Когда Венера смеется

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Путешествие прошло без происшествий, если не считать краткого, но бурного плавания от Святилища Фортуны, которым заканчивается Фламиниева дорога, к берегам Иллирии. Зимой лишь немногие лодочники решаются перевозить путников через Адриатическое море, и мы поняли почему, когда едва спаслись от внезапно налетевшего шквала, чуть не пославшего нашу лодку, Белбона, лошадей, Экона и меня на дно.

Перед тем как покинуть Святилище Фортуны, я настоял на том, чтобы мы посетили знаменитое место, посвященное богине удачи, и оставили несколько монет в ее храме. «Лучше отдать лишние деньги лодочнику», — пробормотал про себя Экон. Но, после того как наше плавание подошло к концу и мы, промокшие и измученные, но живые, вышли на берег, именно Экон предложил, чтобы мы вознесли благодарение в ближайшем храме Фортуны. Проливной дождь превратил деревянную крышу помещения в барабан. Внутри маленького деревенского храма курились благовония, звякали монеты и улыбалась богиня, пока я избавлялся от дрожи в коленях и тошноты в желудке.

Вновь ступив на твердую землю, мы воспряли духом, и даже трудное путешествие под дождем по изрезанному берегу через продуваемые ветром холмы к зимнему лагерю Цезаря показалось нам пустяком.

* * *

После того как мой сын Метон стал солдатом в легионах Гая Юлия Цезаря, направленных в Галлию, мне удавалось видеться с ним не чаще, чем один раз за несколько месяцев, хотя мы часто обменивались письмами. Совершенно случайно наша переписка сослужила Метону службу, которую он в жизни не мог предвидеть.

Письма Метона попадали ко мне с военными письмоносцами. Это самый обычный способ посылать любую корреспонденцию, поскольку лишь очень богатые люди могли позволить себе иметь рабов, предназначенных исключительно для почтовых услуг, тогда как военные письмоносцы ходили по всей империи и были надежнее купцов и прочих путешественников. Случилось так, что письма, покидающие лагерь Цезаря, становились достоянием не только их корреспондентов; письмоносцы обычно знакомились с их содержанием, чтобы быть уверенными, что в них не содержится никакой компрометирующей информации. Один из самых доверенных письмоносцев Цезаря, впечатленный стилем и наблюдательностью Метона, снял копию с одного из его писем и передал ее одному из самых доверенных секретарей Цезаря, который в свою очередь решил, что ее стоит показать самому Цезарю, а Цезарь перевел Метона из палатки, где тот по приказу декана полировал новенькие доспехи, в свой штаб.

Похоже, что Цезарь, этот великий человек, в промежутках между завоеванием Галлии и соперничеством за право влиять на обстановку в Риме выкраивает время в своем плотно забитом распорядке дня для того, чтобы вести подробнейший дневник. Тогда как другие политики видели в своих мемуарах памятники, создаваемые на благо будущих поколений, Цезарь собирается использовать свои (как подозревает Метон) в качестве агитационного средства своей будущей предвыборной кампании. Жители Рима прочтут в них о выдающихся способностях Цезаря-вождя и о его триумфах в деле насаждения римской цивилизации и поспешат поддержать его во время голосования — при условии, разумеется, что в Галлии все пойдет именно так, как того хочется Цезарю.

Разумеется, у Цезаря есть специальные рабы, обученные писать под его диктовку. Метон говорит, что его полководец часто диктует прямо с седла лошади, на которой объезжает военные лагеря, чтобы не терять понапрасну время, — а также рабы, сличающие и соединяющие эти разрозненные наброски; впрочем, мой опыт свидетельствует, что знатные и богатые используют таланты других людей везде, где только могут их обнаружить. Случилось так, что Цезарю понравился стиль прозы, которым выражался Метон, — даром что Метон родился рабом, лишь время от времени посещал уроки математики и латыни, после того как я усыновил его, и не имел никакого опыта в публичных выступлениях. Особая ирония заключалась в том, что Метон, против моей воли решивший сделаться солдатом, в конце концов оказался литературным адъютантом, совсем не похожим на загорелого, выдубленного непогодой легионера. Человеку его скромного происхождения, полагаю я, трудно будет подняться выше, когда в рядах знати столько патрициев и юношей из богатых семей соперничают за честь и славу.

