Когда Венера смеется

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Минул почти месяц, прежде чем я снова смог обратиться к Метону с письмом:

«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от его любящего отца из Рима, да пребудет с тобой богиня Фортуна.

Я пишу это письмо на двадцать девятый день марта месяца, день необычно теплый для такой ранней весны — у нас в доме открыты все окна, и послеполуденное солнце греет мне плечи. Как бы я хотел, чтобы ты сейчас был рядом со мной.

Но увы, тебя нет. И ты больше не находишься на отдыхе в безопасной Иллирии, где мы с тобой виделись в последний раз. Из разговоров на форуме я узнал о вашем внезапном перемещении в Галлию вскоре после того, как я оставил ваш лагерь. Говорили, что Цезарь направился подавлять мятеж какого-то местного племени с непроизносимым именем — не буду даже пытаться передать его на письме. Полагаю, ты вынужден был отправиться вместе с ним.

Береги себя, Метон.

Учитывая ваши передвижения, я не знаю, дошло ли до тебя письмо, которое я послал месяц назад, или оно доберется до тебя уже после этого, но поскольку один из письмоносцев Цезаря (молодой солдат, носивший мои послания к тебе и прежде) собирается отправиться в Галлию и говорит, что зайдет за моим письмом, если я закончу его через час, я пишу очень быстро и просто перечисляю новости последних дней, которыми располагаю сам, рискуя даже, что ты не все сумеешь понять из столь краткого описания (только не показывай это письмо своему полководцу. Я опасаюсь, что человек, который диктует свои записки прямо из седла, не сумеет понять, как недостаток времени может извинить такие неуклюжие предложения).

Надеюсь, ты все же получил мое последнее письмо и знаешь об убийстве Диона. Месяц назад я иронически отзывался о тех, кто говорил, что смерть Диона — слишком крупное событие, чтобы закрывать на него глаза, и что скандал должен закончиться наказанием виновных, но вышло так, что я ошибался, а они как раз оказались правы.

Скандал разразился огромный. Оказывается, Диона знали и ценили гораздо больше, чем я себе представлял, — если только убийство не превратило его в мученика и не придало его фигуре вес и уважение, которых он не знал при жизни. Все-таки с человеком, о котором сейчас говорят чуть ли не благоговейным тоном, обходились слишком небрежно в последние месяцы его жизни, гоняя от одного хозяина, принимавшего его с неохотой (а возможно, и предававшего его), к другому, столь же негостеприимному, заставляя растрачивать запасы, пока кошелек Диона не оказался пуст. Сенаторы, которые теперь говорят о Дионе как о втором Аристотеле и плачут при упоминании его имени, — это те самые люди, что не так давно отказывались выслушивать его в своих кулуарах.

(Мне внезапно вспомнилась старая загадка, которую Дион предлагал во времена моей молодости в Александрии: что лучше — пользоваться любовью при жизни и быть проклинаемым после смерти или быть проклинаемым при жизни и пользоваться любовью после смерти?)

Так что дебаты в сенате по поводу египетского кризиса продолжаются, раздуваемые возмущением по поводу недавней постыдной жестокости. Тем временем обвинение в этом убийстве было недавно выдвинуто против некоего Публия Асиция.

Должен сказать, я не удивился, услышав, что Асиция обвиняют в убийстве Диона. Дион сам подозревал, что этот молодой человек был причастен к попытке отравить его в доме Луция Лукцея, о чем он и рассказал мне во время своего посещения. В тот день, когда раб Диона, пробовавший его пищу, умер от яда, Асиций заходил к Лукцею. Само по себе это просто ничего не значащее совпадение. Но после того, как Дион покинул мой дом, и, возможно, вскоре после того, как он был заколот в своей постели, я случайно натолкнулся на улице на Асиция и нашего соседа М.Ц., и хотя то, что мне удалось услышать из их разговора, не содержало в себе ничего, прямо указывающего на преступление, теперь все эти обстоятельства кажутся мне, в ретроспективе, очень подозрительными.

