К островам Индийского океана

Курс на Маврикий. «Заходи-ка, Коля, вечерком в мастерскую…» Веселый Роджерс

От Мадагаскара до Маврикия прямого пути по океану тысяча сто километров. Погода не улучшается. И хотя Анри Матисс сказал: «Больше всего я делаю, когда ничего не делаю», я заставляю себя работать, выбирая дело «по обстановке».

В конференц-зале знакомимся с материалом о Маврикии. Буквы мельтешат, вызывая головную боль, а книги норовят уползти со стола.

Маврикий — остров вулканического происхождения, сложенный базальтами, доломитами и туфами, с естественной гаванью, хорошо защищенной от ветров. Расположен в южной части Индийского океана в группе Маскаренских островов; в центре его находится плато высотой до шестисот метров, на востоке — неширокая полоса равнин. С января по март включительно дуют ураганные ветры.

Основой экономики является сахарная промышленность; есть парламент, хотя формально главой государства считается английская королева.

Из девятисот девяноста тысяч жителей этого острова можно встретить людей, не понимающих ни английского, ни французского, а говорящих на креольском языке, а дома, в семье — также на хинди, урду, маратхи, тамильском или других индийских языках либо на китайских диалектах. Более четверти населения страны составляют потомки африканцев и малагасийцев, на Маврикии их называют креолами.

Чарлз Дарвин, посетивший Маврикий в 1836 году, был крайне удивлен, встретив здесь индийских каторжников, на всем острове их насчитывалось до восьмисот человек. «До того как я увидел этих людей, — писал он, — я и представить себе не мог, что у жителей Индии столь благородная внешность. У них очень темный цвет кожи, а у многих пожилых людей — длинные белоснежные бороды, которые в сочетании с горящим взором придавали их облику чрезвычайное достоинство. Многих из них сослали сюда за убийство и прочие тяжкие преступления… Некоторые, например, были сосланы за то, что вследствие побудительных мотивов своего суеверия они совершали действия, противоречащие английским законам. Это люди в большинстве своем тихие и ведут себя примерно».

— Я не могу читать в такую качку, — сообщает Алексеев.

Но мы не зря находимся в среде ученых. Качка — понятие обывательское. Выражаться на этом корабле следует научно: не «качка», а «колебательные движения плавающего судна, происходящие под воздействием внешних сил. При систематически происходящих воздействиях колебания повторяются непрерывно».

— Вот именно! Сейчас как раз такой случай!

— Ничего подобного, вполне терпимо. Колебательные движения различаются и классифицируются как боковые, бортовые, килевые, вертикальные…

— А как называется, если все сразу? Там написано?

И вояж в конференц-зал заканчивается бесславным возвращением в каюту, на койки, что, как качели, влекут то в правую, то в левую сторону, нет сомнений: океан — колыбель жизни. Хорошо бы эта колыбель поменьше раскачивалась…

На другой день погода улучшается, океан тих и приветлив, нежными, изумрудными оттенками светится вода возле борта, плотной синевой наливаются дали. Даже белые, находящиеся в тени предметы кажутся голубыми. Работаем на палубах.

— А мой портрет нарисовать сможете?

Обычный вопрос. Задает его Алексееву матрос Антоненко, самый молодой член экипажа, 1961 года рождения. Это его первый океанский рейс. У Николая светло-серые прозрачные глаза, русые волосы с рыжинкой, не иначе как для солидности отпущены усы. Родился в Клинцах, под городом Брянском, ни морей вблизи, ни океанов.

— Николай, как вы в океан попали?

— Был у меня друг, подался он в Ленинград, в школу-мореходку, ну и я за ним. Ходил на судах по Волго-Балту, на сухогрузах по Ладоге, был на Балтфлоте в морской пехоте рулевым сигнальщиком. Хотелось, конечно, в большой океан выйти. На «Курчатове» люди интересные, что ни спросишь — расскажут.

Вот я и вас спросить хочу: в Нуси-Бе вы женщину на причале рисовали. А зачем? Чтобы просто похожа была?