Впрочем, это не означает, что он больше не подвергается опасности. Цезарь сам не страшится никакого риска, — говорят, один из его способов покорять сердца солдат заключается в том, чтобы встречать врага лицом к лицу наравне с ними, — и в чем бы ни заключались ежедневные обязанности Метона, он уже успел побывать во многих сражениях. Его роль одного из секретарей Цезаря заключается в том, что в перерывах между битвами Метон трудится над черновиками своего полководца, вместо того чтобы строить катапульты, рыть траншеи или прокладывать дороги. Оно и к лучшему; Метон никогда не отличался умением работать руками или спиной. Но когда приходят тяжелые минуты и необходимо встретить врага с оружием в руках, Метон откладывает в сторону перо и берется за меч.

У Метона в запасе оказалось множество жутких историй, которыми он поразил воображение старшего брата и вызвал дрожь у своего пожилого отца. Засады с рассветом, полуночные рейды, сражения с варварскими племенами, названия которых невозможно выговорить, — я слушал, как он описывал подробности, и мне хотелось прикрыть глаза рукой, так живо вставали перед моим взором бурные образы: Метон, схватившийся врукопашную с громадным волосатым галлом, или увиливающий от града стрел, или прыгающий с катапульты, объятой пламенем. Я глядел на него, широко раскрыв глаза, одновременно удивленный, встревоженный, гордый и печальный от того, что знакомый мне мальчик бесследно исчез, а его место занял мужчина. Хотя ему было всего двадцать два, я заметил несколько седых волос в непокорной курчавой шевелюре на его голове, а подбородок его покрывала щетина. Его речь, особенно в волнительные моменты при описании сражений, была обильно приправлена солеными солдатскими словечками — неужели это его прозу Цезарь действительно ценит так высоко? Пребывая на отдыхе в зимнем лагере, Метон завел себе привычку каждый день ходить в одной и той же одежде — темно-синей застиранной шерстяной тунике. Я сделал удивленное лицо, когда заметил такую неряшливость, но ничего не сказал, даже когда разглядел множество темных пятен, больших и маленьких, покрывавших ткань в разных местах. Затем я понял, что пятна эти собирались в основном тем, где на воине сходятся застежки доспехов и вдоль края его кожаного плаща. Пятна эти были потеками, оставленными кровью его врагов, просочившейся через доспехи.

Метон рассказывал нам о горах, которые ему пришлось преодолевать, и о реках, которые он форсировал, о галльских деревнях с их необычными видами и запахами, о гениальности Цезаря, умеющего перехитрить местные племена и подавить их выступления (на мой взгляд, поведение прославленного полководца отличалось неприкрытой жестокостью и способностью к самому низкому предательству, но я благоразумно держал эти мысли при себе). Метон подтвердил, что галлы — люди необычайно крупных размеров, многие из них просто гиганты. «Они считают нас низкорослым народом и смеются нам прямо в лицо, — сказал он. — Однако им не приходится смеяться долго».

Метон горел желанием услышать новости из Рима. Экон и я пересказали ему все сплетни последних дней, какие смогли вспомнить, включая и недавние интриги вокруг египетского кризиса.

— Помпей и твой любимый полководец, похоже, сравняли очки в последней игре, — заметил Экон, — исторгнув равное количество серебра из запасов царя Птолемея в обмен на подкуп сената, чтобы тот одобрительно посмотрел на его попытки оставить за собой египетский трон. Зато Красс остался вне игры.

— А что нужно Крассу от Египта? — воскликнул Метон, у которого помимо преданности Цезарю были свои причины не любить известного миллионера. — Он и так достаточно богат.

— Для Красса Красс никогда не будет достаточно богат, — сказал я.

— Если он хочет участвовать в состязании, — сказал Метон, с рассеянным видом потянувшись за своим коротким мечом и играя его рукояткой, — Крассу нужно выспорить у сената новое назначение на пост военачальника и впечатлить народ несколькими военными победами. Серебро добывает голоса, но лишь слава приносит величие, — добавил он, и я спросил себя, кому принадлежат эти слова — Метону или самому Цезарю, финансовое положение которого с каждым годом становилось все более шатким, тогда как список его побед продолжал удлиняться.

— Но Помпей усмирил Восток, а теперь Цезарь усмиряет Галлию, — сказал Экон. — Что останется Крассу?

— Ему просто придется найти себе новых врагов, — ответил Метон.

