К островам Индийского океана

«Все крепить!» Будхан и Дивакур. Украинский борщ и флейта

— Все крепить!

Сильное покачивание корпуса. Выходим из бухты. Заурчали, ожили машины, отрывисты команды спикера. Оторвавшись от корабля, летят над гаванью протяжные гудки: «Курчатов» прощается с Порт-Луи. Покинув гавань Порт-Луи, идет к островам Агалега. Находимся на шестидесятом меридиане, на восьмидесятом же зарождается циклон, пока еще не развившийся в ураган.

Снова повторен приказ: «Все крепить!» Качается все, что может качаться, падает все, что может падать, а ведь мы еще совсем недалеко от земли. В кают-компании не слышно шуток, поуменыпилось число едоков: пища кажется изменившей вкус и запах. Всякий раз при болтанке будто впервые тяжелеет затылок, к горлу подкатывает противный ком, чужими становятся руки и ноги.

Держась за поручни, коими светлая инженерная мысль снабдила коридоры, душевые и туалеты, возвращаемся в каюту. Тусклым светом лампочки освещена пришпиленная к стенке карта — длинная, изломанная черта обозначила путь из Калининграда на Маврикий, ниже только полюс.

Над картой, на гвоздике, повешены карманные часы. Маятником раскачиваются из стороны в сторону, пересекая острова и материки, — корабль укладывается с боку на бок, успевая попутно клевать носом.

С клеенчатого дивана уже сполз матрас, сбилась подушка, Алексеев готовится перебраться на верхнюю полку с высоким бортиком: шторм есть шторм. Срочно перестилаю свою койку-ящик. С полочки-сетки падает давно ожидавшая своего часа тетрадка с цитатами из разных источников. Моряки утверждают, что качку испытывают все суда, но не все ведут себя одинаково. Говорят, судно подобно человеку и многое зависит от его характера. «У одних судов болтанка резкая и злобная. Такие вредные и вспыльчивые суда пользуются репутацией скандалистов. Другие — раскачиваются с размеренностью метронома. Миролюбивые и устойчивые, они безропотно переносят выпавшие на их долю испытания. Они раскачиваются только по необходимости, в силу законов физики и своей конструкции.

Но существуют суда, поведение которых трудно предугадать: как неумелые танцоры, они внезапно выбывают из ритма качки. Есть и коварные суда — долгими часами могут они медленно и ритмично покачиваться, усыпляя бдительность… и вдруг без всякого предупреждения резким толчком сшибают человека с ног и швыряют его на переборки или ударяют по носу дверью.

Есть суда, обожающие качку, словно созданные для нее. Иногда они выказывают чисто женскую грациозность, словно озорная девчонка, обнажая корпус ниже ватерлинии, позволяя созерцать свой мокрый киль…»

О, какими специалистами становимся мы в вопросах качки! «Качка может иметь вредные и даже опасные последствия для всего судна в целом, его устройств, механизмов и грузов. Опасность представляют опрокидывание судна при сильной бортовой качке, разрушение корпуса, потеря хода или управления вследствие выхода из строя механизмов, а также разрушение перекатывающейся волной люковых закрытий и попадание вследствие этого больших масс забортной воды внутрь судна. Качка оказывает также болезненное физиологическое влияние на людей…»

Так будем считать, что «Курчатов», лишенный «коварства и злобности», раскачивается лишь по необходимости, с «размеренностью метронома». Это утешает. Прежде чем впасть в небытие, нахожу еще одну соответствующую обстановке запись.

— Как ты там, на верхней койке, еще живой? Тогда послушай «Советы морского волка». Некто, бывший моряк Рональд Сельдестрем, поместил в шведских газетах рекламу единственного абсолютно безотказного средства против морской болезни, высылаемого всего за три кроны. Тысячи читателей прислали эту сумму и получили лаконичное: «Оставайтесь на суше!»

Но сверху нет ответа, и каюта погружается в безрадостную тишину.

Проходит несколько минут.

— Кстати, я с синоптиками беседовал: сейчас мы проходим зону конвергенции, как пройдем — волнение утихнет, — слышу слабый голос.

Знаю — врет напропалую. Циклон «Монти» пока вращается где-то восточнее нашего маршрута, гонит высокую зыбь и неизвестно куда ринется.

«Резко ухудшились погодные условия, юго-восточный пассатный ветер достигает в среднем шестнадцать метров в секунду, соответственно усиливается волнение и дрейф судна» — такова запись в журнале.

