Когда Венера смеется

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Пророчество Вифании оказалось безошибочным. Утром, когда мы пришли на форум, чтобы присутствовать при открытии суда, Клодия уже находилась там, на большой площади перед Рострами, где сидела за спинами обвинителей среди своей многочисленной свиты. Она была бледна, взгляд безразличный, но кризис, очевидно, миновал. Она посмотрела в нашу сторону и слабо улыбнулась — не мне, понял я, а Вифании, которая кивнула и улыбнулась в ответ. Для меня у Клодии улыбки не нашлось, она лишь подняла бровь, будто спрашивая, нет ли каких-нибудь последних новостей. Я поджал губы и покачал головой. Экон все еще не вернулся, и ни в одну из расставленных мною сетей добыча пока не попалась.

Суд начался в день накануне праздника Великой Матери. В течение шести дней Рим будет праздновать, участвовать в играх и состязаниях, наблюдать за религиозными процессиями и театральными постановками, устраивать частные пиры и публичные церемонии. После праздника члены сената ненадолго соберутся, прежде чем отправиться на традиционные апрельские каникулы по своим имениям. Рим умолкнет, словно огромная водяная мельница, колесо которой остановилось. Накануне всех этих событий в настроениях на форуме главенствовала смесь спешки и расслабленности — люди лихорадочно торопились завершить последние дела, одновременно предвкушая предстоящие дни отдыха и удовольствий.

Общая атмосфера рассеянности еще больше усиливалась хриплым гулом голосов, который всегда сопровождает крупные процессы, особенно такие скандальные, как этот. Поскольку данное заседание было единственным в нынешнюю сессию, на нем присутствовали все римские адвокаты, а учитывая, какой резонанс в последнее время получили египетский кризис и смерть Диона, большинство сенаторов также сочли нужным явиться на процесс. Предусмотрительные еще на рассвете отправили на форум рабов со складными креслами, чтобы те заняли им место заранее. Я послал Белбона, чтобы он сделал то же самое для нас с Вифанией. Оглядев скученные ряды, я заметил, как он машет нам с отличного места, которое занял почти вплотную к скамьям, предназначенным для того, чтобы на них заседали судьи. Мы пробрались к нашим креслам. Прежде чем Белбон смешался с толпой зевак и просто любопытствующих, продолжавших собираться в задних рядах, я наказал ему следить, не покажется ли Экон, который мог прибыть в самый последний момент.

Прямо перед нами, по ту сторону судейских скамей, находилась открытая площадка, откуда ораторы должны были произносить свои речи. Налево сидели обвинители со своими помощниками и свидетелями. Там находилась и Клодия. Рядом с ней сидел Варнава, а поблизости я узнал Вибенния Деловые Пальцы и еще несколько человек, принимавших участие в безрезультатной погоне в Сенийских банях.

Напротив обвинителей, справа от нас, стояли скамьи для подсудимого, его защитников, членов семьи, сторонников и лиц, свидетельствующих о достоинствах характера обвиняемого. Родители Марка Целия были одеты во все черное, словно в траур. Глаза его матери припухли и покраснели от слез, а щеки все еще были мокры; подбородок отца покрывала седая щетина, волосы растрепались, что придавало ему вид человека, обезумевшего от волнения. Родители каждого обвиняемого приходили на суд примерно в таком же виде. Будь у Целия дети, они должны были бы предстать в лохмотьях, рыдающими. Этот традиционный способ возбуждать жалость в судьях вел свое начало е таких незапамятных времен, что ни один адвокат не разрешал членам семьи своего подзащитного являться на суд в менее плачевном виде.

Рядом с Целием сидели два его адвоката. Цицерон, с тех пор как я видел его в последний раз, выглядел более поджарым и подтянутым; год горького изгнания подобрал его живот, уничтожил двойной подбородок и придал его глазам яркий блеск. Исчезло тучное самодовольство, овладевшее было им после года консульства и триумфа над Катилиной. Появились повадки осторожного, но в то же время горячего зверя — осторожного, потому что он успел убедиться в способности Рима обернуться против него со всей жестокостью, и горячего, потому что он восторжествовал над своими врагами и снова был на подъеме. Жаркий пыл в его глазах напомнил мне того упрямого молодого адвоката, с которым я познакомился впервые много лет назад, но волевое выражение подбородка и горькая складка вокруг губ принадлежали гораздо более взрослому человеку. Как оратор Цицерон был честолюбив, неразборчив в средствах и блестящ с самого начала своей карьеры — опасный противник в суде. Сейчас он казался настроенным более решительно, чем когда-либо.

