Когда Венера смеется

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Хризида нервничала всю обратную дорогу к дому Клодии. Она настояла, чтобы я отправился вместе с ней с объяснениями того, что произошло. Думаю, она просто боялась в одиночку предстать перед своей хозяйкой с дурными новостями.

Носильщики, сопровождаемые отрядом телохранителей и Белбоном, свернули в небольшой тупик и высадили нас перед домом Клодии. Пока Белбон и я ждали на ступенях крыльца, выложенных красной и белой плитками, глядя на возвышавшиеся по обе стороны от него кипарисы, Хризида постучала в дверь и взяла меня за руку, чтобы провести внутрь. Белбон вошел следом.

— Хочешь сказать, что ее нет дома? — услышал я, как она спросила раба, открывшего дверь.

— Она ушла, — ответил старик, — и я не знаю куда.

— Но зачем? И как надолго?

Он пожал плечами.

— Никто мне ничего не сказал. Но…

— Но не отправилась же она в Сенийские бани сама, — пробормотала Хризида, покусывая ноготь. — Да нет, она бы заметила нас. Если только мы не разошлись по дороге. О Аттис! — Хризида издала слабый стон разочарования. — Подожди здесь, — крикнула она мне, исчезая в коридоре. — Или в саду, — добавила она, неопределенно махнув рукой по направлению к центру дома.

Оставив Белбона в передней, я прошел через атриум, миновал расположенный за ним широкий коридор, затем сводчатый проход под колоннадой, и наконец по неширокому лестничному пролету попал на открытый воздух и солнечный свет. Сад был квадратной формы, окруженный крытым портиком. В дальнем конце его находилась низкая платформа, похожая на сцену, поскольку за ней стояла раскрашенная стена, изображавшая вид тесно застроенного города, словно театральный задник. Перед платформой зеленела лужайка, на которой было достаточно места для нескольких рядов кресел. По всем четырем углам сада росли кипарисовые деревья, верхушки которых поднимались выше крыши. В центре сада находился маленький фонтан со статуей обнаженного Адониса. У его ног лежала бронзовая рыба, из раскрытого рта которой в бассейн текла вода. Я подошел ближе, чтобы рассмотреть мозаику, украшавшую дно бассейна. Под подернутой рябью поверхностью воды изображения дельфинов и осьминогов дрожали на мерцающем голубом фоне.

Адонис был изображен в коленопреклоненном положении — колени согнуты, руки вытянуты ладонями вверх, на поднятом лице застыло сияющее выражение. Совершенно очевидно, кому он выражает покорность, потому что на лестничном пролете, по которому я спустился к фонтану, находился высокий пьедестал, а на нем, возвышаясь над садом, стояла бронзовая статуя Венеры, еще более величественная и богато отделанная деталями, чем та, что украшала сад Клодии на Тибре. Богиня была обнажена выше талии; складки одеяния, облегавшего ее бедра, казались застывшими в дрожащем колыхании над землей. Округлости ее тела были великолепны, а раскрашенная бронза производила полное впечатление податливой плоти, но размеры самой статуи превосходили всякие пределы, были смущающе огромными, отчего статуя казалась скорее устрашающей, чем красивой. Руки богини застыли в жесте, красноречиво говорящем о нежности, причем скорее материнской, чем эротической, но все это было в странном несоответствии с ее лицом, которое сохраняло удивительно пассивное выражение, строгое в своей красоте. Немигающие глаза из лазурита глядели прямо на меня.

Пока я стоял перед фонтаном, изучая Венеру с точки зрения Адониса, до меня начали доноситься отголоски пения и музыки, которые поднимались и опадали, заглушаемые плеском фонтана, но затем внезапно усилившие громкость и увеличившие темп. Я слышал свист флейт, грохот тамбуринов и звон колокольчиков, которые сопровождались странными завываниями, совсем не похожими на обычное пение. Мне показалось, я разобрал отдельные слова, но плеск воды в фонтане не дал мне понять смысл фразы. Музыка становилась все громче, темп нарастал. Я стал смотреть на лицо Венеры. Чем дольше я глядел в ее лазуритовые глаза, тем больше мне казалось, что статуя может двигаться или говорить. Она моргнула, — или это я моргнул, — и я почувствовал внезапный толчок предчувствия. Я был не один.

Однако присоединилась ко мне не сама богиня. Голос, прозвучавший у меня за спиной, решительно принадлежал мужчине:

— Опять они за свое!

