Измена в новогоднюю ночь (СИ)

Глава 32

— Так, Гордей, — командует Людмила Степановна, — а ну-ка налей нам с Анечкой по рюмашечке.

— Ой, я не пью, вообще-то… такое.

— А я что, пью, думаешь? Это лекарство от нервов. А я на тебя смотрю, и вот прям вижу, что тебе очень надо.

— Снегурка, ты с мамой лучше не спорь, — миролюбиво кивает Гордей.

И тут же наполняет красивые хрустальные рюмочки на высокой ножке крепким напитком.

— Тем более, я за рулём, а мамуле нужна компания.

— Вот, сын дело говорит. Так, Аня, давай выпьем за любовь! Давно повода достойного для такого тоста не было.

Послушно киваю, мы с Людмилой Степановной чокаемся рюмочками, она сразу выпивает, закусывает лимончиком, а я ещё сомневаюсь несколько секунд, а потом тоже опрокидываю рюмку.

Язык обжигает огненной жидкостью, но в рот мне тут же попадает кусочек лимона, заботливо подсунутым Гордеем.

— Фух, хороший коньяк, угодил, сынуля, спасибо. О, а у меня же тоже подарок есть, — спохватывается мама. — Я сейчас.

Несёт из другой комнаты тёплые шерстяные носки, явно вязанные своими руками. Орнамент на них весьма забавный, какой-то абстрактный рисунок и… сердечки.

— Ма, ты что, телеканал “Домашний” пересмотрела? — хмурится Гордей.

— Так, ты мне поумничай ещё. Это сердце материнское чувствовало, что пригодится, — смотрит на меня с хитрой улыбкой. — Вот, а это Анечке.

Протягивает мне такие же носки, только меньшего размера.

— Спасибо, — принимаю подарок, рассматриваю. — О, это вы сами вязали?

— Сама, — гордо кивает мама.

— Это ведь очень сложный рисунок, — удивляюсь я, заглядывая наизнанку. Всё очень аккуратно связано.

— Конечно. А ты что, и вязать умеешь? — прищуривается она.

— Спицами плохо, — честно признаюсь. — Немного умею крючком. А вот бабушка у меня любитель.

— Вот, Гордеюшка, — умиляется Людмила Степановна, — она ещё и вязать умеет.

— Ага, и на машинке строчить и крестиком вышивать, — угорает тот.

— Так, на диетах не сидишь, признавайся? — спрашивает тоном уполномоченного лица. Типа: “Судимости есть?”

— Нет, но я, вообще-то, склонна к полноте, — признаюсь сокрушённо.

— Цить! Склонна она. Фигаграммы всякие ведёшь?

— Нет. Как-то руки не доходят, да и фотографироваться я не очень люблю.

— Моя ж ты девочка, — опять умилённо складывает руки Людмила Степановна. — Так, Гордей, а теперь иди отсюда, снег мне почисть. А нам нужно “рецепт маминых котлеток” обсудить, — играет мне бровями.

Я в растерянности, ищу взглядом поддержки у Гордея, но он прикидывается ничего не понимающим.

— Терпи, Снегурка, всё будет хорошо. Немного осталось, — бросает напоследок и уходит.

А Людмила Степановна слегка приосанивается, наливает нам сама ещё по рюмке.

— Ну а теперь слушай сюда, Анна, — говорит строгим тоном, и я тут же напрягаюсь. — Пошутить — пошутили, теперь давай серьёзно поговорим. Ты сына моего любишь? — и тут же прижигает взглядом.

Я только киваю, но смотрю прямо, открыто, чтобы она не могла усомниться в моих словах.

— Это хорошо. Но ты ведь понимаешь, что просто не будет? Я свою, прости господи, невестку хорошо знаю. Змея она ещё та. Хитрая и изворотливая гадина. Несколько раз Гордей с ней хотел развестись, и каждый раз она находила, на что надавить, как его ухватить покрепче. На время становилась ласковой, покладистой, домашней, а потом опять начинала хвостом крутить. Я уж Гордею и не говорила половины, хоть он и сам не дурак, всё видел, да только мужики они такие, рубят только когда петух в одно место клюнет. Вот, надеюсь, сейчас всё получится.

Мне неприятно обсуждать эти темы, но я понимаю, что спрятаться от них не получится.

— Я понимаю, — киваю. — Очень надеюсь, что мы справимся. И если честно, мне очень важно, что вы не против нас. Потому что… ну, я не сразу узнала, что Гордей женат…

— От гад какой, — хлопает по коленке Людмила Степановна, — что, охмурил, а про жену не сказал?

— Ну, как-то так получилось…

В комнату как раз возвращается Гордей.

— А ну-ка иди сюда, паршивец, — воинственно идёт мать на сына и так ловко ловит его за ухо, что я даже дар речи теряю.

А он смеётся, хоть и обалдело смотрит.

— Ма, ты чего?

— Ты мне не мамкай!

Выкручивает ухо.

— Ай! — наклоняется Гордей, кое-как вырывается, потирая красное ухо, и тут же получает по спине кухонным полотенцем.

— Я тебя как воспитывала, а? Ты чего это девочку за нос водил, почему про курву свою сразу не сказал? Почему мать краснеть должна, а?

— Да он не водил…, — хочу заступиться. — Почти…

— Так водил или не водил? — громыхает женщина.

— Водил, — виновато склоняет голову Гордей, — каюсь, виноват, исправлюсь. Ты мне уши только оставь, ма, — лыбится, как кот. — А то Аня меня разлюбит.

— От зараза, а! — машет на него мать рукой. — Вот с детства такой. Котяра! Только начнёшь его ругать, как он тут же придёт, во всём сознается и глаза свои огромные как выпучит. И давай мурлыкать, подлизываться! Как его ругать, паразита?

— А не надо его ругать, — подтягиваю Гордея к себе, он садится у моих ног, кладёт голову на мои колени.

Глажу его по волосам ласково, а он счастливо жмурится.

Тут и Людмила Степановна перестаёт бушевать, снова смотрит на нас умилённо.

— Правильно, хватит его ругать. Его любить надо, — становится рядом и тоже гладит сына с нежностью в глазах. — Недолюбленный он. Если найдёшь к его сердцу ключик, он тебя на руках до конца жизни носить будет.

У меня на глаза даже слёзы наворачиваются. Особенно, когда Гордей поднимает голову и, преданно глядя в глаза, одними губами шепчет:

— Буду… Клянусь…