К островам Индийского океана

Острова Фаркуар. Визит к мистеру Саймону. Тропический ливень

На судне ведутся работы к западу от острова Фаркуар. Руководство организует встречу с администратором островов, договорившись о режиме высадки и характере изысканий в лагуне. Предстоят комплексные работы на полигоне, над подводной возвышенностью между островами Фаркуар и северной оконечностью Мадагаскара.

Наконец наступает день высадки.

В конференц-зале совещание — начальники отрядов прибыли на инструктаж. Брать с собой на остров разрешено лишь фотоаппараты, ласты и маски. В качестве тары — полиэтиленовые пакеты, непременно прозрачные, никаких рюкзаков и сумок. На Фаркуаре властвует мистер Саймон, администратор. Его согласие на высадку получено лишь на этом условии. Возможно, мистер Саймон боится, что члены экспедиции растащут его островок, как Колизей, на сувениры.

— А как же мы? Мы как же? — вопрошает Алексеев. — Имущество наше не поместится в целлофановый пакет. Не засуну же я в пакет этюдник!

— Вам в виде исключения разрешаю взять сумку, — милостиво соглашается Нейман.

Трудно объяснить, почему каждое утро, просыпаясь на корабле, вскакиваешь, будто неведомая сила сбрасывает тебя с койки. Блуждающий луч пробирается в иллюминатор, вобрав золотые пылинки, бродит возле лица, заставляя раздвинуть веки, и кажется, уже давно происходит нечто важное, значительное, чему свидетелем не пришлось быть из-за непрошеного сна. Чувство беспокойства, радостного ожидания выталкивает из тесной каюты в наполненный синевой мир. Вот и сегодня, не обманув, утро преподносит сюрприз: новые острова в океане. Бот скользит по зеленоватой лагуне, огибая острый мыс под султанами пальмовых рощ. Макушки кокосовых пальм, еле обозначенные сочными мазками, постепенно сливаются в густую полоску. Изгибаясь, как танцовщицы, палевые стволы уносят вверх пушистые кроны, кое-где зеленый шелк подернут рыжим пламенем сухих листьев.

Уже виднеются низкие домики. На острове живут привлеченные по найму рабочие и рыбаки. Над приземистым сараем с трубой черной лентой стелется дымок.

Сопровождает нашу группу прибывший с острова Фаркуар юноша по имени Даниэль. У Даниэля правильные черты лица, из-под обвисших полей широкополой шляпы поблескивают глаза и зубы. Но высадке не суждено состояться. Как только бот упирается носом в глыбу-причал, юноша отправляется к мистеру Саймону и вскоре возвращается. На смуглом лице растерянность.

— Совсем, совсем рядом есть еще один, очень красивый остров… Гораздо лучше этого, — приблизительно так звучат его слова.

Ничего не поделаешь, отходим от причала, разворачиваясь в океан. Минут двадцать разносится бодрое тарахтенье двигателя над неподвижной утренней гладью, и снова вырастают из океана пальмовые рощи. В отличие от предыдущего новый островок пуст и необитаем. Члены экспедиции беспрепятственно выпрыгивают на искрящийся песок, еще не испещренный ничьими следами. Действительно, райское место, коралловый, ослепительно чистый пляж.

Но увы, нам в этой библейской пустыне делать нечего, живописный поселок с населяющими его людьми интереснее «пейзажа с пальмами».

Добровольно отказавшись от радостей бытия, остаемся в боте. Сейчас он пойдет обратно к «Курчатову», и мы все же попытаемся осуществить высадку на первый остров. Даниэль пожимает плечами, снимая с себя ответственность за дальнейшее, очевидно, характер мистера Саймона не сахар.

Моторист Евгений поощрительно улыбается и охотно берет курс на покинутый только что причал.

На рассвете легкая, будто намеченная акварелью дымка висела на юго-западе, сейчас хмарь постепенно затянула небо, подбираясь к солнцу. Даниэль, подогнув босые ноги и обхватив колени руками, усаживается на корме, смотрит неотрывно в океан.