Вопрос адресован Алексееву — именно он рисовал малагасийку. Стройное тело задрапировано искусными складками, несет на голове поклажу, не сгибая торса, не меняя осанки.

— Э-э, нет, — вдохновляется Алексеев. (Приятно сеять разумное, доброе, вечное…). — Нет, «похожа» — это не главное. Вот Матисс (Матисс — его любимый художник)… Матисс подчеркивал, что картина — это предмет, созданный художником. «Я создаю не женщину, а картину», — говорил этот великий мастер. К картине нельзя подходить как к двойнику модели, нужно постигать внутреннюю сущность явлений. При этом картина должна быть целостной, быть выстроена таким образом, чтобы к ней ничего нельзя было прибавить или отнять от нее без ущерба для ее красоты. Понимаешь, если…

Николай честно старается понять творческую концепцию Матисса. Художнику Алексееву приходится перейти на более ясный язык:

— Ну, как бы это объяснить. Давай загибай пальцы. Женщина несет на голове поклажу, несет, как пушинку, — молодая, цветущая, как все вокруг… А теперь посмотрим иначе — увидим землю, по которой идти и идти, подвижную тень, что следует по пятам, почувствуем тяжесть ноши… Это ведь уже другой рассказ, верно? А может, тяжела ли поклажа и далек ли путь, и не важно совсем? Важно, какой узор на шали, какова прическа, что за браслеты на руках — это просто зарисовка будет, этнографическая информация, и только.

Художник должен решить цвет картины — в данном случае я имею в виду изображение на холсте: не зря бытует выражение «краски — это мысль». Известно, что Немирович-Данченко в процессе работы над спектаклем обычно задавал сценографу вопрос: «А какого цвета эта картина?» Делакруа утверждал, что «цвет ничто сам по себе, если он не соответствует сюжету и не усиливает воздействие картины на воображение». Кстати, та женщина, малагасийка, несла корзину с фруктами, ты заметил? Так вот, можно и на них главное внимание сосредоточить, передать сочность плодов. И будет не о человеке рассказ — о фруктах, «натюрморт», дары тропической земли.

Если я, художник, любуясь женщиной, передам красоту лица, притененного ношей, цветное гармоничное пятно шали, лиловые тени на смуглой шее и сгибе руки, как идет легко, на фоне синего неба… Возьму сияющие краски…

— А если нет сияющих красок? — интересуется Николай. — Если только черный карандаш?

— Тогда присмотрюсь, постараюсь запомнить, сделаю набросок карандашом, чтобы не забыть. Или просто запишу себе: «Мал. шаль лил. зем. св. сл.», а потом вспомню: малиновая шаль, лиловая земля, свет слева… И буду работать по памяти, без модели.

— А-а! — вежливо кивает Николай. — Но вы на мой вопрос ответьте: трудно рисовать научиться? Вы знаете, я освоил подводную съемку, очень красиво под водой, рыбы тебя с расстояния в полметра как своего рассматривают, не боятся. Думаю, нет ничего красивее коралловых рифов. Вот бы нарисовать! Научиться рисовать можно?

Как ответить на этот вопрос? Анри Матисс, прирожденный живописец, в юности и не помышлял об искусстве. Когда, занимаясь правом, впервые посетил Париж и прожил там год, так и не удосужился заглянуть в Лувр. Лишь в двадцать лет задумался о живописи.

А признанный лучшим английским стилистом писатель Джозеф Конрад? Родился в России, в городке Бердичеве, был юристом. Изучать английский язык начал после двадцати лет.

— Ты какого года рождения, Николай?

— Да я вам уже говорил, шестьдесят первого…

Удивителен механизм человеческих реакций. Говорят, жесткое «нет» лучше неопределенного «да», но кто знает, кто знает…

— Заходи-ка, Коля, вечерком в мастерскую…

Как маленькая планета, излучая свет, движется по своей орбите корабль, чудо-дом, сам выбирающий дорогу. Пятиэтажный институт плывет под синим шелком небес. Щелкают тумблеры вычислительных машин, шелестят книги, скользит между этажами грузовой лифт, работает телефонная станция. Валя Пелевина жарит к ужину котлеты или выпекает душистый хлеб, а в лабораториях довертывают линзы микроскопов, вычерчивают карты, считают, паяют, думают, забывая, что под ногами непознанная бездна.

