожа на субботу. А я как раз — когда вы ушли — вспоминал кого же вы сами мне напоминаете? Вы на кого-то похожи, но не могу вспомнить. А сейчас я вас сразу узнал: вы проходили мимо Дилона, а я как раз из него выходил…

— Мимо кого? — спросил я. — То есть — из кого вы выходили?

— Это книжный магазин, «Дилон»! — удивился Краснер. — Лучший в Лондоне! Пришлось ехать сюда за этим! — и приподнял в руке кулек с книгами. — А вот этой не было даже в «Оксфордском»! Поверьте, не было! — и вытянул из кулька синюю книжицу.

Не поверив, что книжицы в «Оксфордском» не было, я принялся ее листать. Взгляд споткнулся на первой же строчке наугад открытой страницы: «…и все живые существа начнут жить наоборот, — прекрасно зная наперед все, что произойдет с ними, но не имея никакого представления о прошлом…» Я обомлел.

— Вам плохо? — дотронулся до меня Краснер.

— Нет-нет, — очнулся я, заметив лишь, что мы стоим у перехода. — Просто о чем-то подумал.

— Давайте пойдем туда! — двинулся Краснер и увлек меня за собой к скамейке за переходом. — Давайте даже присядем, если не торопитесь. У меня сегодня выходной, а вы сможете это прочесть, да? Я вижу — зажглись! А я подумаю и вспомню — кого же вы все-таки мне напоминаете! Да? Называется «сапожник без сапог»: я — мастер по копиям, а вашу вспомнить не могу! Но не думайте, что не стараюсь. Знаете, я люблю только древних евреев, один из которых — его звали Бахья — сказал, что если б человек не обладал способностью забывать, его бы не покидала печаль. Но, с другой стороны, все зависит — что забываешь; иногда забываешь не ту вещь, — как я вот сейчас: вспоминаю и не могу вспомнить на кого же вы похожи, да?

…Мы уже сидели на скамейке среди голубей, столь же привязчивых, как доктор Краснер, который начал теперь рассказывать о том — что же он все-таки имел в виду вчера, утверждая, будто никто не хочет жить вечно, но каждый мечтает — сначала. Перестав его слушать, я раскрыл книжицу на заложенном в нее пальце и вернулся к прочитанному: «Если каждую частицу во вселенной заставить двигаться в противоположном направлении, курс вещей кардинально изменится. Брызги разбившейся капли в подножии водопада станут не рассыпаться и исчезать, а, наоборот, возвращаться в сплошную водяную стену и падать уже не вниз, а вверх. Все живые существа начнут жить наоборот, прекрасно зная наперед что произойдет с ними, но не имея представления о прошлом. Микроскопический мир способен обратить вспять стрелку времени и вывернуть наизнанку макроскопический.»

Невероятно! — шепнул я про себя и задумался, не уводя взгляда со страницы, чтобы не спугнуть Краснера, который разговаривал на ту же тему с голубем. Что же получается? Получается, что рыжий поэт, декламировавший нам в Первом салоне поэму о должном образе жизни, — прав: жизнь следует начинать со смерти, и это вполне возможно! Может быть, с этого и надо начинать, потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать еще раз. Но почему? Потому, что возвратиться в мир или начать все заново значило бы посрамить смерть, лишить ее значения финала, который выбрасывает нас обратно в ничто…

Хорошо сказал об этом Залман на Нателиной панихиде: «Беда случается с нами уже при рождении, когда нас подвешивают за ноги, и хлынувшая в голову кровь обрекает нас вместе с жизнью на несчастья, ибо разрывает в мозгу очень нежный сосуд, ответственный за связь с другими людьми и со всем мирозданием.» А дальше — еще лучше: «Это несчастье мы освящаем надрезом пуповины. В первое же мгновение мы оказываемся калеками и начинаем жить только от своего имени, единолично, а потому боимся смерти, как никакое животное, которое, подумайте, умирает так же легко, как живет. Мы не умеем умирать, и этот грех, лишая нас способности жить, утверждает торжество смерти над жизнью»! А дальше он сказал, как говорят в откровениях: смерть это не конец, и если жизнь кажется нам иллюзией, то такою же иллюзией является смерть!

Вспомнив, однако, что эти слова Залман изъял из моей тетради, я решился сейчас пойти дальше: наша готовность начать жизнь сначала есть трюк, приучающий к восприятию смерти как фарса, как иллюзии, а не как настоящей, главной и финальной трагедии. Мечтая начать все заново, мы мечтаем о смерти, которая возвращает нас к жизни. Смерть — и это удивительно! — становится условием непрекращения существования. Она начинает обретать привлекательность, и, как образ умирающего Христа, подспудно внушает нам надежду. Отсюда и тяга к саморазрушению, — у человека, у человечества, у вселенной. Хотя никто этого и не сознает! Да, только смертью можно преодолеть смерть, и только она возвращает нас к прошлому, к проживанию его заново!

Мы хотим жизнь, потому что жизнь — это хорошо, и знаем мы это потому, что какое-то время в ней уже пробыли и хотим, чтобы это состояние не исчезало, а продолжалось. Мы хотим не вечной жизни, не будущего, которого никогда не переживали и которое ничего нам не говорит, ничего для нас не значит, — нет! Мы хотим другого, — нескончаемого переживания того, что знаем: прошлого; постоянного возвращения в него; постоянного пребывания в нем. Настоящего не существует, настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в прошлом, продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и жить надо из будущего в прошлое, наслаждаясь им не только заново, но и по-новому, ибо сейчас уже знание будущего, то есть того, что предстоит пройти, а на деле уже пройдено, прожито, то есть фактически знание прошлого, — это знание сейчас уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало, к тому, что было! Это торжество над тиранией времени! И обращение его стрелки вспять!

И еще — а это сейчас важно: моя внезапная, паническая и с виду неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не тяга к неизведанному, а, наоборот, — необоримое стремление к испытанному, к жизни, к ее продлению, которое возможно лишь если начинать всегда заново! Но самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда ее найти все еще и удерживала меня от того, чтобы окончательно поверить в спасительность смерти…