Что касалось Марка Красса, то этого самого богатого человека в Риме годы, казалось, в последнее время стали обходить стороной. Он был на несколько лет старше меня, но выглядел скорее на сорок, чем на шестьдесят. Шутили, что Красс заключил с богами договор, согласно которому они делали его с течением времени богаче, а не старше. Если и так, то даже такая сделка не могла удовлетворить его; он выглядел таким же хмурым и недовольным, как обычно. Красс относился к числу людей, которые никогда не могут успокоиться. Это внутреннее беспокойство вело его от триумфа к триумфу на финансовой и политической аренах таким широким шагом, за которым его менее одаренным коллегам, к их горькому негодованию, не удавалось угнаться.

Рядом с двумя старыми лисами Марк Целий выглядел поразительно молодо и свежо, почти по-мальчишески. Долгий сон или иное ободряющее сродство стерли следы вялой апатии, которые я видел на его лице в Таверне Распутства. Целий всегда был своего рода мимом, способным надевать и снимать маски согласно требованию момента, и для этого раза он взял себе роль невинного юнца с лучистым взглядом, блистающего незапятнанной чистотой. Его былая ловкость навлекла на него беду; в последние годы он отошел от своих наставников — Красса и Цицерона, может быть, даже предал их в погоне за своими интересами. Они могли бы по справедливости повернуться к нему спиной, но все раздоры, видимо, нашли свое примирение. Это были три лиса, сидевшие бок о бок.

Я перевел взгляд с защиты на обвинителей. Возглавлял их молодой Луций Семпроний Атратин. Если Целий выглядел юным на фоне своих убеленных годами адвокатов, то Атратин казался совсем еще ребенком. Ему было всего семнадцать, и он только-только получил право выступать публично на законных основаниях. Но юношеская страсть могла серьезно повлиять на римских судей, которые, прослушав за свой долгий судебный срок множество речей, успели устать от фальшивого негодования и неискренних громов и молний, которыми грешили даже самые искусные ораторы. Участие молодого Атратина в обвинении Целия объяснялось длительной семейной враждой; против отца Атратина, Бестии, Целий выступил со своим пресловутым каламбуром насчет «виновного пальца». Попытка Атратина преследовать Целия выглядела благочестивым деянием в глазах римского суда, где преданность роду ценилась очень высоко.

По бокам Атратина сидели еще два обвинителя. Их я знал мало. Луций Геренний Бальб был другом Бестии. Я ни разу не слышал, как он выступает в суде, но зрелище хорошо откормленного мужчины, снующего взад и вперед по форуму (словно гигантское яйцо, завернутое в тогу, как однажды заметил Экон), прочно запечатлелось в моей памяти. Третьим обвинителем был Публий Клодий — не брат Клодии, а один из его вольноотпущенников, который, по обычаю, носил его имя; таким образом Клодии были представлены среди обвинителей непрямым путем, как они, судя по всему, и рассчитывали, — не по крови, а лишь по имени.

Гней Домиций, председательствующий судья, взошел на свое место. Прочие судьи были приведены к присяге. Разбирательство началось с формального провозглашения обвинений.

Всего обвинений было пять. Первые четыре касались покушений на иноземных сановников, которые пользовались священной неприкосновенностью; покушения на них формально приравнивались к покушению на их покровителя, Римское государство, и поэтому обвинение квалифицировало их как политический терроризм. Обвинения были серьезны: согласно им Марк Целий организовал нападения в Неаполе с целью запугать только что прибывших александрийских послов; затем поднял мятеж против делегации в Путеолах; далее устроил поджог дома Паллы, направленный против послов, следовавших в Рим; наконец, пытался отравить Диона, главу египетской делегации, а впоследствии принял участие в его убийстве.

К этим обвинениям было добавлено еще одно, новое: Целий обвинялся в попытке отравить Клодию. Многие зрители, в том числе и Вифания, восприняли это с большим удивлением.