Упираюсь головой и ногами в переборки, но, валясь с борта на борт, судно вот-вот поставит на голову или на ноги. Промаявшись до рассвета, покидаю койку и пристраиваюсь возле иллюминатора — все равно не уснуть.

Временами фонтаны воды и пены заливают стекла галереи второго этажа, где мы находимся, и тогда становится совсем темно. В промежутках виден океан, сизо-серый, в холмах и впадинах, высокие водяные горы подминают те, что поменьше, и сами оказываются поглощенными натиском более мощных. Пена, выброшенная ураганной силой воды, белыми рваными полосами перетекает по их склонам. Ветер стрижет белые гребни, свистит и воет в тросах.

«Курчатов» упорно движется к месту работ, острову Каргадос-Карахос, вершине выходящего на поверхность подводного хребта, в восточной части которого намечены исследования. Но как будут работать ученые при такой погоде? Какие данные о количестве рыбы на подводных возвышенностях могут быть показательными, если вся нормальная рыба, наверное, давным-давно ушла из этого проклятого места?

Дурнота гонит на койку; слишком избаловала нас длительная хорошая погода. Но нужно пересилить себя, добраться до мастерской, взглянуть, все ли в порядке.

Пытаюсь открыть дверь на шлюпочную палубу, но ветер прижимает ее, тяжелую, стальную, к корпусу, старается затолкать меня обратно. Выбираюсь с трудом — вой, грохот, водяная пыль несутся вдоль корабля, гулко и тревожно хлопает брезент, зачехливший шлюпки. Приходится снять и спрятать очки, втянуть голову в плечи. Корма, осев в котлован, ставит судно на попа, открывая чудовищный пейзаж. Уже потеряно представление о воде как о единой, однородной массе. Из месива вспухают и дыбятся подвижные, меняющие на глазах форму утесы, со свинцовых гор снежными лавинами скатывается пена.

В мастерской все благополучно, лишь ухитрились упасть коробки с акварелью, но нет сил собрать рассыпанные по полу кубики красок. В тазике рачков не видно, судя по вмятинкам, зарылись в песок, зато Мавруша, лоснясь эластичным тельцем, как ни в чем не бывало приклеилась к капустному листу, уплетая завтрак.

И тут, будто он только и ждал моего появления, в мастерской начинает потрескивать спикер:

— Плаховой зайти за радиограммой в рубку!

Но нет такой силы на земле, чтобы вынуть ее сейчас из койки. Еще раз проверив крепление холстов, запираю дверь и отправляюсь в радиорубку «ближним путем», по наружной лестнице, что идет возле самого борта по открытой палубе. И в этом моя ошибка.

Руки скользят по мокрым железным перилам, ноги то наливаются тяжестью, то становятся невесомо легкими. Порывы ветра разрывают щеки и легкие. Тучи несутся над самой головой. Прижавшись к наружной лесенке, с высоты четвертого этажа вижу опустевшие палубы, залитый пеной бак. Еще целых пять шагов предстоит преодолеть до двери в радиорубку. Сглотнув, не отпуская поручни, пытаюсь продержаться еще несколько минут, тщетно стараюсь устоять на ногах, избежав встречи с метнувшейся к лицу мокрой палубой.

Теперь надо открыть наружную дверь рубки, но — увы и еще раз увы — она задраена по случаю шторма, даже закрыт заслонкой мутный от осевших капель глазок.

Приходится добираться до двери, ведущей внутрь корабля, и она, стальная, сжалившись надо мной, открывается неожиданно легко; за ней дверка вторая, деревянная со стеклянной филенкой.

По коридору бреду в радиорубку. Под прерывистый жалобный звук морзянки радист Иван Иванович протягивает бланк с принятой из Москвы радиограммой. Текст ее подписан пятимесячной Алисой: как мы себя чувствуем, почему молчим? Кроме того, Алиса сообщает, что без посторонней помощи переворачивается на живот и внятно произносит два слова: «Дай бабу!»

Изящная родительская шутка не производит должного эффекта. Адресат распростерся на койке, уронив на серый пластик пола соленые сухари. Жена моя приподнимает голову и, выдавив жалкую улыбку, вновь утыкается носом в переборку. До лучших времен, если они наступят.

Последнее усилие, на какое я способен, — набрать номер телефона метеолаборатории.

Ответ неутешителен:

— На улучшение погоды в этом районе надеяться не приходится, не было бы хуже…

Выяснил также: шестнадцать метров в секунду — это среднее значение скорости ветра, отдельные порывы значительно сильнее. Дует давно, раскачал океан до восьми баллов, а восточнее ветер доходит до двадцати двух метров в секунду.