Мальчишке не повезло. Родился Даниэль на острове Маэ, жил в Виктории, учился в колледже. Увлекался биологией, играл в спортивной команде, получал на соревнованиях призы, но успел окончить всего восемь классов — тяжело заболел отец, остались мать, трое сестренок и два брата. Ему, старшему, пришлось взять на себя заботу о семье, оставить колледж. С четырнадцати лет зарабатывает Даниэль на жизнь, завербовавшись, уже более двух лет живет на Фаркуаре, отсылает домой каждый месяц восемьсот рупий.

— А в чем заключается его работа?

— Рыбу разную ловит, морских черепах, — отвечает за Даниэля Евгений, — обеспечивает рабочих питанием. На острове есть садки, где растет черепашья молодь, вот он и собирает на побережье черепашьи яйца. Правда, в специальных загонах здесь держат крупных сухопутных черепах, выращивая их для употребления в пищу, но все равно ему приходится заниматься рыбной ловлей и охотой — надо кормить рабочих, ведь на Фаркуаре есть небольшой завод… (По-видимому, речь идет о чадящем сарае.)

Завербованные для работы на островах обычно уезжают из дома, покидая семьи на несколько лет. Лишь считанное число раз подойдет к острову в океане какое-либо суденышко забрать готовую копру. За свой труд рабочие получают невысокую плату, но на «большой земле» перенаселенного острова Маэ нельзя рассчитывать и на эти гроши.

С выключенным мотором но инерции вторично подходим к отшлифованному морем коралловому монолиту с забетонированным спуском. Под днищем прозрачная, как в роднике, голубовато-зеленая вода с рассыпанными искринками солнечного света. Как сквозь толстое стекло, видны коралловые поселения — светло-коричневых, розовых, фиолетовых оттенков. Живые полипы, похожие на цветы, с лепестками-усиками, пребывающими в постоянном движении. Рассыпались по дну морские огурцы — голотурии, зарылись в песок «морские ежи», в каменных зарослях проскакивают пестрые, черно-желтые рыбки-бабочки, рыбки-клоуны, полосатые «сержанты».

Причал оброс густой бородой водорослей, ракушками, из-под ног прыскают во все стороны мелкие рачки и крабики, убегают бочком, опираясь на одну клешню.

Солнце занавешено облаками, но бетон, нагревшись, жжет ступни даже через подошвы. Бросаю вопросительный взгляд на Даниэля: может быть, он проводит нас к Саймону? Но юноша отрицательно покачивает головой. Что ж, попытка не пытка! Не утопит же нас мистер Саймон в своей прекрасной лагуне.

Окруженный белым кольцом пены, уходит бот. Стоим одни на причале. Из вместительной непрозрачной сумки рыбьими хвостами торчат концы кисточек.

Неподалеку, под навесом пальмовой крыши, темнокожий старик смолит перевернутую вверх килем лодку. Влажно лоснится от пота спина, опущена вниз курчавая седая голова. Давно освоив искусство общения с помощью мимики и жестов, отправляюсь под навес:

— Саймон, мистер Саймон?

Старик отставляет котелок со смолой и неторопливо вытирает тряпкой руки. Сухая, будто изваянная из темного дерева угловатая фигура, жилистые, натруженные руки, запавшие щеки. Кивком приглашает он следовать за собой, и узкая тропинка уводит нас в глубь острова, открывая большую поляну с разлапистым баньяном в центре. Серая бахрома воздушных корней образует подле дерева-патриарха беседку.

— Ты имеешь представление, что такое баньян? — успевает спросить, ныряя под его сень, Алексеев.

— То есть?

— Баньян — это наш комнатный фикус! Еще Александр Македонский, дивясь на это растение, разбил под его ветвями лагерь на пять тысяч воинов! Главный ствол этого «деревца» может достигать в диаметре десяти метров, а вторичные стволы — от четырех до шести. Дикий баньян, не ухоженный человеком, редко превращается в большой лес, дело в том, что…

Но он не успевает рассказать, в чем дело, ибо провожатый останавливается возле железного бруса, подвешенного к стволу вместо гонга, и, протянув руку, наставляет указательный палец на отдельно стоящий небольшой коттедж.