— О чем они говорят? — прошептала она.

Я пожал плечами и притворился неосведомленным.

— Ты же говорил, что она заболела, а не отравилась!

Я приложил палец к губам и кивнул в сторону скамьи подсудимого, где поднялся Красс, чтобы внести замечание.

— Следует довести до сведения председательствующего здесь Гнея Домиция и прочих судей, что последний пункт является новым, выдвинутым лишь вчера. В отношении его защита не получила установленного обычаем срока, чтобы подготовиться к отводу столь серьезного обвинения. Поэтому мы имеем право опротестовать присоединение этого пункта к остальным и настаивать на том, чтобы он стал предметом особого заседания, а если он все же будет включен в список обвинений на этом суде, мы будем требовать, чтобы нынешнее разбирательство было отложено. Далее, учитывая, что данный суд посвящен разбору исключительно политического дела, представляется неудобным рассматривать на нем обвинение в предполагаемой попытке отравления частного лица. Однако, поскольку обвиняющая сторона полагает, что этот пункт имеет прямое отношение к остальным, и поскольку мой высокоценимый друг и коллега Марк Цицерон подсказывает мне, что он полностью готов защищать нашего клиента и от этого обвинения, мы не станем возражать, чтобы этот пункт был включен в повестку дня нашего суда.

Красс серьезно кивнул председательствующему и судьям и сел на место. На лице Цицерона я увидел короткую ухмылку, которую тот едва сумел подавить. Я хорошо знал, что означает эта гримаса: великий оратор был чем-то весьма доволен. Означало ли это, что он был втайне доволен тем, что обвинение в отравлении Клодии включено в список прочих обвинений? Что за хитроумный трюк он готовил на этот раз?

После завершения формальностей суд начался. Первыми должны были говорить три обвинителя, за ними — Целий и его адвокаты. После их речей свидетели с обеих сторон должны будут дать свои показания. Учитывая количество ораторов и многочисленность обвинений, можно было с уверенностью сказать, что суд продлится дольше одного дня.

Римский суд лишь на первый взгляд имеет отношение к установлению вины или невиновности. Все суды в Риме в той или иной мере — политические, а суды по обвинению в политическом терроризме — тем более. Римские судьи являются не просто гражданами, которые пытаются выяснить правду относительно какого-то определенного деяния; они выступают в качестве государственного комитета, и цель их состоит в вынесении не только морального, но и политического суждения. Суд, как правило, рассматривает всю жизнь обвиняемого как целое — его репутацию, семейные связи, политические пристрастия, интимные отношения, добродетели и недостатки характера. Цицерон сам открыто провозгласил на одном суде за год до своего изгнания: «Вынося вердикт, судьи должны принять в соображение благополучие сообщества и нужды государства».

Кроме того, всякому известно, что на судей большее впечатление производят речи ораторов, чем следующие за ними показания свидетелей. «Словесные аргументы перевешивают свидетелей», — как часто говорил Цицерон. Выводы, которые хороший оратор извлекает из доказательств, заключенных в высказываниях очевидцев («Исходя из этого, мы должны сделать вывод о том, что…»), являются более убедительными, чем самые недвусмысленные слова любого свидетеля, будь они произнесены под клятвой или, в случае с рабами, под пыткой.

Атратин поднялся, чтобы выступить с первой речью. Его чистый молодой голос звучал удивительно хорошо, а ораторское красноречие если и не было отполировано до головокружительного блеска, зато опиралось на искренность чувств.

Атратин почти целиком остановился на характере Целия — на его хорошо всем известном беспутном образе жизни, его расточительности, на тех заведениях, пользующихся дурной славой, завсегдатаем которых бывал Целий. Праведное возмущение Атратина прозвучало бы принужденно и фальшиво из уст более взрослого оратора, но Атратин был молод и имел достаточно незапятнанную репутацию, чтобы ему можно было верить, когда он обрушивался на пороки Целия.