Я повернулся и увидел, что на низкой сцене стоит человек, одетый в тогу. В последний раз, когда мы с ним встречались, он был обнаженным.

— Каждый год одно и то же, — Клодий пожал плечами и состроил гримасу. — На месте Клодии я бы жаловался на такое соседство, но моя дорогая сестра, полагаю, слишком очарована галлами, чтобы лишать их удовольствия. И потом, это бывает всего раз в году.

— Что бывает раз в году?

— Праздник Великой Матери богов, конечно. Храм Кибелы находится прямо вон там, — сказал Клодий, указывая куда-то за спину. — Дом галлов примыкает к нему. За несколько дней до начала празднества они принимаются репетировать, репетировать и репетировать. Для римского уха их музыка звучит дико и негармонично, не правда ли? А пение — оно ничем не лучше обыкновенных криков. Впрочем, я бы тоже кричал, если бы мне отрезали мошонку. — Он спрыгнул со сцены на лужайку и не спеша направился ко мне. — Знаешь, это просто абсурд, но я забыл твое имя.

— Гордиан.

— Ах, да. Новый наемник Клодии — тот, что собирает улики на Марка Целия. Ну и как, много работы?

— Достаточно.

— Клодии сейчас нет дома. Ушла по какому-то делу. Привратник должен был сказать тебе. Видимо, он стареет.

— Он и правда сказал, что Клодии нет. Это Хризида предложила, чтобы я подождал здесь.

— А, понятно. Да, правильно, ведь сегодня должна была состояться эта маленькая драма в Сенийских банях. Как все прошло?

— За этим я и пришел. Чтобы рассказать обо всем Клодии.

Он уставился на меня взглядом своих зеленых глаз, сверхъестественно похожих на глаза его сестры.

— И? Что там случилось? — заметив, что я колеблюсь, он нахмурился, отчего лицо его стало непроницаемым. Он изображал мальчишеский каприз или и в самом деле рассердился? Суровое выражение нисколько не повредило его красивой внешности. — Да, понимаю, — сказал он. — Ты здесь, чтобы дать отчет Клодии, а не мне. Она говорила, что ты из числа верных людей. Таких редко встретишь в Риме в наши дни. Но у нас с сестрой нет секретов друг от друга. Никаких секретов вообще. И надеюсь, тебе от меня тоже нечего скрывать, Гордиан. Я-то от тебя ничего не прятал. — Он посмотрел на меня намекающим взглядом. Когда я промолчал, он рассмеялся. — Это шутка. Насчет того, что было на мне надето, когда мы познакомились. — Он покачал головой. — Она также говорила, что у тебя нет чувства юмора.

— Похоже, вы обсуждали меня со всех сторон.

— Моя сестра любит спрашивать мое мнение о мужчинах, с которыми ей приходится иметь дело. Хорошо бы ей прислушиваться к моим советам! Клодия не всегда прибегает к доводам рассудка, выбирая, кому следует доверять. Как в случае с Марком Целием, от которого мы снова возвращаемся к Сенийским баням. Как все прошло? Вот, давай сядем на скамью в тени, и если нам повезет и Хризида окажется поблизости, я пошлю ее за вином.

Когда мы сели, я заметил, что на сцене появился еще один человек — великан с лицом, которое сверкало на солнце словно осколок эбенового дерева. Он прислонился к разрисованной стене, скрестив на груди руки и наблюдая за нами издалека. У него был невероятно безобразный вид — бычья шея, чудовищные руки. Белбон рядом с ним, должно быть, показался бы ребенком. Он скривил верхнюю губу в усмешке, которая заставила похолодеть кровь в моих жилах.

Клодий заметил мою реакцию и посмотрел через плечо.

— Это Эфиоп. Клодия подарила мне его в прошлом году. Теперь он везде ходит за мной. Не спускает с меня глаз. Верный человек, как и ты. Пару месяцев назад один из людей Милона подошел ко мне на форуме и замахнулся ножом. Он даже не заметил, когда Эфиоп очутился рядом — пусть его размеры не вводят тебя в заблуждение, он быстр, как молния. Эфиоп просто схватил беднягу сзади и сломал ему обе руки, вот так, — Клодий дважды щелкнул пальцами. — С тех пор никто больше не решается угрожать мне на форуме. Но не волнуйся, он совершенно безобиден для моих друзей. Ох, этот шум! Если галлы еще не помешались, то к полуночи они точно сведут друг друга с ума. Можешь себе представить, что находишься в одной комнате с ними? Что это должна быть за богиня, которая захочет входить в храм, где стоит такой грохот? Ну, а теперь о банях…

Я рассказал Клодию о фарсе, на котором присутствовал. Он слушал в молчании, придав лицу выражение отвращения и изумления.