— Что ж, Египет находится так далеко, как только могут унести меня мысли, — сказал я и продолжил рассказывать о том, что я узнал от Диона вечером накануне того, как мы покинули Рим. Благодаря своей близости к Цезарю и его штабу, Метон уже слышал кое-что об убийстве александрийских послов, но не представлял себе всех масштабов скандала. Он был искренне потрясен, и я удивился про себя, как может быть встревожен простым убийством человек, привыкший к резне кровопролитнейших сражений. Эта мысль расстроила меня, поскольку я внезапно остро ощутил, как растет дистанция между мной и Метоном. Когда я стал описывать необычные обстоятельства визита, который нанесли мне Дион и его спутник, а также их наряды, — философ, одетый женщиной, и галл, одетый мужчиной, — Метон разразился взрывом смеха. Его смех побудил меня остановиться на более мелких подробностях, отчего он захохотал еще громче. Внезапно щетинистый подбородок и кровавые потеки на одежде перестали застилать мне глаза. Я снова видел перед собой смеющееся лицо мальчика, которого усыновил много лет назад, и понял, что нашел то, ради чего приехал сюда.

* * *

Получилось так, что Экон и я отсутствовали почти месяц и вернулись в Рим лишь после февральских ид. Сперва нас задержала снежная буря. Затем я простудился и подхватил кашель, который надсаживал мне грудь. После этого, когда я уже готов был двигаться в путь, заболел Белбон, причем тем же самым кашлем. Хотя найдутся люди, которые отнесутся с презрением к тому, что я отложил поездку ради того, чтобы ухаживать за больным рабом, мне кажется неразумным пускаться в опасное путешествие по зимним дорогам с больным телохранителем. Кроме того, я использовал любой предлог, чтобы подольше побыть с Метоном.

На обратном пути случай свел нас с тем же бесстрашным лодочником, который вез нас месяц назад, и мы пересекли Адриатическое море в уже знакомой лодке. Теперь мне не стоило большого труда уговорить Экона потратить несколько минут в храме Фортуны, прежде чем мы отчалим от берега. К счастью для нас, небо было чистым, а море — спокойным, и плавание прошло благополучно.

Вернувшись в Рим, я нашел Вифанию в гораздо лучшем расположении духа, чем то, в котором я ее оставил. Сказать по правде, тот прием, который она устроила мне в ночь после моего приезда, мог бы довести до обморока более слабого мужчину. Было время, когда месячной разлуки было достаточно, чтобы наше желание достигло необузданной глубины; я полагал, что с этим давно покончено, но той ночью Вифании удалось заставить меня почувствовать себя скорее двадцатичетырехлетним юнцом, чем отцом семейства пятидесяти четырех лет. Несмотря на боль и ломоту, накопившиеся в теле за предшествующие дни, проведенные в седле, я поднялся на следующее утро, чувствуя себя превосходно.

Пока мы сидели за завтраком, состоявшим из лепешек по-египетски и просяной каши с изюмом, Вифания вывалила на меня все сплетни последних дней. Я прихлебывал из чаши с горячим вином, сдобренным медом, и вполуха слушал о том, что скряга-сенатор, живший напротив, наконец покрыл свой дом новой крышей, и что группа эфиопских проституток поселилась, похоже, в доме богатого вдовца, расположенном выше по нашей улице. Когда Вифания перешла к делам, происходившим на форуме, я стал прислушиваться внимательнее.

Вифания всегда питала слабость к нашему красивому соседу Марку Целию — тому самому, с которым я столкнулся в ночь перед отъездом из Рима. По славам Вифании, Целий только что завершил обвинительный процесс, который заставил говорить о себе весь город.

— Я ходила смотреть, — сказала она.

— Правда? Тебя интересовало само разбирательство или обвинитель?

— И то и другое, разумеется. А почему нет? — она вдруг стала защищаться: — Я знаю достаточно о судах и законах после всех этих прожитых с тобою лет.

— О да, а Марк Целий к тому же очень хорош собой, когда ораторствует на волнительной ноте, — глаза горят, вены на лбу и на шее набухли…

Вифания приготовилась ответить, но передумала и, сделав непроницаемое лицо, стала пристально смотреть на меня.

— Обвинение, — сказал я наконец. — Против кого?

— Против какого-то Бестии.

— Луция Кальпурния Бестии?

Она кивнула.

— Ты ошибаешься, — сказал я с полным ртом, набитым просом.

— Полагаю, что нет. — Выражение ее лица стало надменным.

— Но Целий поддерживал старого Бестию прошлой осенью на выборах претора. Они были политическими союзниками.

— Больше они не союзники.

Это было более чем вероятно, учитывая закрепившуюся за Целием репутацию изменника — как в любви, так и в политике. Даже когда он публично поддерживал кандидата или одну из сторон в судебном разбирательстве, никто не мог с уверенностью судить о его истинных намерениях.