Темный проем вместо двери ведет в комнату, оттуда слышно ровное стрекотание пишущей машинки. Длинный коричнево-золотистый жук, расправив дрожащие крылья, гудит и бьется о белую стенку веранды. «Йик-Йиик», — тревожно попискивают перед дождем невидимые в кроне баньяна птицы.

— Я думаю, ты можешь побеседовать с ним сама… А я поделаю наброски, — полувопросительно, полуутвердительно говорит мой муж, — все-таки ты женщина!

Я благодарна за «все-таки», но не настолько, чтобы принять на себя миссию встречи с мистером Саймоном. Возможно, мне приходится чуть-чуть поднажать плечом, но мы вместе минуем веранду и рядком вступаем в кабинет.

Глаза с трудом привыкают к помещению. Единственное окно затянуто вьющейся зеленью. Письменный стол завален бумагами и папками. Внушительный холодильник, пишущая машинка — вот и все убранство, если не считать желтого клубка у порога, тощей, похожей на динго собачонки, и самого мистера Саймона, восседающего в кресле в рубашке и шортах цвета хаки.

Пес вяло потягивается и вновь сворачивается клубком, не удостоив нас даже ворчанья. Что касается мистера Саймона — плотный, массивный, широкогубый, с блестящими, чуть выпуклыми глазами и завитками волос над высоким покатым лбом, он медленно приподнимается, вырастая, из кресла.

Спешу начать монолог, в коем неоднократно фигурирует звонкое «рашен шип» (русский корабль), а также повторяемое на все лады «пейнтор» (художник). Хоть что-нибудь да должен он понять из моей выразительной речи!

Извлеченные открытки — репродукции с наших картин, а также книга об Океании и краски довершают дело. Во всяком случае, мистер Саймон неожиданно раздвигает слегка вывороченные губы в широкую улыбку, обнажив ровные, крепкие зубы, которыми при желании можно перекусить корабельный канат.

В воздухе стоит тягостная, липкая духота, предвестник тропического ливня. Саймон, отерев белоснежным платком капельки пота с шоколадно-коричневого лица, обращается к нам с пространной речью, что льется из его рта так же свободно, как вода из бутылочного горлышка; вероятно, он не может даже предположить, что первые, последние и все остальные, находящиеся посреди фразы слова остаются нами не понятыми. Ясно одно: распорядитель острова, как и другие его соотечественники, совсем не прочь получить в качестве «презента» свой портрет. Торопливо произносит «йес, йес» и, отодвигая на край стола пишущую машинку, принимает в кресле импозантную позу, выпрямив спину и одарив Алексеева ласковым, ждущим взглядом.

Муж мой уже увлечен характерной моделью, чьи черты лица не оставляют сомнений в африканском происхождении. Мелькают карандаши, фломастер. Последнее, что вижу: тяжело опираясь на подлокотники кресла, мистер Саймон приподнимается, пытаясь увидеть рисунок, и, не снимая с лица оживленной улыбки, делает царственный жест рукой, предоставляя в мое распоряжение остров Фаркуар, чем и спешу воспользоваться.

На островке есть собственный автотранспорт, небольшая электростанция, запасы пресной воды, продовольствия и дизельного топлива. Рабочие по найму занимаются обработкой кокосовых орехов, заготовкой и сушкой рыбы и черепашьего мяса. Дымящий среди пальм сарай-заводик выглядит оживленно благодаря беспрестанно снующим фигуркам — впрочем, возможно, это одни и те же люди входят и выходят из многочисленных отверстий в стене, заменяющих двери. Под залатанным парусиновым тентом гора светлых, коричневато-желтых кокосовых орехов.

Спелые идут для получения копры, их собирают прямо с земли. За молодыми, «питьевыми» лезут наверх, под кроны. «Дерево жизни» дает островитянам питательный орех и волокно, строительный материал и топливо, вино, масло, мыло…

Копра, получаемая из ядер ореха, — главный экспортный продукт архипелага, отдельные его островки целиком превращены в кокосовые плантации, один из атоллов так и носит имя Кокос.