— Так значит Лицинию удалось убежать? — спросил он наконец.

— Да.

— И унести шкатулку с собой?

— Боюсь, что так.

Он презрительно усмехнулся.

— Жаль, что меня там не было. Я бы ухватил этого Лициния за яйца и сжимал бы их до тех пор, пока он не признался бы во всем, что ему известно. Затем затолкал бы ему в глотку его яд, и шкатулку, и все остальное. Потом подвесил бы труп за пятки и в таком виде приволок на суд — чудное зрелище для обвинения! Тебе нужны улики, Цицерон? Вот тебе улики!

Там, на сцене, Эфиоп уловил гнев в голосе своего хозяина и посмотрел на меня так, словно прикидывал, какую руку сломать мне первой. Я неуверенно пошевелился на скамье.

— Полагаю, твоя сестра будет расстроена.

Поведение Клодия изменилось в мгновение ока. Он рассмеялся.

— Не переживай из-за этого. Она любит драматические сцены, знаешь ли. Особенно комедии. Ну, вот только посмотри, во что она превратила этот сад. Настоящий частный театр, так что она может выписывать сюда мимов из Египта, чтобы позабавить своих друзей, и устраивать сольные выступления для любого поэта, привлекшего ее внимание. Думаю, после того как Клодия разобьет какую-нибудь бесценную вазу и устроит паре рабов хорошую порку, она сама увидит в происшедшем смешную сторону. Смотри-ка, кто пришел — и как раз вовремя, потому что горло мое начало пересыхать.

На верхней площадке лестницы у подножия статуи Венеры появилась Хризида. Увидев нас, она хотела повернуть обратно, но Клодий хлопнул в ладоши и велел ей приблизиться.

— Хризида, дорогая, принеси нам приправленного медом вина — мне хочется чего-нибудь сладкого. И, пожалуй, немного фиников. И еще того печенья с тмином, что повар Клодии всегда держит на кухне. Ты не против, Гордиан?

Я кивнул.

— Это все? — спросила Хризида, сузив глаза. Клодий заворчал:

— Не дразни меня, малышка.

— Я не собиралась дразнить тебя, — сказала Хризида, опуская голову.

— Гарпия! Ступай и принеси вино, или я схвачу тебя и изнасилую прямо здесь, на глазах у гостя. Или нет, я поручу это Эфиопу, а мы с Гордианом будем смотреть, как вы двое делаете ребенка прямо на сцене. — Хризида побледнела и быстро исчезла. — Такая молодая, — пробормотал Клодий, глядя ей вслед. — Такие рыжие волосы, такая белая кожа. Восхитительная — я бы не прочь облить ее медовым вином и затем слизать его языком. Но Клодия запрещает. Не дает мне даже дотронуться до девчонки. Полагаю, она боится, что я испорчу ее рабыню. А может, Хризида влюблена в кого-нибудь из рабов; Клодия относится к таким вещам сентиментально. Как бы там ни было, я не распускаю руки. Мы с моей сестрой всегда с уважением относились к имуществу друг друга.

Я заметил, что пение галлов на минуту прекратилось. Внезапно оно началось снова, сопровождаемое свистом флейт и грохотом кимвалов. Клодий состроил гримасу.

— Ну, думаю, нам удастся как-нибудь пережить потерю шкатулки, — сказал он, рассеянно глядя на статую Адониса. — Эта безумная попытка отравить Клодию — еще одна улика в пользу того, что Целий пытался сделать то же самое с Дионом в доме Лукцея. Он использовал деньги Клодии, чтобы достать яду и подкупить рабов Лукцея. Она начала подозревать его, и теперь он хочет не дать ей выступить на суде и рассказать, что ей известно. Безрассудный, отчаявшийся человек — вот такую картину мы представим судьям. Клодия сказала, ты обнаружил каких-то рабов, которых Лукцей спрятал где-то в рудниках.

— Возможно.

— Разве она не дала тебе серебро, чтобы ты нашел этих рабов и выкупил их?