— И в чем же он обвинял Бестию?

— В подкупе избирателей.

— Ха! Осенью он собирает голоса для Бестии, а весной возбуждает против него дело за незаконный сбор голосов. О, римская политика! — Я покачал головой. — А кто защищал Бестию?

— Твой старый друг Цицерон.

— Неужели?

Это придавало делу особый оборот. В свое время Марк Целий вступил на поприще общественной жизни как ученик и протеже Цицерона. Затем, во время волнений, связанных с заговором Катилины, пути Целия разошлись с путями его наставника — или они оба притворились, что это так, чтобы Целию легче было шпионить в пользу Цицерона. На протяжении всего этого бурного эпизода истинная принадлежность Целия к какой-либо из сторон оставалась загадкой — по крайней мере для меня. Затем Целий покинул Рим, чтобы провести год на правительственной службе где-то в Африке. Вернувшись, он, казалось, окончательно покинул лагерь своего бывшего учителя, выступив против Цицерона в суде и даже взяв верх над прославленным оратором. Затем, когда сенат приговорил Цицерона к изгнанию, а его враги продолжали неистовствовать и разрушили принадлежавший Цицерону прекрасный дом на Палатине, не кто иной, как мой сосед Марк Целий, постучавшись у моих дверей, принес мне эти новости, сожалея, что из окон его собственного жилища не видно погрома, и спрашивая, нельзя ли ему посмотреть, как горит дом его учителя, с моего балкона! По тому, как зловещие отблески плясали на его красивом лице, невозможно было сказать, что чувствовал Целий в те минуты — гнев или радость или понемногу и то и другое.

После долгих политических пререканий сенат призвал Цицерона из изгнания, и он вернулся в Рим. Его дом на Палатине начал отстраиваться вновь. А теперь, по словам Вифании, он опять вступил в схватку умов в суде со своим бывшим учеником Марком Целием.

— Ну, не томи меня неведением, — сказал я. — Чем закончилось дело?

— Цицерон выиграл, — сказала Вифания. — Бестия был оправдан. Но Целий говорит, что судей подкупили, и клянется, что выдвинет обвинения против Бестии еще раз.

Я рассмеялся.

— Упорный малый, верно? Добившись однажды преимущества над Цицероном в суде, он, я полагаю, просто не может позволить, чтобы его прежний учитель одержал над ним верх в этот раз! Или Целию не хватило одной речи, чтобы как следует оклеветать Бестию?

— О, я думаю, он справился очень хорошо.

— Речь была полна яда?

— Пропитана им насквозь. В своем заключении Целий вспомнил о прошлогодней смерти жены Бестии и о смерти его первой жены, случившейся до этого. Практически он обвинил Бестию в намеренном отравительстве.

— Женоубийство, по-моему, не имеет прямого отношения к подкупу избирателей.

— Пожалуй, нет, но, когда Целий заговорил об этом, оба преступления оказались связаны друг с другом.

— Уничтожение личности противника — краеугольный камень римской юриспруденции, — сказал я. — Обвинитель прибегает к любым доступным способам, чтобы разрушить репутацию обвиняемого, так чтобы казалось более вероятным, что тот мог совершить приписываемые ему преступления. Это куда легче, чем предъявить настоящие доказательства вины. Затем защита делает то же самое, обвиняя обвинителя в различных мерзостях, чтобы подорвать доверие судей к его словам. Странно подумать, но когда-то я искренне уважал адвокатов и даже восхищался их ремеслом. Да, действительно, до меня доходили слухи, что Бестия убил обеих своих жен. Обе они умерли достаточно молодыми, не страдая перед этим ни от каких болезней, без единого следа насильственной смерти на телах, поэтому люди, естественно, говорят, что он отравил их, хотя даже яд, как правило, оставляет следы.

— Никаких следов не должно было остаться, если он отравил их так, как на это намекал Марк Целий, — сказала Вифания.

— И что же это за способ?

Она выпрямила спину и откинула голову.

— Учти, что это было сказано на суде, перед публикой, состоявшей из слушателей обоих полов — как мужчин, так и женщин, а не в какой-нибудь таверне во время одной из оргий. Марк Целий — очень бесстыдный молодой человек, — слова ее звучали не совсем осуждающе.

— И бесстыдный оратор. В сторону все это. Так что он сказал?

— По словам Целия, самым быстродействующим ядом является аконит.