Голый по пояс молодой мужчина в старых холщовых брюках, с цветной повязкой на голове автоматическим движением берет спелый орех и, не глядя, точным движением насаживает его на врытый в землю острый кол. Рывок — и, распавшись на две половинки, кокос высвобождает круглое темное ядро. Теперь метким ударом широкого ножа освобожденная от эластичного покрытия скорлупа разрублена на аккуратные половинки и брошена на мат из пальмовых листьев для просушки: подсыхая, копра сама освобождается от ядра.

Процесс отлажен веками. Печь в сарае топится волокнистой оболочкой, хотя она больше дымит, чем горит. После просушки копра готова к вывозу и поступает на мировой рынок.

Ценится копра на Сейшелах очень высоко. Труд этот неоднократно пытались механизировать. И что же? Не так давно была сконструирована машина для расколки и обработки ореха. Изобретателей ожидал конфуз: электрический резак не выдержал соревнования с человеческими руками. Работы по очистке ореха обычно выполняют женщины. Испытания показали, что работницы с плантации намного опередили машину!

Пишу и рисую, мучаясь и торопясь, каждый раз терзаясь сознанием ограниченности времени. Новые ощущения, краски, запахи затягивают в водоворот, из которого не так просто выбраться. Глазу открывается необычный, чуждый нашему полушарию пейзаж. Могучая, подавляющая красота природы, где цветы огромны, как деревья, а деревья ярки и нарядны, как цветы. В наплыве новых впечатлений трудно «отобрать мотив», изъять второстепенное; то, что тебя окружает и что видит глаз, хочется запечатлеть с тщательностью и вниманием.

…На фоне темных проемов сарая четко выделяются освещенные солнцем фигурки людей. Временами налетает с океана кроткий ветерок, относя в сторону черный дым, да кивают над крышей, будто отвешивая поклоны, верхушки пальм. На темной зелени лужайки горят розовые и алые пятна цветущих кустарников, в разрывах между деревьями виднеется пастельная, цвета серо-зеленой яшмы лагуна. Но вскоре пейзаж из безмятежно-идиллического становится тревожным, темнеет, природа застыла в ожидании грозы. Все чаще пронзительные порывы ветра. В недрах ожившей, лопочущей листвы баньяна рождается серебристый, мятущийся цвет.

Испокон веку великие мастера пейзажа владели способностью приобщать к бессмертию преходящее мгновение. Пейзаж недаром именуют «естествознанием в искусстве», но лишь вложенная в изображение пейзажа частица души художника смогла породить вросшие в плоть и кровь бытующие выражения: «левитановская осень», «шишкинский лес», «лунный свет Куинджи», «тургеневская тишина»…

В пейзаже любой полосы не существует «будничных» ситуаций, но сколь отлична необузданная природа Южных морей от умиротворенной красоты средней полосы России. Из всех европейцев, отдавших дань тропикам, один лишь Поль Гоген нашел пылающую палитру для своих полуреальных, полуфантастических сцен, отобразив океанские острова и красоту гармонично вписанного, слившегося с природой человека.

«Все мои старые полотна кажутся мне пресными по цвету», — писал этот неутомимый человек, живописец и рисовальщик, скульптор и резчик, гравер, критик и писатель. «Сказочные краски, этот пламенеющий и в то же время мягкий, безмолвный воздух… Жизнь в необъятном дворце, украшенном самой природой… Тропическое солнце, зажигающее все вокруг себя…»

Необычна судьба Поля Гогена. Живописью он стал заниматься лишь после двадцати двух лет, да и то урывками, в свободное время. Неожиданно для окружающих в тридцати пятилетием возрасте, бросив работу в банке и расставшись с привычным укладом, порывает с семьей, всецело посвящая себя искусству. Отныне, болезненно остро воспринимая прекрасную природу Океании, идеализирует он жизнь островитян. В холстах его сияет свет и цвет тропиков, витает настроение торжественного покоя патриархальной жизни населяющих острова людей. Глядя на сказочно прекрасные полотна Гогена, невольно вспоминаешь слова Александра Блока из его записной книжки: «Действие света и цвета освободительно. Оно смягчает душу, рождает прекрасную мысль. Так, сдержанный и воспитанный европеец, попавший в страну, где окрестность цветет и голые дикари пляшут на солнце, должен непременно оживиться и, хоть внутренне, заплясать…

Такая живопись учит детству. Она научает просто узнавать красное, зеленое, белое…»

Все сильнее шумит, раскачивается листва. Свет померк, сине-серая набухшая туча закрыла небо, на землю ложится тоскливый отпечаток, и вот уже барабанный бой тяжелых капель долбит землю. Пробив кроны, мчит по стволам мутный поток, будто разошлись створы небесной плотины.