Так что, когда я услышал об обвинении, предъявленном Асицию, я почувствовал большое облегчение, решив, что сейчас как раз самый подходящий момент, — если он действительно виновен, — чтобы вся безобразная правда вышла наружу, причем без всякого моего в этом участия (полагаю, ты порой чувствуешь то же самое на службе у Цезаря, когда какая-нибудь отвратительная по характеру задача разрешается без всяких усилий с твоей стороны, словно дружественный бог решил оказать тебе услугу).

Но боги переменчивы в своих милостях.

Кто, как ты думаешь, вызвался защищать Асиция? Да, именно лучший адвокат во всем Риме, наш старый друг Марк Цицерон.

Как только я услышал об этом, все мои надежды в миг развеялись. Много что может произойти на процессе, где Цицерон выступает в числе адвокатов, но истина там всплывает очень редко. Если справедливость и торжествует, то всегда наперекор цицероновским туманам и кривым отражениям, и обычно правдивость произносимых речей не имеет к ней никакого отношения.

Говорят, что ни Цицерона, ни Асиция не было в Риме, когда против Асиция было выдвинуто обвинение, — они оба находились на побережье, Цицерон — в Неаполе, Асиций — на другом берегу залива, в Байях, на своей семейной вилле. Для того чтобы обсудить дело, Асиций послал за Цицероном, который прибыл в Байи в роскошных носилках Асиция. Точнее, не в его собственных, но в носилках, подаренных ему — кем бы ты думал? — царем Птолемеем.

(Соучастие в преступлении уже можно считать доказанным! Ты скажешь, что человек, которого обвиняют в убийстве врага царя Птолемея, скорее станет скрывать свою связь с царем, вместо того чтобы щеголять ею, но, подобно большинству молодых людей своего поколения, Асиций не может удержаться, чтобы не выставить себя напоказ.)

Носилки были огромных размеров, рассчитанные на восьмерых носильщиков, причудливо разукрашенные (египетские носилки заставляют бледнеть даже самые элегантные римские средства передвижения), и сопровождались по меньшей мере сотней вооруженных телохранителей, также переданных Асицию царем Птолемеем (если царь подарил Асицию телохранителей для обеспечения его личной безопасности, как тут не подумать, что и Цицерона для его защиты в суде нанял тот же царь?). Можешь вообразить себе такое: Цицерон и Асиций обсуждают предстоящее судебное разбирательство по обвинению в убийстве, следуя вдоль берега в носилках и утопая в египетской роскоши, сопровождаемые сотней меченосцев?

Я так и не попал на сам процесс; возобновление кашля, которым я заболел в Иллирии, удержало меня дома, вдали от форума. Вифания ходила слушать, но можешь вообразить, о чем она рассказывала, когда вернулась, — я узнал, что Асиций очень миловиден, хотя немного изнурен и бледен (Вифания слышала, что он пьет слишком много вина); что друга Асиция, нашего красивого соседа М.Ц. нигде не было видно; что Цицерон как всегда говорил длинно и утомительно.

Ах да, и Асиций был оправдан как непричастный к убийству Диона.

Я жалею, что не был на суде, потому что хотел бы услышать сам, какими доказательствами оперировали стороны. Но я не жалею, что не присутствовал при том, как Цицерон своими трюками нечестного фокусника отвлекал, сбивал с толку и в конце концов переубедил судей. Не хватало мне только осложнений.

Так или иначе, но дело это пришло к завершению. Бедный Дион остался неотомщенным, но дело его еще может одержать верх…»

Я оторвал перо от пергамента, отвлеченный стуком в дверь. Повернувшись в кресле, я увидел Белбона, стоявшего на пороге.

— Письмоносец вернулся, хозяин. Он говорит, что должен получить твое письмо, если ты хочешь, чтобы он забрал его с собой.

Я недовольно поморщился.