Я кивнул. За годы расследований, связанных с различными мерзкими орудиями убийства, мне довелось познакомиться со многими ядами.

— Аконит, который еще называют «смертью пантеры», добывается из скорпионового корня. Да, жертвы его умирают очень быстро. Но если проглотить его достаточное для смертельного исхода количество, тело жертвы обычно реагирует соответствующим образом, и бывает достаточно доказательств нечестной игры.

— Да, но согласно Целию, жены Бестии этот яд не глотали.

— Что-то я не понимаю.

— По словам Целия, если аконит касается гениталий женщины, то она умирает в течение дня.

Я вскинул брови. При всей моей искушенности в ядах подобные сведения были для меня новостью, и я не знал, как к ним относиться.

— Возможно, то, что говорит Целий, и правда, хотя мне хотелось бы узнать, каким образом кто-то смог открыть столь любопытное явление. Впрочем, я уверен, что мало найдется такого, чего Марк Целий не знал бы о женских гениталиях.

— Ха! — глаза Вифании блеснули. — Даже Цицерон не нашелся, что ему ответить.

Я поднял руки ладонями вверх, сигнализируя о своем поражении.

— Итак, Целий обвинил Бестию в том, что тот отравил своих жен посредством… — я не закончил предложения. Похоже, никакого деликатного способа для этого не было.

— Он не обвинял Бестию напрямую. Рассказав о свойствах аконита и дойдя до степени лихорадочного негодования, Целий указал пальцем на Бестию и закричал:

«Судьи, я указываю не пальцем вины, я указываю на виновный палец!»

Я поперхнулся просом.

— Невероятно! Я уже начал было думать, что римские ораторы уронили свое искусство до крайнего уровня непристойности и дурного вкуса, как тут является новое поколение, опускающее стандарты еще ниже. «О, Минерва, — добавил я про себя, бросая взгляд через окно на статую в саду, — защити меня от судебных разбирательств!» «Я указываю на виновный палец». Ха!

Вифания поднесла к губам чашу с вином, приправленным медом.

— Тем не менее Бестия был оправдан, равно как и палец, и все остальное.

— Полагаю, Цицерон не пожалел блеска в своей речи.

Она пожала плечами.

— Я не помню.

Речь Цицерона произвела бы на нее большее впечатление, подумал я, если бы произносивший ее оратор был так же молод и хорош собой, как Марк Целий.

— Значит, Фортуна улыбнулась Луцию Кальпурнию Бестии.

— Но не его женам, — сухо ответила Вифания. В глазах ее мелькнуло что-то вроде гнева, но затем на губах вновь возникла улыбка. — Кстати, разговор о Целии напомнил мне еще о кое-каких слухах, которые ходят на форуме, — сказала она.

— Целий опять в чем-то замешан?

— Нет, на этот раз его домохозяин.

— Понятно. Какое новое безобразие устроил Публий Клодий?

Клодий владел трехэтажным домом на нашей улице, в котором Целий снимал себе жилье. Тридцати с небольшим лет и безупречного патрицианского происхождения, Клодий в последние годы заставил себя бояться, заработав репутацию возмутителя черни, ловко использующего настроения толпы. Это он, будучи трибуном, явился неофициальным вдохновителем римской экспансии на Кипре, необходимой для финансирования его плана по раздаче хлеба римской бедноте. Будучи когда-то в дружеских отношениях с Цицероном, он почти в одиночку запустил в действие механизм, приведший к изгнанию знаменитого оратора, и считался теперь самым отъявленным врагом Цицерона. В политике Клодий придерживался тактики грубости, отличаясь безжалостностью и зачастую жестокостью. Подобно тому как люди типа Целия ломали всякие границы допустимого в ораторских выступлениях на суде, люди вроде Клодия переступали всякие пределы в деле политического запугивания. Неудивительно, что отношения этих двоих простирались дальше, чем принято между хозяином жилья и его арендатором. Они часто становились политическими союзниками, будучи к тому же соединены и более личными отношениями. Ни для кого не было секретом, что Целий являлся любовником или по крайней мере одним из любовников овдовевшей старшей сестры подстрекателя городской черни Клодии.

— Ну, сама я этого не видела, но слышала, как об этом рассказывали на рыбном рынке, — произнесла Вифания с видимым удовольствием. — Говорят, что Помпей шел по форуму со своей свитой, направляясь к началу какого-то судебного разбирательства.

— Не о разбирательстве ли по поводу обвинения Милона, сторонника Помпея, в нарушении общественного порядка идет речь?

Вифания пожала плечами.