— У нас был такой разговор, — сказал я, испытывая неловкость. — Не исключено, что от этого будет мало толку.

— Лучше, чтобы толк был. Нам нужны неопровержимые улики. Это наша задача, понимаешь, Клодии и моя, разыскать улики против Целия относительно попытки отравления Диона. Другие люди занимаются преступлениями, которые Целий совершил против египтян на их пути в Рим. Будем надеяться, что им удастся раздобыть что-нибудь поосновательней. Свидетели! Вот что нам нужно. Веские свидетели — мы можем пройтись по форуму прямо сейчас и найти десять человек, которые присягнут, что Целий виновен во всем, в чем его обвиняют, но их словам придадут не больше значения, чем словам пьяного забулдыги; плохие свидетели только подмывают хорошее выступление обвинителя. Самая сильная улика в нашу пользу — это мысль, над которой раздумывает сейчас каждый: если это не Марк Целий убил Диона, то кто?

— Я гадал над этим сам.

— Мы не хотим, чтобы судьи долго раздумывали. Они могут остановить свой выбор на ком-нибудь еще. — Клодий ухмыльнулся.

— Ты не уверен в том, что Целий виновен?

— Конечно, уверен, — резко сказал он. — У тебя и вправду нет чувства юмора, что ли?

— Как случилось, что вы оба оказались замешаны в этом деле — и ты, и твоя сестра?

— У нас обоих есть собственные причины желать, чтобы Марк Целий получил то, что заслуживает. Как и у тебя.

— У меня?

— Целий убил твоего старого учителя. Разве не поэтому ты сейчас здесь? Твоя причина личного характера, как и причина Клодии. Моя имеет отношение к политике. У каждого свой стимул. Какое дело до этого судьям?

Я кивнул.

— Я хочу спросить другое: всегда ли вы с твоей сестрой все делаете сообща? — двойной смысл этих слов дошел до меня уже после того, как они прозвучали, когда было слишком поздно.

— Кажется, прибыло наше вино и печенье с тмином, — сказал Клодий.

Хризида спустилась по ступеням с подносом в руках, следом за ней шла еще одна рабыня со складным столиком. Пока они устанавливали перед нами вино и сладости, пение, доносившееся из Дома галлов, на секунду прекратилось, а затем вновь возобновилось, но уже на другой ноте и в другом темпе. Жрецы затянули новую песню, если только этот резкий шум действительно представлял собой пение.

Клодий отхлебнул из своей чаши и задумчиво посмотрел вдаль.

— Каждый раз, пробуя вино с медом, не могу удержаться от мысли о старых плохих временах.

— Старых плохих временах? — Клодия употребляла то же выражение.

— Да, после смерти отца. Скудные годы. Мы ждали, что он вернется из Македонии с целыми фургонами золота, а вместо этого он оставил нам одни долги. Что поделаешь, такое может произойти даже с самыми знатными семьями. Все к лучшему, в конечном итоге это лишь отточило наши мозги. Делаешь то, что должен делать. Доказываешь себе, что можешь существовать за свой собственный счет и остальному миру никогда больше не испугать тебя. Те годы сблизили нас: мы поняли, что зависим друг от друга. Клодия была самая старшая и самая сильная. Она была нам вместо матери.

— Но у вас уже была мать.

— Клодия была ближе, чем мать. По крайней мере, для меня. — Он посмотрел в свою чашу. — Но я говорил о вине с медом. Знаешь, мы были бедны, но обеды для гостей не прекращались. Это было нашим вложением в будущее, все эти вечеринки. Моим сестрам нужно было выходить замуж. Мои старшие братья должны были делать себе карьеру. И вот вечеринки, продолжающиеся каждую ночь. Для гостей — приправленное медом вино. Но не для нас. В наши чаши рабы потихоньку наливали самое дешевое вино. Мы пили его с улыбкой. Гости и не догадывались, что мы но могли позволить себе вино с медом для всех пирующих. Это была лучшая тренировка для карьеры на форуме — научиться делать приятное лицо, когда что-то отвратительное проходит через твою глотку.

Он приложил чашу к губам и выпил. Я сделал то же.

— Вино превосходное, — сказал я. — На раз твоей сестры нет дома, у меня нет причин задерживаться.

Он пожал плечами.

— Она может вернуться в любой момент.

— Где она?

— Должно быть, пошла в свой сад или навестить кого-нибудь. Она взяла с собой Метеллу.