Одно спасение — бегство. Роняя краски, скрываюсь в строении без окон и дверей, но, к счастью, уже подведенном под крышу. Там, за высоким порожком, нахожу приют вместе с полчищами крупных рыжих муравьев, поток вновь рожденной реки, пригибая к земле цветы и травы, мчит к океану.

В завесе льющих с небес вод еле-еле различима резиденция мистера Саймона. Добраться туда теперь можно лишь стилем баттерфляй; шипя, булькая, прихватив ореховую скорлупу, кружит вода, несет жидкий песок, свивается кольцами, пенится рыжей накипью, встретив препятствие в виде выступающих корней. А сами корни! Покрылись толстым слоем грязи, оделись в серые лохмотья, вцепились в мокрую землю. За несколько минут приобретены сведения о тропическом ливне над островами. И если это столпотворение лишь ливень, то что же такое тропический ураган с дождем!

Ударив в листья, струи выворачивают их наизнанку, ставят вертикально, ребром к земле, пробивая кроны. Из открытого кузова старого грузовичка хлещет переполнившая его вода, плывут, танцуя в воронках, вымытые с корнями мелкие кустики. Слабые покоряются, сильные вызывают на бой. Великан баньян по-прежнему высится серой горой, обвитый воздушными корнями.

Через час ливень внезапно прекращается. Утекают в океан последние ручейки, оставляя после себя рисунки-узоры. На промытом небе снова властвует солнце, стелется молочно-белый парок. Выпрямляются ростки и травы, стряхивают капельки-бриллианты. Будто находишься в гигантской оранжерее — аромат земли смешивается с запахами копры и цветущих растений. Невесть где переждав ливень, в листве снова мелькают птицы: «Йик, йик»…

На веранде коттеджа появляется совершенно сухой, недурно проведший время Алексеев и, оглядевшись, безошибочно движется к моему укрытию, где я стараюсь привести в порядок слипшуюся акварель.

— Ты промокла?

Будто в этом можно сомневаться.

— А знаешь, я с таким увлечением работал! Такой характерный типаж! Мне кажется, он сам был потрясен сходством, когда я отдал ему рисунок.

— А зачем отдал?

— Ну, как тебе сказать… Я отдал и не отдал…

Такие загадки доступны лишь царю Соломону.

— Понимаешь, я, как увидел, что получается интересный портрет, сразу начал второй лист. Он и не заметил! Ему его и вручил, а первый — вот он!

С альбомного листа смотрит мистер Саймон черными блестящими глазами под прямой полоской густых бровей. Не такой уж простак Алексеев.

Теперь можно побродить по острову, отправляемся к пальмовой роще.

Кроны двадцатипятиметровых красавиц, сомкнувшись, не дают развиваться подлеску. Испещренные узловатыми кольцами стволы прочно вцепились в коралловый песок множеством коротких прямых корней, лишь кое-где золотые иглы солнца прошивают зелень. Увитые мохнатым одеялом отмершей листвы, стволы-колонны подпирают зеленую крышу храма; как сквозь витражи, льется сверху блекло-травянистый свет. Внизу, у подножий, разодрав тесную скорлупу, выбиваются из серой шелухи ростки, похожие на пучки перьев. Из ста отпущенных природой лет это удивительное, пьющее соленую воду дерево плодоносит почти беспрерывно, щедро одаряя человека плодами. Начиная с седьмого года жизни, с интервалами в два-три месяца, под кроной созревают крупные, с голову ребенка, орехи — до сотни в год на одной пальме, почти без ухода.

На Сейшельском архипелаге пальм насчитывается около двух миллионов. Дрейфуя в море, орехи преодолевают огромные расстояния, завоевывая все новые острова. Плотная волокнистая сумка защищает сердцевину от морской воды, до ста дней путешествуют орехи в горько-соленых водах, не теряя всхожести.