— С Клодием в качестве обвинителя? — добавил я.

— Да, пожалуй, потому что Клодий как раз находился там с большим количеством своих сторонников, в числе которых, по-видимому, было много отъявленных забияк.

Назвать печально известную шайку смутьянов под предводительством Клодия «забияками» означает недооценить их. Речь идет о хорошо вооруженных представителях низших слоев города, часть из которых служила Клодию за деньги, другие имели перед ним обязательства иного рода, а третьи присоединились к нему добровольно, чтобы удовлетворить свою страсть к насилию.

В том, что такой человек, как Клодий, обвиняет кого-то в нарушении общественного спокойствия, нельзя было не увидеть иронии, но на этот раз обвинение в определенной мере было справедливо. Обвиняемый Милон располагал собственным отрядом отпетых негодяев, готовых устроить любое неистовство на улицах в поддержку какой-нибудь политической партии, к которой их хозяину случится примкнуть в этот момент. Тогда как великие мужи — Помпей, Цезарь или Красс — соперничали друг с другом в поднебесных сферах финансовой политики и воинской доблести, добиваясь господства над миром, Клодий и Милон боролись друг с другом за право сиюминутного господства над улицами Рима. Более великие силы объединялись с силами низшего порядка для достижения собственных целей и наоборот. В настоящий момент Милон представлял в Риме интересы Помпея, поэтому Помпей должен был выступить в суде в его защиту. Клодий, чьей бы стороны он ни держался — Цезаря, Красса или своей собственной, затеял дело против Милона, казалось, с исключительной целью нанести удар Помпею. По-видимому, Клодий решительно намеревался воспрепятствовать попыткам Помпея взять под свой контроль пресловутый египетский кризис…

Цепочка этих рассуждений заставила меня вспомнить о визите, который месяц назад нанес мне Дион, и внезапно мне стало не по себе.

— Кстати, — сказал я, — помнишь ту странную пару, что приходила к нам за день до моего отъезда в Иллирию? Я вот подумал, не слышала ли ты чего о них или может быть…

Вифания бросила на меня взгляд Медузы Горгоны. Она рассказывала свою историю не для того, чтобы ее перебивали.

— Послушать процесс по делу Милона собралась огромная толпа; людей было слишком много, чтобы все поместились на площади, где проходило разбирательство, поэтому часть из них выплеснулась на прилегающие улицы. Когда появился Помпей, толпа встретила его рукоплесканиями. Ты же знаешь, как народ обожает Помпея.

— Завоевателя Востока.

— Вот именно. Но затем на каком-то возвышении появился Клодий и стал кричать что-то толпе внизу, среди которой, видимо, было немало его сторонников. Большинство не слышали его слов, но каждый раз, как он делал паузу, толпа внизу выкрикивала одним громовым голосом слово «Помпей!». Даже те, кто находился слишком далеко, чтобы разобрать речь Клодия или просто видеть его, слышали, как имя Помпея выкрикивается в унисон. Это было похоже на затяжное пение: «Помпей!» Пауза, «Помпей!» Пауза, «Помпей!». Дальше Помпей, видимо, услышал свое имя, потому что он, говорят, навострил уши и расплылся в широкой улыбке, а потом изменил направление и пошел прямо к кричавшей толпе, полагая, что это восхваления в его честь.

— Типичный политик, — заметил я, — тянущийся к своим обожателям, словно теленок к вымени.

— Только молоко на этот раз оказалось прокисшим. Когда Помпей подошел ближе, улыбка исчезла с его лица. Сперва он заметил Клодия, который расхаживал взад и вперед у всех на виду, обращаясь к толпе внизу и заливаясь смехом всякий раз, когда та отвечала ему криком «Помпей!». А когда Помпей оказался так близко, что мог расслышать, что кричит Клодий, он покраснел от гнева.

— И что же заставило запылать щеки завоевателя Востока?

— Клодий выкрикивал вопросы, вроде загадок, один за другим, а ответ все время был один и тот же: «Помпей!».

— Какие это были вопросы?

— Клодий, как и его приятель и квартиросъемщик Марк Целий, очень бесстыдный человек…

— Послушай, жена, обойдемся без ложной скромности. Я сам слышал, как ты осыпала нечестных торговок на рынке такой руганью, что даже Клодий залился бы краской стыда.

— Ты преувеличиваешь, муж.

— Лишь немного. Ну же?

Она наклонилась вперед.

— Они пели нечто вроде этого:

«Как зовут генерала, что генерально непристоен?