Целий недостоин доверия, говорил Атратин. Ни один благоразумный человек не станет поворачиваться к Целию спиной, чтобы тот не начал клеветать и насмехаться над ним, как он оклеветал и выставил на посмешище своих прежних наставников за их же спинами, тех, кто сейчас ближе всего находится к нему; его печально известное неуважение к этим людям служит досадным уроком всем присутствующим в суде, за исключением, пожалуй, их самих. Теперь, когда он попал наконец в серьезную беду, сам справиться с которой уже не в состоянии, этот неблагодарный грубиян воспользовался незаслуженно счастливой возможностью прибегнуть к услугам старших, которых он ранее предал, — не только своих бывших наставников, но также и собственного отца, которого забросил, чтобы вести самостоятельную жизнь на Палатине, полную низких пороков, подальше от отцовских глаз, и насмехаться при этом над скромным домом на Квиринальском холме, откуда он убежал и куда невольно вынужден был вернуться в нынешних стесненных обстоятельствах. Существуют, однако, более искренние способы выразить уважение к собственному отцу, убедительно произнес Атратин с многозначительной улыбкой, сделав паузу, чтобы никто не пропустил намека на пример, который он являл собственной персоной.

Равным образом ни одной благоразумной женщине не следует поворачиваться к Целию спиной, сказал он, потому что этот негодяй способен на нечто гораздо худшее, чем просто клевета и оскорбления, — как станет видно из речи другого оратора, который будет говорить о предпринятой Целием попытке отравить Клодию.

Атратин играл на беспутном образе жизни Целия и на его дурной репутации снова и снова, переворачивая эти темы, как человек вертит в руках драгоценный камень, чтобы рассмотреть, как отражают свет все его грани. Таким способом он надеялся возбудить в судьях гнев, воззвать к их чувствам и заставить их смеяться.

В политике, сказал он, Целий заигрывал с делом развращенного бунтовщика Каталины. Интимная его жизнь отмечена случаями насилия над женами римских граждан; для подтверждения этого будут вызваны свидетели. Свидетели также предстанут для того, чтобы подтвердить жестокость, свойственную характеру Целия; все знают о сенаторе по имени Фуфий, которого Целий избил во время выборов на должность понтификов на глазах у целой толпы устрашенных наблюдателей. А если этих указаний на порочную натуру Целия недостаточно, то примите во внимание, как он чванится, напускает на себя напыщенный вид и плюется речами, когда выступает обвинителем на процессах других людей или участвует в спорах в сенате. А вызывающий цвет полос на его сенаторской тоге! Там, где каждый придерживается традиционно скромных, почти черных тонов, он надевает кричаще-яркие, откровенно пурпурные ткани. Вот я вижу, как при упоминании о его неуместных привычках в одежде некоторые из судей кивают своими седыми головами.

Но хуже всего — потому что именно этот порок представляет собой наибольшую опасность для благополучия республики — расточительность, с которой Целий обращается с деньгами. В этой привычке Целия представлена худшая сторона целого поколения, к которому он принадлежит и которое легко можно отличить по этому признаку от благоразумных людей более старшего возраста, к которым принадлежат судьи, и от менее опытных, но более достойных молодых людей, к которым принадлежит сам Атратин, взирающий на мотовство таких людей, как Целий, со страхом и отвращением. Что станет с республикой, если таких людей не остановить? Они тратят целые состояния на безнравственные удовольствия и огромные суммы — на подкуп избирателей, развращая всех и каждого, с кем они общаются. Затем, обанкротившись, что в конце концов неизбежно должно произойти, эти люди, лишившиеся в результате своего распущенного поведения каких бы то ни было моральных устоев, без колебаний идут на самые ужасные преступления, чтобы пополнить свой кошелек. Чтобы запустить руки в египетское золото, Целий обагрил их египетской кровью. Сделав это, он запятнал кровью достоинство и честь Римского государства.

— Если когда-либо существовало дело, взывавшее бы к суду со столь печальной настойчивостью, то оно перед нами. И если когда-либо существовал человек, который заслуживал бы полного осуждения таким судом, то это Марк Целий, — такими словами завершил Атратин свое выступление.

Я повернулся к Вифании и спросил, что она думает.

— На мой вкус, он слишком молод, — сказала она. — Но голос у него приятный.