Бродим среди пальм, стараясь обходить круглые, с кулак дырки-норки особого вида крабов, именуемых пальмовыми ворами. Шевеля целым арсеналом ног, пальмовый вор легко взбирается на высоченное дерево и, выбрав спелый орех, одним махом перегрызает его черенок. Кокос летит на землю, вор же пятится по стволу вниз. Краб этот — единственное существо на земле, умеющее «открыть» плод без инструмента! Клешни его, как секаторы, прорезают кожуру, взламывая скорлупу, и он лакомится сочной мякотью. Любители деликатесов рассказывают, что в брюшине этого воришки находится иногда более литра пальмового масла — опытные кулинары, знатоки местной кухни, готовят из этих крабов изысканные блюда.

Среди пальм гуляют невзрачные коричневые коровенки: на островке содержится небольшое стадо мясных коров. Странно смотрятся буренки под пальмами; тянутся к кокосовой поросли, осторожно переступают копытами по обломкам кораллов.

Сквозь деревья уже виден океан. После ливня коралловый песок приобрел цвет спелой ржи. Похрустывают на берегу ракушки-окатыши. Невольно застывает на весу нога: во всю прыть удирают рачки, неся на спинке домики. Длинные, как сигара, витые штопором раковины разбегаются, оставляя извилистые следы.

Приняв ливневые потоки с примесью песка и почвы, лагуна изменила цвет — из бледно-изумрудной стала золотисто-зеленоватой. Лишь на горизонте густо-фиолетовая полоса граничит с чистым и звонким цветом поль-веронез. Не смешиваясь, будто разделенные невидимой чертой, расчерчивают поверхность океана сложные оттенки — мутно-охристые, голубые, неаполитанская желтая, будто живописец, пробуя кисть, разложил палитру на составные части.

Красочная картина — остров после грозы.

В счастливом и беспечном вдохновении некто исштриховал рябью лагуну, перечеркнул нежную мозаику облаков похожими на детский рисунок силуэтами пальм, умело уравновесил небесную промытую бирюзу зелено-рыжим, плотным цветом растительности…

Краски в природе действуют как живые персонажи: живут, дышат, отливают множеством оттенков. Рыже-коричневые опахала пальм пульсируют и вздрагивают под последними порывами ветра, вволю напившись влаги, распрямляются ярко-зеленые пучки молодой поросли…

Пишу, устроившись на упавшем пальмовом стволе, морщинистом и сером, как слоновий хобот. Акварель мягко растекается по влажной, отсыревшей бумаге.

…Что-то теплое, мокрое толкает меня под руку, это приплелась желтая собачонка Саймона. Глажу тощую спину, почесываю за лопушками-ушками, и она шумно вздыхает, тесно прижавшись к коленям. У каждого свои заботы: вскоре собака трусцой принимается бегать по берегу, выискивая крабьи норки, по самые глаза сует в отверстия узкую морду, долго чихает, обеими лапами счищая налипший песок… и неожиданно улепетывает. Причина спешного ее исчезновения понятна: из-за мыса с криками и воплями, футболя грохочущую жестяную банку, выскакивает компания полуголых коричневых чертенят.

…Дети. Темнокожие, исцарапанные, в синяках и ссадинах, с эмалевыми белками глаз, толстогубые, курчавые — такие похожие и непохожие на разных островах и широтах. Худенькие и ловкие, в драных шортиках или в цветных лава-лава вокруг бедер, они с веселой готовностью ловко взбирались на пальмовые стволы, чтобы сбросить спелый кокос, гребли короткими веслами в лодках-однодеревках, бродили в поисках пищи в часы отлива по рифам. Исподтишка бросая лукавые взгляды, перемазанные сладкой слюной, уплетали истаявшие на жаре конфеты из корабельного ларька. Угощение надо было развернуть самим, многие не знали, как надо освободить конфету от обертки… Какой широкой улыбкой озарялись лица, когда грязные кулачки сжимали блестящие эмалевые значки, которые, увы, не к чему было приколоть.