Помпей!

Кто лезет под юбки солдат, марширующих на параде?

Помпей!

Кто похож на обезьяну, когда чешет свой череп?

Помпей!»

Последняя строчка указывала на привычку великого полководца, глубоко задумавшись, чесать затылок указательным пальцем — довольно безобидную, хотя, прибегнув к пантомиме, Клодий, без сомнения, сделал из нее едкий шарж. Прочие обвинения принадлежали к числу тех, что могли быть выдвинуты против любого политика или полководца. В общем, вирши были достаточно скромны и близко не соответствовали колкости Целия по поводу виновного пальца Бестии. Но в отличие от других политиков Помпей не привык к вседозволенности форума. Он сносил лишь беспрекословное подчинение, а не то, чтобы римская чернь оскорбляла его на глазах у всего народа. Полководцы вообще слишком чувствительны для политики.

— Но в конце концов, — сказала Вифания, наклоняясь вперед и понижая голос, — хуже всего пришлось именно Клодию.

— Как это?

— Кто-то из людей Милана услышал крики и прибежал туда. Вскоре их собралось достаточно много, чтобы заглушить Клодия и его приспешников. Вот их песни были действительно шокирующими.

— Ну, должно быть, не такими уж и шокирующими, — сказал я, беспечно украшая последнюю порцию своей каши маленькими пиками и долинами, чтобы изобразить безразличие. Вифания пожала плечами.

— Ты прав, они были не слишком шокирующими, поскольку все уже успели привыкнуть к подобным слухам. Хотя, полагаю, даже Клодий должен был почувствовать смущение, услышав, как толпа на форуме скандирует их в открытую!

— Так что за слухи? — спросил я, сдаваясь.

— О Клодии и его старшей сестре. Точнее, сводной сестре, если быть точной.

— Клодий и Клодия? Да, я слышал кое-какие намеки и несколько грязных шуток. Но поскольку мне ни разу не доводилось встречаться с ними лицом к лицу, я бы не решился предугадывать тайны их спальни. Или спален.

Вифания деликатно фыркнула.

— И почему римляне поднимают такой шум вокруг любовных отношений между братом и сестрой? В Египте подобные союзы начинаются с богов и имеют давнюю и священную традицию.

— Уверяю тебя, в Риме не существует подобной традиции, — сказал я. — Но что именно распевала толпа?

— Ну, начали они с того, что Клодий, будучи еще мальчиком, продавался мужчинам более старшего возраста…

— О да, я слышал эту историю: когда ранняя смерть отца поставила их на грань финансового краха, юноши-Клодии стали сдавать младшего брата Публия на содержание взрослым мужчинам, причем с достаточным успехом. Впрочем, все это может быть презренной ложью, разумеется.

— Разумеется. Но толпа распевала следующее:

Клодий девочкой был

Позабыв, что мальчик он.

Клодии страстный пыл

Был им потом утолен.

И прочее в том же роде, только еще более откровенно.

— Греческий порок вкупе с египетским, — заметил я. — А на Востоке жалуются, что мы — римляне — не гибки в вопросах секса. И как отреагировал Клодий?

— Он пытался возобновить свою песню о Помпее, но, когда люди Милона заглушили его, он быстро исчез, причем уже не улыбаясь. Пение закончилось дракой между шайками Милона и Клодия.

— Но ничего серьезного, надеюсь?

— Ничего серьезного настолько, чтобы откладывать судебное разбирательство.

— Должно быть, дело кончилось несколькими разбитыми головами. А что суд? Милона оправдали или обвинили в нарушении общественного порядка?

Вифания безмятежно посмотрела на меня и пожала плечами.

— Я не помню. Я даже не уверена, что слышала об этом.

— Наверное, потому что никому нет до этого дела. Все запомнили лишь то, как о скандальной связи Клодия с его сестрой толпа кричала прямо на форуме. Кстати, какая между ними разница в возрасте — пять лет? Что ж, у вдовы Клодии репутация любительницы молодых мужчин вроде нашего соседа Марка Целия. Интересно, а что он думает по поводу того, что толпа в своих песнях обвиняет его любовницу в кровосмесительстве?

— Ну, Целий и Клодия больше не любовники, и с Клодием он тоже больше не в дружественных отношениях, — сказала Вифания.

— Откуда тебе это известно? — покачал я головой от удивления. — Ты же не бегала в мое отсутствие на эти дикие вечеринки, что устраиваются здесь, на Палатине, чтобы поотираться вокруг золотой молодежи?