Следующим говорил вольноотпущенник Публии Клодий. В своей речи он касался первых трех обвинений, предъявленных Целию. Там, где Атратин выказывал брезгливое отвращение, когда ему нужно было запятнать себя перечислением преступлений Целия, Клодий нападал со вкусом человека, в руках у которого оказалась раскаленная кочерга. Он, не колеблясь, прибегал к грубым выпадам и тычкам, но время от времени отступал назад, словно уверенный в способности своего оружия наносить раны даже на расстоянии. Пароксизмы отвращения подчеркивались резкими остановками, в продолжение которых Клодий оставался неподвижен и бесстрастен, в тех местах выступления, где можно было ожидать наиболее ядовитых комментариев, в результате чего слушатели начинали задыхаться от смеха. Технически это была головокружительно выстроенная речь.

Добродетели и пороки характера Целия могли быть в конечном итоге делом вкуса, заявил он, особенно в то время, когда столько римлян оказались печальным образом отмечены подобными душевными качествами, но о преступлениях, совершенных против александрийских послов, говорят факты. Сто самых уважаемых мужей Египта прибыли в Рим, чтобы обратиться с петицией к сенату. Как члены посольства, они находились под защитой богов и государства. Несмотря на это, они были встречены сменявшими друг друга насилием, запугиванием, огнем и наконец убийством. Слух об этом скандале распространился от геркулесовых столпов до парфянской границы, подрывая престиж Рима, его подданных и союзников, а также нанося ущерб и без того непрочным отношениям с изменчивым Египетским царством.

Места и даты трех нападений были хорошо задокументированы. Обвиняющая сторона собирается представить свидетелей, которые клятвенно подтвердят, что в каждом случае — в Неаполе, в Путеолах и в имении Паллы — Марка Целия видели в непосредственной близости от места пребывания послов незадолго до момента нападения в компании с известными наемными убийцами. Далее, другие свидетели подтвердят, что Целий бесстыдно похвалялся на людях своим участием в этих кровавых инцидентах. Каким неразумным должен быть человек, чтобы хвастать тем, что он организовал такие зверства? Разумеется, это мог быть лишь человек с таким развращенным характером, как Марк Целий.

Клодий продолжил свою речь живыми описаниями каждого из нападений, перечисляя кровавые детали, рисуя сцены, полные жалости и ужаса, взывая к теням неотмщенных умерших.

Зачем, спросил он далее, Марк Целий совершил все эти злодеяния? Причина очевидна: из-за финансовой необходимости. Такой человек, как Марк Целий, происходящий родом из скромной, но уважаемой семьи, едва ли смог бы вести тот распутный образ жизни, которым он знаменит, без многочисленных долгов. Суду будут представлены свидетели, которые подтвердят привычку Целия тратить деньги без удержу. Если Целий захочет спорить с этими свидетелями, если ему нечего скрывать, то пусть предъявит суду свои личные расходные книги. Захочет ли он сделать это? А если нет, то почему нет? Потому что, объявил Клодий, в этих книгах откроются выплаты, которые Целий получил за свои успехи в деле запугивания александрийских послов. Для того чтобы иметь возможность покупать свои отвратительные удовольствия, Целий продал доброе имя всего римского народа. Негодование Клодия достигло почти громогласного пика, поддержанного сочувственным топотом толпы. Он вернулся на свою скамью, утирая пот с лица, словно кулачный боец после схватки.

Я повернулся к Вифании и поднял бровь:

— Ну?

— Всем известно, что вольноотпущенники стараются изо всех сил, — сказала она. — Но все эти громы и размахивания руками лишь раздражают меня.

— Я заметил, как ты ерзала во время его речи. Переживаешь за своего любимого Марка Целия?

— «Ораторские выступления всегда хороши, когда не хватает фактов», — сказала она. Я посмотрел на нее с изумлением, как делал всегда, когда она неожиданно цитировала какую-нибудь старинную римскую поговорку. Вполне естественно, конечно, что она набиралась таких вещей от меня или в результате посещения судебных процессов, но странно слышать, как она произносит их с александрийским акцентом. — И потом, — продолжила она, — пока что они ничего не сказали ни о смерти Диона, ни о попытке отравить Клодию.

— Думаю, сейчас мы это услышим.