Экипаж и ученые работают самоотверженно. К утру на очередном полигоне, несмотря на штормовую погоду, ценой больших усилий сделано десять станций. Поставив для ориентировки буй, корабль ходит галсами, работы ведутся то с правого, то с левого борта, в зависимости от направления ветра и волн. Однако идущие за борт аппараты все чаще бьют по корпусу корабля, планктологи не могут управиться с капризами сети при столь свежем ветре, волнение не позволяет использовать буксируемый подводный аппарат «Звук-Гео».

Тем временем на «Курчатове» получено сообщение с «Рифта»: рифтяне попытались выйти из закрытой бухты Порт-Луи на банку Сая-де-Малья, но шторм заставил их вернуться. Кроме известий с «Рифта» принят и новый прогноз: дальнейшее ухудшение погоды в обширном регионе между пятью и двадцатью градусами южной широты.

Руководство экспедицией принимает решение свернуть работы в районе Маскарен, вернуть взятых на Маврикии наблюдателей обратно. Надежды на изыскания над северной частью Маскаренского хребта не оправдались, но все же проделанные работы дают основание для ответа на поставленный правительством Маврикия вопрос: указанный район не может считаться перспективным для рыбного промысла. Мнение советских ученых совпадает с прогнозом ученых-маврикийцев Будхана Рамчаррана и Дива кура Гангаперсада.

Они в отличие от Роже и Ги не подвержены морской болезни, легко переносят сильный шторм и даже охотно мне позируют. Делаю два карандашных портрета. Ухитряюсь также написать этюд, исполнив акробатический танец на качающейся палубе. Смазанный, сбитый холст несу в каюту как драгоценность — столько вложено в него труда и сердца. И пусть в московской мастерской, на прочном устойчивом полу, скажет кто-нибудь, что ты, дружрк, неказист, смазана фактура, груба манера письма — пусть. Для меня высшая радость, что ты правдив и в хаосе шторма я так это видел.

Еще одна ночь не поддается описанию. Никогда прежде мы не попадали в подобную переделку. Корабль постанывает, как больной ребенок, кажется игрушкой в руках взбесившейся воды, словно сделан не из стали, а из парусины.

Чтобы не свалиться с верхней койки, перехожу вниз, к супруге: лежим рядом, как щенки в деревянном ящике — потопят или дадут пожить? В голову лезет разное вроде: «Подальше от моря — поменьше горя» или слова Редьярда Киплинга: «Моряк спит, отгородившись от смерти полудюймовой доской…»

Но ночь проходит. Идем обратно к Маврикию… Постепенно проясняется небо. Над океаном золотисто-белые размытые облака, мягко вписанные в сиренево-светлое небо. Бегут низко, окрашивая охристыми бликами верхушки волн. Океан опять густо-синий, но пляшущие гребни все еще закрывают горизонт. Вскипает цвета густого ультрамарина водяной горб, лезет под судно, подбрасывает семи тысяч тонн махину, как щепку, и уходит за корму, выплюнув фонтаны пены. Будто стая невиданных зверей, тесня и расталкивая друг друга, мчится куда-то, выгибая блестящие чернильно-синие спины…

Понемногу все оживают, показываются на палубах. Встречаю расстроенную Валю Пелевину.

— У меня до сих пор котлы по плите ползают, и хлеб уже три дня кривым, на одну сторону сбитым выпекается…

Будто в эти сумасшедшие дни кто-нибудь интересовался формой хлеба!

Хотя качает по-прежнему, жена моя, дотоле мирно читавшая книжку, вскочила, как встрепанная, подтвердив тем самым поговорку «клин клином вышибают». Из каюты ее выгнало известие, поступившее от «камбузного радио». Прошел слух, что на корабле обсуждается изменение маршрута нашего возвращения в Европу. Именно в целях экономии топлива и валюты (за проход Суэцким каналом взимается большая сумма) идем назад… вокруг Западной Африки. Вот это новость!

На «ревущих сороковых», возле мыса Доброй Надежды, где в этом случае пройдет маршрут, идет снег и ветер сорок метров в секунду.

Как на грех, именно в этот момент в руках ее перевод книги Жоржа Блона «Великий час океанов» — о кораблекрушениях и рейсах отважных одиночек через океан, конкистадорах и пиратах, экспедициях норманнов и первых перелетах самолетов через Атлантику. Увлекательное изложение, где события отдаленного прошлого чередуются с новейшими, а факты большой исторической значимости соседствуют с происшествиями и совсем незначительными.