— Нет, — она с улыбкой откинулась на спинку сиденья и томно закинула руки за голову. Жест был откровенно чувственным, напомнившим мне об удовольствиях сегодняшней ночи, словно намекающим на то, что, несмотря на мои поддразнивания, она могла бы занять достойное место в оргиях Палатинского холма, не мешай ей острое осознание того, что она должна поддерживать тяжело доставшуюся ей роль респектабельной римской матроны.

— Или молодой Целий поверяет тебе секреты своей любовной жизни всякий раз, как вам доводится повстречаться на улице?

— Тоже нет. Но у нас есть свой способ поделиться тем, что мы знаем.

— «У нас»?

— У нас, у женщин, — сказала Вифания, пожимая плечами. Она никогда не говорила с определенностью о том, где она добывает сведения, даже мне. Всю свою жизнь я потратил на то, чтобы выведывать чужие тайны, но Вифания порой заставляла меня чувствовать себя жалким любителем.

— А что послужило причиной раздора? — спросил я. — Неужели таких изощренных любовников, как Клодия и Целий, могли смутить мелочи наподобие неверности или инцеста?

— Нет, говорят, дело там было в… — внезапно Вифания нахмурилась и прикусила губу. «Опять она меня дразнит, — подумал я, — не спешит выкладывать то, что ей известно».

— Ну? — спросил я наконец.

— В политике или в чем-то в этом роде, — торопливо сказала она. — Сначала разногласие между Клодием и Целием, а потом размолвка между Целием и Клодией.

— Ты прямо говоришь стихами, как толпа на форуме: Клодий и Целий, Целий и Клодия. Достаточно лишь добавить несколько непристойных глаголов. Какого рода разногласие. По поводу чего?

Вифания пожала плечами.

— Ты же знаешь, я не интересуюсь политикой, — сказала она, внезапно увлеченная своим маникюром.

— Если только речь не идет о какой-нибудь интересной истории. Ну же, жена, тебе известно больше, чем ты говоришь. Или мне напомнить, что твоя обязанность — более того, твой долг перед законом — сообщать мужу обо всем, что ты знаешь? Приказываю говорить! — я говорил нарочито серьезным тоном, пытаясь свести дело к шутке, но Вифания не собиралась смеяться.

— Ну хорошо, — сказала она. — Мне кажется, тут замешано то, что вы называете египетским кризисом. Из-за этого и раздор между Клодием и Целием. Откуда мне знать, какие дела такие люди могут вести между собой? И кто станет удивляться, если эта перезрелая потаскуха Клодия вдруг потеряет всякое обаяние для такого привлекательного молодого человека, как Целий?

Я давно уже научился предсказывать перемены в настроении Вифании, как другие люди умеют предсказывать внезапные бури на море, но я никогда не знал, чем их объяснить. Что-то рассердило ее, но что? Я пытался припомнить сказанные нами фразы или обсуждавшиеся нами темы, которые могли бы задеть ее, но в комнате внезапно сделалось холодно, и память мою сковало оцепенение. Я решил переменить тему.

— Стоит ли волноваться из-за таких людей? — Я поднял почти пустую чашу и стал крутить ее в руке, расплескивая по стенкам остатки вина, задумчиво глядя в получившийся водоворот. — Я вот только что вспоминал о тех странных посетителях, что были у меня за день до моего отъезда.

Вифания глядела на меня с непонимающим видом.

— Ну, это же было всего месяц назад. Ты должна помнить — маленький галл и старый александрийский философ Дион. Он обратился ко мне за помощью, а я не мог ничего для него сделать, по крайней мере тогда. Он больше не приходил, пока меня не было?

Я ждал ответа, но, оторвав взгляд от чаши, увидел, что Вифания смотрит в пространство.

— По-моему, я задал очень простой вопрос, — спокойно повторил я. — Заходил ли к нам старый философ, пока меня не было дома?

— Нет, — сказала она.

— Странно. Я думал, он зайдет; он совсем обезумел от отчаяния. Я беспокоился о нем все время, что был в отъезде. Возможно, ему и не нужна была моя помощь в конце концов. Ты не слыхала о нем каких-нибудь новостей через свою обширную сеть информаторов и шпионов?

— Да, — сказала она.

— И что? Какие новости?

— Он умер, — сказала Вифания. — Убит, кажется, в том доме, где остановился. Это все, что мне известно.

Капли в моей чаше замедлили бег и остановились, просо в желудке превратилось в камень, а во рту я почувствовал привкус пепла.