Луций Геренний Бальб взобрался на ростры, чтобы завершить обвинительные выступления. Если Атратин играл рассерженного юнца, Геренний был суровым, умудренным дядькой почтенного возраста, который выступил с увещеваниями, браня характер Целия с не менее скандальных точек зрения. Он начал и закончил свою речь перечислением затверженных наизусть пороков Целия. В промежутке он коснулся смерти Диона и «случайного спасения» некой римской дамы, которая имела несчастье знать о преступлениях Целия.

Эта дама, сказал он, подтвердит, что давала Целию денег взаймы, которые он попросил у нее под тем мнимым предлогом, будто ему необходимо устроить какие-то игры в родном городе ради своей политической карьеры, тогда как на самом деле никаких игр там не было. Полученные от нее деньги он использовал, чтобы подкупить рабов в доме Луция Лукцея и попытаться отравить Диона ядом, чтобы таким образом положить конец значительно поредевшей александрийской делегации, уничтожив ее главу. Этот план не удался, но Дион, напуганный опасностью, перебрался в другой дом, где в конце концов и нашел свой конец. От чьих рук — это должно быть известно каждому человеку в суде: от рук Публия Асиция. Ничего не значит, что Асиций был оправдан на собственном процессе; всем известно, что обвинительная сторона и защита сговорились, чтобы решить дело в пользу Асиция. Целий и Асиций, партнеры по многочисленным порокам, были партнерами и в этом жестоком убийстве — суду будут предъявлены свидетели, которые видели эту парочку возле самого дома, где остановился Дион, в ночь убийства. Александрийское посольство, словно дерево со многими ветвями, было безжалостно уничтожено, ветвь за ветвью, пока не остался один ствол. Целий не успокоился, пока и ствол не оказался срублен.

На этом месте Геренний выступил с панегириком Диону, перечислив его многочисленные заслуги и достижения, вспомнив людей, у которых хватило храбрости принять его под своей крышей в дни его отчаянного положения, выразив свою печаль по поводу утраты такого замечательного философа и устыдившись того, что именно в Риме Дион нашел свою смерть от рук убийцы.

Что же до последнего обвинения против Целия, а именно обвинения в попытке безжалостно умертвить при помощи яда знатную римскую даму, наследницу одного из самых древних и гордых родов города, вдову одного из самых выдающихся его жителей, эта дама присутствует на суде и, если силы позволят ей, сама засвидетельствует о замышлявшемся против нее ужасном плане.

Прежде всего Целий в свое время вступил в союз с братом этой дамы — один из его непостоянных, переменчивых союзов — и таким образом познакомился с самой дамой. Печальный день для нее! Молодой и привлекательный на вид, Целий очаровал ее, что, можно сказать наверняка, не составило для него труда — доказательством этого служит хотя бы тот факт, что ему удалось настолько обворожить двух человек, которых он когда-то предательски ударил ножом в спину, что сегодня они говорят в его защиту! Используя все свое обаяние, Целий сумел втереться в доверие к этой даме и выманить у нее взаймы крупную сумму денег. Позже ей пришлось пожалеть о своей доверчивости, и не только потому, что этот негодяй не вернул ей денег, — что так типично и с самого начала предсказуемо! — но и потому, что она со все возрастающим ужасом начала понимать, на что Целий употребил ее деньги. Египетские запасы подошли к концу, а миссия его все еще не была выполнена, и вот он использовал ее золото, чтобы подкупом заставить рабов одного человека отравить Диона. Осознав это, дама была шокирована до глубины души. Испытывая отвращение к непристойностям Целия и его наклонностям убийцы, рассерженная на то, что он обманом заставил ее оплачивать свои преступления, она решилась принять меры; эта дама согласилась выступить на нашем суде свидетельницей. Это смелый поступок — сделать себя врагом убийцы, и, как выяснилось, он чуть не стоил ей жизни. Чтобы заставить ее замолчать, Целий решил прибегнуть к яду.

— Тем из нас, кто часто посещает суды, знакома эта печальная схема, — сказал Геренний, понижая голос до доверительного тона. — Стоит человеку один раз скатиться до того, чтобы подсыпать яд другому человеку, как рано или поздно он снова прибегнет к этому. Отравительство становится привычкой, тайным пороком, подобным некоторым другим вещам, которыми люди занимаются в темноте. Отравитель, если только его не остановит закон или боги, будет совершать свои низкие преступления снова и снова.