Она листает книгу до тех пор, пока не обнаруживает нужные ей по аналогии страницы: «Мало кто видел мыс Горн своими глазами. Почти круглый год дожди и туманы, ледяная крупа и непроглядные метели скрывают его от глаз человеческих, и даже в летнее время Южного полушария приближаться к нему очень опасно. Только по навигационным расчетам моряки узнают, что мыс остался позади. И все же некоторые… сумели его сфотографировать. Над бурлящей, пенной поверхностью моря… черный, совершенно безжизненный конус в трещинах, забитых снегом… Волны разбиваются у подножия мыса с громовыми раскатами».

Все на свете относительно. Невзирая на качку, Плахова срывается с койки и мчится на разведку.

Капитан Касаткин не отрицает, что подобный вариант имел место для обсуждения и штурманам поручено разработать маршрут. Жена моя собирается, нарисовав на казенной простыне пиратский флаг, поднять бунт на корабле. Доктор Луговской тоже пожимает плечами: в это время года в районе подводного Китового хребта, где в таком случае пройдет маршрут, противоборствующие течения и ветры развивают гигантские, не чета нашим волны.

Приближаемся к Маврикию. Собираются домой маврикийцы, научные работники центра «Альбион», где ведутся рыбохозяйственные исследования. Будхана Рамчаррана и Дивакура Гангаперсада приглашаем на чашку чаю, как всегда обеспокоенные проблемой общения, но на этот раз нас ожидает приятный сюрприз.

— Мы оба учились в вашей стране и говорим по-русски, — сообщает Дивакур.

— Да-да… — кивает Будхан.

Будхану тридцать два года, родился на Маврикии, в Порт-Луи. Единственный желанный сын в семье.

— А кто ваши родители?

— Отец — инспектор по страхованию тростника, мать ведет дом (есть и на Маврикии такая должность!). А вот жена моя, Валей зовут, русская — Валя Медкова из Советского Союза.

Удивительные страницы в книге человеческих судеб. Из Индийского океана приехал Будхан в город Астрахань, на Волгу. А Медкова Валя и не в Астрахани жила, а в Новгороде.

— Мы с Валей, — рассказывает Будхан, — в студенческом строительном отряде встретились, летом это было…

И он извлекает из кармана джинсовой куртки цветную фотографию миловидной девушки со светлыми кудряшками возле щек. Есть и другая карточка в том же кармане — смешная девчушка от роду пяти лет, дочка Вали из Новгорода и Будхана из города Порт-Луи, Аннушка Рамчарран.

Аннушка стоит возле большого аквариума, где плавают маврикийские «рыбки-цветы». У ребенка русское курносое личико, каштановая челка, оттопыренные ушки, глаза же… Глаза нерусские, с темными, глубокими зрачками на ярко-голубых белках — глаза маврикийки. Склонив голову, ребенок смотрит на рыбок, не задумываясь над своим происхождением.

В свои неполные пять лет девочка ходит в школу — таков закон на Маврикии. Сама того не ведая, Аннушка — полиглот: в школе изучает французский и английский, с отцом и матерью говорит по-русски, с дедушкой и бабушкой — на местном индийском наречии. Еще говорят в семье на креольском языке.

— А на Маврикии есть работа для русской?

— Нет, к сожалению. По образованию Валя — медсестра, но для иностранцев здесь нет работы. Работаю я. Инженер-технолог, специалист по обработке рыбной продукции — шесть лет учился в Институте рыбного хозяйства в Астрахани.

— А вы не мерзли в России? Астраханский снег не удивил?

— Нет, нет, что вы… Совсем не мерз. Без шапки ходил, вот хоть его спросите!

«Он», Дивакур Гангаперсад, — полная противоположность живому, подвижному Будхану. Они одногодки. Дивакур застенчив, худощав, гладко выбрит, из-под очков с узкими металлическими дужками поблескивают миндалевидные темные глаза, типично индийские черты лица. У Будхана же знойная «цыганская» бородка, густые черные брови сходятся к переносице.

В семье Дивакур — младший, работают отец и обе его сестры. Тоже учился в СССР, получил специальность ихтиолога.

— Лично меня интересует вопрос разведения морских рыб, их биология с точки зрения промысла, — говорит он. — Плохо у нас обстоит дело с рыбой, надо развивать науку по ее разведению, как это делают у себя японцы. Ведь в наших закрытых лагунах легко осуществлять контроль. У нас прекрасные лагуны — закрытые, но с активным обменом воды во время приливов и отливов. Разводить надо рыб семейства летренид, морских окуней или кефалей.