— Проводи его в дом. Ни к чему заставлять его ждать в передней, — я снова вернулся к письму:

«Я должен заканчивать немедленно. Письмоносец Цезаря вернулся.

Я глупо потратил отпущенный мне час на пересказ слухов, циркулирующих по форуму, и ничего не успел написать о наших семейных делах. Так вот, у нас все в порядке. Вифания чувствует себя хорошо, а Диана с каждым днем становится все больше похожа на свою мать (даже более красива и более загадочна). Экон продолжает преуспевать, хотя я часто жалею, что не обучил его менее опасному ремеслу, чем то, которым занимается его отец; Менения оказалась женщиной всепобеждающего терпения, особенно когда дело доходит до воспитания необузданных близнецов. Только представь, что значит иметь в доме сразу двух четырехлетних детей, которые ссорятся, и режут себе пальцы, и простужаются…

Я должен заканчивать. Письмоносец вошел в комнату и стоит передо мной, поглядывая через плечо на статую Минервы в залитом солнце атриуме, притоптывая ногой от нетерпения.

Береги себя, Метон!»

Я посыпал пергамент мелким песком, затем вытянул губы и осторожно сдул песок на пол. Свернув пергамент, я убрал его в кожаный чехол и запечатал цилиндр восковой печатью. С неохотой передавая его письмоносцу и думая обо всем, что осталось несказанным, я присмотрелся к моему посетителю. Он был облачен во все солдатские регалии — кожаные ремни, звякающая сталь и кроваво-красная шерсть. Подбородок его выдавал решительность характера, а выражение лица было суровым.

— Сколько тебе лет, солдат?

— Двадцать два.

Он был одногодкой Метона; неудивительно, что он казался мне ребенком, играющим в солдата. Я изучал его лицо, надеясь заметить на нем следы ужасов, с которыми он должен был успеть столкнуться за свою короткую жизнь, но видел лишь мягкую невинность юности, обрамленную солдатским шлемом.

Внезапно суровое выражение его лица смягчилось. Он выглядел недоумевающим. Я понял, что он смотрит на кого-то, стоящего в дверях за моей спиной.

Повернувшись, я услышал, как шумит Белбон:

— Хозяин, еще один посетитель… Я говорил, чтобы он подождал в передней, но он все равно пришел за мной…

Сначала я не заметил посетителя, скрытого от наших взглядов массивным корпусом Белбона. Затем он проскользнул вперед, и оказалось, что недостаток роста и внушительной внешности он с лихвой восполняет ярко расцвеченным роскошным одеянием. Он был завернут с ног до головы в одежды трепещуще-красных и желтых цветов. Серебряные браслеты звякали у него на запястьях, серебряный нагрудник на стеклянных бусах свисал с его шеи, а уши и пальцы были унизаны серебряными кольцами. Щеки его были покрыты белилами. На голове он нес разноцветный тюрбан, из-под которого волнистыми прядями свисали белокурые волосы. В последнюю нашу встречу он был одет в тогу, а не в наряд священнослужителя богини Кибелы.

— Тригонион, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Так ты меня не забыл?

— Нет. Все в порядке, — сказал я Белбону, который продолжал неуверенно возвышаться в дверях, готовый занять позицию между галлом и мною. Белбон легко мог бы вскинуть маленького жреца над головой и, возможно, даже разорвать его на две половины, но он держался в стороне, не решаясь протянуть руку к священному евнуху. Тригонион проследовал прямо в мой кабинет, не задержавшись ни на минуту, пока человек, втрое превышавший его размерами, пытался остановить его криками.

Белбон бросил на галла сердитый взгляд и удалился. Я услышал за своей спиной покашливание и, обернувшись, увидел, что солдат засовывает мое письмо в свою кожаную сумку.

— Я пошел, значит, — сказал он, кивая мне и глядя на евнуха со смешанным выражением любопытства и отвращения.

— Да хранит тебя Меркурий, — сказал я.