Промчавшись в вихре поднятого босыми пятками песка, сорванцы устраивают дикую пляску возле распластанной на песке бесформенной массы. Обуреваемые любопытством, идем к ребятам. «Нечто» оказывается тушей двухметровой акулы. Трудно угадать, какую катастрофу претерпела она в море, но даже мертвую плоскую голову, оснащенную рядами треугольных зубов, хочется обойти подальше. Переняв от взрослых ненависть к извечному врагу островитян, подзадоривая друг друга, дети тычут палками в грозные челюсти.

Океан позаботился создать выброшенному на берег чудищу соответствующее обрамление, собрав на оголенном рифе фантастических уродцев. С похожими на ходули искривленными корнями кажутся они выходцами из сказок, народных преданий о блуждающих растениях-вампирах с чешуйчатыми, обросшими водорослями телами. Норовят ухватить, зацепить исковерканными паучьими лапами, тянут хищные щупальца, поблескивают отбеленными ветром и солнцем когтями. Свитые узлами коряги и корни оснащены изогнутыми на манер клыков и бивней искривленными отростками. Сколько дней и часов, изобретательно измышляя формы, шлифовали и перекатывали их по рифам волны. Эти выходцы из океана, право, достойны, чтобы поклониться им в пояс.

— Ну как, порядок? — вопрошает дочерна загоревший, ставший похожим на островитянина моторист, когда бот приходит забрать нас с острова.

Старик уже кончил смолить лодку, прикрыв от солнца жилистой рукой слезящиеся глаза, смотрит в океан. На мысу все еще пляшут вокруг акулы чертенята, и перестук двигателя глушит воинственные ребячьи крики. В последний раз бросаем взгляд на остров Фаркуар. Рабочий день еще не окончен, от сарая-заводика все так же тянется серая полоска дымка.

На пустом причале желтое пятнышко — пришла проводить нас собака Саймона, стоит, широко расставив лапы на скользком бетоне, провожает преданным, кротким взглядом, — наверное, за всю ее собачью жизнь с ней в первый раз поговорили по-человечески.

Все громче тарахтит, набирая скорость, бот, все ниже в океан опускается земля, от рощи остались одни верхушки, над ними высится величественная крона старого баньяна.

— Итак, ты говорил, почему неухоженный баньян не может превратиться в лес…

— Ах, баньян, — оживляется Алексеев, — так на чем мы остановились…

Ему очень хочется рассказать мне еще раз про лагерь Александра Македонского…

— Это священное дерево индуистов и буддистов достигает полного могущества лишь возле храмов, где жрецы специально рыхлят землю. Я читал об этом феномене, все дело в том, что листва этого фикуса столь густа, что дожди не пробивают крону и не попадают на землю — она всегда тверда и суха, воздушные корни не могут ее пробить.

Судя по сегодняшнему ливню, который довелось мне пережить в соседстве с баньяном, вода не только… «не могла пробить крону и размягчить сухую землю», но и едва не вымыла из почвы баньян вместе с воздушными корнями.

Но раз на раз не приходится.

Подождем до нового ливня.

Итак, судьбой подарен день работы на острове, и день этот прожит не зря. В мастерской при свете лампы приобщаем остров Фаркуар к уже живущим в папке рисункам и акварелям.

Завтра на рассвете «Курчатов» двинется к берегам Демократической Республики Мадагаскар. Заход определен в бухту Анцеранана, ранее носившую название Диего-Суарес.

Сегодня очередь Алексеева изыскивать нужную литературу.

— Отчего происходит это название?

— От имен двух португальских моряков — капитана Диего Диаша, открывшего эту бухту летом тысяча пятисотого года, и адмирала Фернана Соареша.

Диаш обошел на корабле берега Мадагаскара, подробно их описав. В июле 1507 года остров впервые был нанесен на географическую карту и именовался тогда Святым Лаврентием.

— А тебе известно, что значит Анцеранана?

— Ну, как тебе сказать, — не торопясь ответствует он. — «Анцеранана» означает просто «порт»…

Порт так порт. Мадагаскар, Огненный остров, он же Великий Тани-Бе, вместе с Анцерананой и всеми своими тайнами лежит неподалеку, за синей дугой океана.