Так, впав в этот порок, пытаясь отравить Диона, — если только это было его первое отравление! — Целий, естественно, решил прибегнуть к яду, чтобы избавиться от опасной для него дамы. Но прежде он испытал средство убийства на одном из своих рабов (не на одном из старых, доверенных рабов, разумеется; для проверки яда Целий приобрел специального раба, как обычно покупают дешевое платье, чтобы пустить его на тряпки, а потом выкинуть прочь. Если Целию придет в голову отрицать этот факт, то пусть он предъявит суду этого раба живым и здоровым). Затем Целий вступил в сношения с несколькими рабами из дома этой дамы (как типичный отравитель, действуя по испытанной схеме) и попытался подкупить их, чтобы они подсыпали своей хозяйке яд. Но преданные рабы выдали даме его план, и она благоразумно решила устроить ловушку агенту Целия, когда он должен был передать рабам смертельную отраву.

Далее Геренний дал неприкрашенное описание бедствия, произошедшего в Сенийских банях, вызвав смешки среди слушателей; эта история успела стать известной. Подтвердить этот инцидент в качестве свидетелей, сказал он, смогут рабы, которых Целий пытался подкупить, Для того чтобы не подвергать их унизительной пытке и наградить за преданность, дама отпустила их на свободу, и они, таким образом, будут свидетельствовать в качестве вольноотпущенников.

Геренний с негодованием вздохнул:

— План Целия отравить Диона не удался. Также не удалась и его первая попытка отравить даму. Но Целий не оставил своих стараний! Всего несколько часов назад эта дама находилась на волосок от смерти благодаря неутомимым, коварным усилиям Целия убить ее. Посмотрите на нее, на это бледное лицо, на эти потухшие глаза, на беспомощную дрожь ее тела! Достаточно лишь увидеть ее, чтобы понять, что произошло нечто ужасное. «Что же такое ужасное могло произойти?» — спросите вы. Но нет, я воздержусь от перечисления мерзких деталей этой последней, почти ставшей успешной попытки Целия убить ее. Поскольку боги сочли необходимым спасти ее от смертельных планов Целия, пусть сама она и расскажет эту историю. Пусть рассказ об этом невероятном спасении прозвучит из ее собственных дрожащих уст. Мне остается лишь молить богов, чтобы она смогла оправиться и чтобы у нее хватило сил выступить свидетельницей на нашем суде!

В отношении этого последнего из упомянутых преступлений Целия судьям будет предложено также выслушать записанные признания злокозненной рабыни, которая поддалась на искушения Целия и предала свою госпожу. Ее показания как раз в эту минуту извлекаются под пыткой, как того требует закон.

Но по этому делу будет еще и третий свидетель, появление которого станет сюрпризом для многих. Тут Геренний с холодной улыбкой бросил взгляд на скамью, расположенную напротив:

— Полагаю, что показания этого человека представляют особый интерес для защиты. Достопочтенный Марк Цицерон не раз сам называл его «самым честным человеком во всем Риме». Подожди, пока не услышишь, что этот человек расскажет о попытке отравить эту даму, Цицерон! Интересно, что ты тогда скажешь о мерзком убийце, который сидит сейчас рядом с тобой?

Это показалось мне умным, но опасным ходом со стороны Геренния — придержать опасные разоблачения его свидетелей и для большего эффекта дать им появиться лишь в конце разбирательства, вместо того чтобы включить их в свое выступление в начале, где он мог бы придать им необходимую форму и превратить их в тяжкое обвинение. Но зато подобная тактика могла рассчитывать на симпатию, которую вызовет непосредственный рассказ чудом избежавшей яда женщины; кроме того, защита оказалась в невыгодном положении — теперь перед ней стояла задача заранее предугадать и нейтрализовать любые сюрпризы, которые могли повлечь за собой такие свидетельские показания. Кем, подумал я, мог быть этот «самый честный человек во всем Риме»? Я взглянул на Цицерона, чтобы увидеть его реакцию, и обнаружил, к крайнему своему удивлению, что он смотрит прямо на меня.