— И пусть омоет тебя очистительная кровь Великой богини, текущая у нее между ног! — добавил Тригонион. Он соединил вместе ладони рук, отчего серебряные браслеты у него на запястьях забренчали, и склонил голову. Солдат нахмурил брови и торопливо поспешил удалиться, не понимая толком, благословили его или высмеяли. Пытаясь протиснуться в узкий дверной проем, он повернулся боком, чтобы избежать соприкосновения с евнухом, но Тригонион намеренно переступил с ноги на ногу, так что они задели друг друга плечами, и я увидел, как солдат отпрянул в сторону. Контраст был поразительный — суровый, мужественного вида молодой римлянин в солдатском одеянии и маленький ухмыляющийся чужеземец-галл в своем жреческом наряде. Удивительно, подумал я, что более крупный и более сильный из них, обученный убивать и защищаться, дрожит от страха.

Тригонион, видимо, подумал о том же, потому что, когда солдат наконец выскочил в коридор, евнух выглянул за ним вслед и громко рассмеялся. Но, когда он повернулся ко мне, улыбка быстро сбежала с его лица.

— Гордиан, — мягко сказал он, склоняя голову приветственным жестом, — я снова удостоен чести быть принятым в твоем доме.

— По-моему, ты не оставил мне выбора, принимать тебя или нет, учитывая, что гиганты отступают перед тобой, а солдаты в панике бегут прочь.

Он засмеялся, но уже не так громко, как только что перед этим, когда насмехался над солдатом. Теперь это было похоже на гортанное кудахтанье, которым мужчины на форуме обмениваются в ответ на шутки. Галл, казалось, был способен по желанию принимать любую личину — как мужскую, так и женскую, никогда полностью не растворяясь ни в одной из них, оставаясь при этом чем-то, что не было ни тем ни другим.

— Меня прислали за тобой.

— О?

— Да, представь себе — жрец Кибелы в роли мальчика на побегушках. — Он изогнул одну бровь.

— И кто же прислал тебя?

— Одна дама.

— У этой дамы есть имя?

— Разумеется, есть — множество имен, хотя я советую тебе избегать наиболее скандальных и звать ее тем именем, которое дал ей при рождении отец, если не хочешь, чтобы она надавала тебе по щекам. То есть пока ты не узнаешь ее получше.

— Так как ее зовут?

— Она живет здесь, на Палатине, всего в нескольких шагах. — Он указал жестом на дверь с заискивающей улыбкой.

— И все же, прежде чем я отправлюсь навестить ее, я хотел бы узнать ее имя, а также сущность дела, которое она, возможно, имеет ко мне.

— Дело ее касается некоего общего знакомого. Двух общих знакомых, на самом деле. Один из них жив, другой… мертв. — Он посмотрел на меня игриво, затем серьезно. Ни то ни другое выражение не выглядело искренним, будто он заменил одну маску другой. — Двое общих знакомых, — повторил он. — Один — убийца, другой — его жертва. Один до сих пор расхаживает по форуму, смеется с друзьями и швыряет оскорбления своим врагам, тогда как другой бродит по Аиду, тень среди теней. Возможно, он встретился там с Аристотелем, и теперь спорит с ним лицом к лицу, и мертвецы решают, кто из них больше знал о живых.

— Дион, — прошептал я.

— Да, я говорю о Дионе — и об убийце Диона. Я пришел к тебе по этому делу.

— Чье это дело?

— Дело моей дамы. Она считает его своим.

— Кто она? — спросил я, начиная терять терпение.

— Пойдем со мной, и ты увидишь. Она изнывает от желания встретиться с тобой. — Он поднял бровь и бросил на меня хитрый взгляд, словно сводник, предлагающий шлюху.

— Скажи мне ее имя, — медленно произнес я, стараясь держать себя в руках.

Тригонион вздохнул и закатил глаза.

— Ну ладно, хорошо. Ее зовут Клодия, — он сделал паузу, посмотрел на выражение моего лица и засмеялся: — Ага, я вижу, ты уже слышал о ней!