И решительно никто, кроме тех, чьи руки делают большое дело, не знает порой, каких титанических усилий это стоит.

После захода в Нуси-Бе на корабле появляется еще один пассажир, не предусмотренный судовой ролью.

У Бельковича странная ноша в руках: что-то упругое слабо ворочается в целлофановом пакете.

— Он плохо переносит быстрое движение, приходится носить его «в упаковке», чтобы ничего не мелькало, — делится новыми заботами Всеволод Михайлович, освобождая затворника.

Тана, так зовут на Мадагаскаре хамелеонов, уже наречен Веселым Роджерсом. Роджерс скручивает спиралью длинный тонкий хвост, пристраивается поудобнее, складывая лапки так, будто они не имеют костяка, затем взбирается на плечо Бельковича; два сросшихся пальца хамелеона, приспособленные для хватания, противопоставлены трем другим. Отдельные виды хамелеонов могут достигать метровой длины. Роджерс сравнительно невелик — сантиметров пятнадцать.

Сжатое с боков тельце, короткая шея и удивительная головка с глазами, что беспрепятственно поворачиваются во все стороны. Природа обделила его зубами, наградив чудесным языком. Чтобы поймать насекомое, хамелеон может часами неподвижно ожидать добычу, а затем с быстротой молнии выбросить клейкий язык, равный длине тела с хвостом в придачу.

— На Мадагаскаре до тридцати видов этих животных, испокон веку относятся к ним люди как к исключению из правил. На Великом острове есть даже поговорка: «Будьте как хамелеоны, смотрите одним глазом вперед, а другим — назад», — говорит Белькович.

Но Веселому Роджерсу не к чему прицеливаться и выбрасывать язык. Вокруг простирается океан, лишенный мошек и мушек. Поневоле приходится питаться кусочками сырого мяса, которые кладут ему прямо в рот. Удобно устроившись на плече человека, маленькое существо сосредоточенно вращает выпуклыми глазками, каждым в свою сторону, под плотными веками крохотное отверстие зрачка. Надеемся, что Роджерс проявит способность, сделавшую его героем многочисленных легенд, — изменит окраску.

— Они меняют цвет лишь в состоянии сильного возбуждения или испуга, — сообщает Белькович, который знает все не только о дельфинах.

Возможно, хамелеону надоедает пристальное к нему внимание, а может быть, из врожденной вежливости, но он из серовато-коричневого становится ярко-желтым и грустно вращает левым глазом, вспоминая Мадагаскар.

«К хамелеонам я питаю особую слабость, самые нежные чувства», — писала о своем трехрогом Джексоне известная исследовательница Африки Джой Адамсон. Теперь и Всеволоду Михайловичу будет кого любить на корабле — не тащить же на судно живого дельфина.

Издавна животные и птицы были добрыми попутчиками людей в их океанских странствиях. Ветеран папирусного флота — обезьянка Сафи участвовала в плаваниях в компании с голубем Юби. Зеленый попугай плыл на бальсовом плоту «Кон-Тики». Увы, судьба не была к нему благосклонна: волна смыла птицу за борт. В щели на корме жил ручной краб Юханнес и покинул плот лишь во время крушения на рифе Рароиа. Подобных примеров множество.

Так, моряк Эрик де Бишоп и его четыре спутника, отправляясь в путь на бамбуковом плоту от Таити к берегам Южной Америки, имели в качестве пассажиров трех котят и поросенка. Спасая котят, что попеременно ухитрялись падать в воду, члены экипажа отважно бросались в океан, невзирая на мелькавшие вблизи акульи плавники. Поросенок, названный Панчитой, за долгое плавание превратился в крупную свинью, любимица получала не объедки с общего стола, а была поставлена на довольствие наравне с остальными членами экипажа.

В тяжелые времена у голодающих моряков не поднялась рука на Панчиту. Известно, что она, как и прочие пассажиры бамбукового плота, была погружена на спасший экспедицию фрегат.