Значит, Астахов Дима в корень смотрел, решая проблему разведения кефали.

— А у вас, Дивакур, есть семья?

Он отрицательно качает головой, протирая очки чистым носовым платком.

— Что ж не женились?

— Не успел, — улыбается Дивакур. — Никому не понравился. Вы знаете, я очень хочу ёще раз попасть в СССР. Верите ли, когда сплю, сны вижу, как снег идет… Или когда фильмы советские смотрим, где метель, сразу вспоминаю вашу страну и как белые хлопья падают… Меня у вас товарищи так и прозвали: «северный человек с юга». Я всю зиму в демисезонном пальто проходил — нехолодно было!

А ведь в Астрахани и минус тридцать бывает.

Дивакур хуже товарища владеет русским, иногда смущенно кивает на Будхана: «Вот он пусть скажет». Спрашиваю, каковы отношения его матери с Валей, ведь совместная жизнь осложнена различными обычаями, привычками.

— Почему сложно? — отвечает он вопросом на вопрос и, наклонив голову, смотрит в глаза, стараясь подавить улыбку. — Почему сложно, совсем несложно. У нас, например, в семье принято молиться, место специальное в доме есть. Когда моя мать молится, разве Валя ей мешает? И матери приятно, что Валя ее веру уважает.

Действительно, почему сложно? Все просто, если связывает людей близость, неподвластная расовым категориям и расстояниям.

Однако не всегда столь счастливо складывается жизнь, много человеческих трагедий сопутствует смешанным бракам. Многие молодые иностранцы, получив образование в Советском Союзе и создав в этот период семьи, очень часто изъявляют желание задержаться с выездом на родину. Но ведь образование дается им на льготных условиях, чтобы они как специалисты могли оказать помощь своему государству… Вопрос этот очень и очень сложен.

Но вернемся к семье Будхана.

— А как друзья отнеслись к вашей женитьбе?

— А как отнеслись? Хорошо отнеслись, нормально. Маврикийцы привыкли уважать все нации, так легче жить, правда? Ведь общий язык искать легче, чем то, что разъединяет? — Широко раскрытые черные глаза смотрят требовательно и прямо.

— Скажите, Будхан, а как в отношении религиозных запретов. Индийцы не употребляют говядины, свинины…

— Запреты — дело относительное! — весело отвечает наш собеседник. — Ведь мы жили не только в Астрахани. Однажды пригласили нас друзья в Баку. Так получилось, что ресторан на вокзале был закрыт, пришлось голодными садиться в поезд. Попутчики в купе пожалели нас, стали угощать колбасой. Ну, мы сделали вид, что колбаса баранья, и съели.

Дивакур, услышав из уст друга эту историю, кивает аккуратно причесанной головой, встряхивает блестящими черными прямыми прядями, смеется. Молодой отец все еще держит в руках фотографию Аннушки.

— Дочка у нас просто замечательная! — заметив мой взгляд, с гордостью повторяет Будхан. — Стихи читает, рисует. Отвели ее в музыкальную школу, показали флейту, она ее и так и эдак повертела и стала наигрывать мелодию, хотя раньше никогда в руках не держала.

— А как бабушка, ваша мама, относится к воспитанию внучки? Она не против разных кружков, занятий?

— Зачем тут мама? — отвечает Будхан. — Это мы с Валей сами решаем.

И вдруг, без перехода:

— А знаете, как мы с Валей поженились? Когда в студенческом строительном отряде встретились и познакомились, она согласие дала не раздумывая. А вот родители ее были против. Дед так и сказал: «Не будет никогда этого, не допущу». А брат ее, мой товарищ, меня хорошо знал, ведь не один год мы с ним вместе учились, подумал и ответил: «Я согласен, бери ее в жены». Вот вернемся в Порт-Луи, приходите в гости! Мы дома часто готовим русские блюда, Валя Аннушку борщ готовить научила… Дочка моя в свои пять лет букварь на четырех языках читает, умеет борщ варить и на флейте играет!

— А сказки знает?

— Сказки? А как же! Про гусей знает русскую сказку, как это там: «Гуси га-га-га…» Еще про царевну-лягушку. Ну и там «Баба Яга. — костяная нога…».

На этом перечень русских сказок иссякает — до той поры, пока Аннушка не научит отца новым сказкам.