— Свою дочь? — Мне трудно было представить Клодию в роли матери или предположить, какой может быть ее дочь.

— Мою дорогую племянницу. Упрямая, как мать. Но и красивая, как ее мать. И обожает своего дядю.

— Как ее мать?

Он откусил печенья с тмином.

— Возможно, не так сильно. Проклятие, они снова завели свою песнь.

— Мне кажется, я начал привыкать, — сказал я. — Одна фраза, которую они все время повторяют, кажется мне довольно благозвучной. Да, вот она, — музыка плыла над нашими головами.

Клодий рассмеялся и покачал головой.

— Берегись, а то скоро почувствуешь непреодолимое желание отправиться во Фригию, чтобы тебе там отрезали мошонку. — Он налил себе еще вина и настоял на том, чтобы я сделал то же самое.

От вина по моему телу разлилось изысканное тепло.

— Раз уж я здесь, то хотел бы кое о чем спросить тебя, — сказал я.

— Валяй.

— Несколько дней назад я шел по улице, уже стемнело, и заметил — за мной кто-то следит. Мне показалось, что вчера я заметил этого же человека перед дверьми своего дома, а сегодня он разговаривал со мною в банях. Я было решил, что он — один из людей Клодии, но потом понял, что ошибся. Тебе ничего об этом не известно?

— О человеке, который следил за тобой? Нет.

— Кажется, ты весьма заботишься о своей сестре. Я подумал, что, может быть…

— Что я приказал следить за тобой, чтобы проверить надежность человека, которого наняла моя сестра? Не будь смешным. Я даю Клодии советы, когда она их просит, но в остальном она сама выбирает, с кем ей следует иметь дело. Я не распоряжаюсь ее работниками, друзьями или любовниками. А как выглядел этот малый?

— Молод — я бы сказал, ему нет еще тридцати. Среднего роста. Сухощавый, смуглый. Чахлая борода, но он только что вернулся из путешествия — возможно, он пришел в бани, чтобы привести ее в порядок. Приятная Наружность, хотя впечатление такое, будто он голодал. А вот его глаза — в них есть что-то печальное, почти трагическое. Но сегодня в банях он казался каким угодно, только не печальным. Язвителен на язык.

Клодий посмотрел на меня с любопытством.

— Он назвал тебе свое имя?

— Нет, но я слышал, как кто-то назвал его…

— Катуллом, — сказал Клодий.

— Откуда ты знаешь?

— Есть только один такой человек: Гай Валерий Катулл. Так значит, он уже вернулся?

— Его приятель в бане посетовал, что он рано покинул какой-то правительственный пост на Востоке.

— Я знал, как он ненавидел свою службу. Катулл слишком любит Рим. Все провинциалы таковы, стоит им почувствовать вкус большого города.

— Так он родом не из Рима?

— Вряд ли. Из какой-то дыры на севере, из Вероны, кажется. Клодия познакомилась с ним в тот год, когда Квинт был наместником Цизальпинской Галлии, и они очень привязались там друг к другу.

— Так между Клодией и этим Катуллом есть какая-то связь?

— Была раньше. Все кончилось еще до того, как Катулл уехал из Рима прошлой весной. По крайней мере, кончилось со стороны Клодии. Ты думаешь, он следил за тобой?

— Да. У тебя есть какое-нибудь предположение — почему?

Клодий покачал головой.

— Он странный малый. Его трудно раскусить. Совсем не интересуется политикой; думает, что он поэт.

Клодия тоже так думала; едва ли не половина его стихов — про нее. Женщинам нравится подобная чепуха, особенно когда она исходит от таких дураков, как Катулл. От тех, кто истекает кровью от любви; просто ходячий геморрой какой-то. Я помню, как однажды ночью он читал стихи вот с этой сцены, где сейчас стоит Эфиоп, вместе с другими молодыми поэтами, в окружении своих почитателей с горящими глазами, под пение сверчков, под светом луны. Сначала он убаюкал всех своими сладкими, как мед, словами, а затем взболтал горшок и показал всем червей, что таились на дне. Лицемер, сквернослов, многострадален. Он даже как-то сочинил одно обо мне.

— Стихотворение?

Подбородок Клодия напрягся.

— Не многим удачнее, чем те вирши, что распевает обо мне банда Милона, и гораздо непристойнее. Так он вернулся? Клодия скоро услышит о нем, я полагаю. Если заметишь еще раз, что он следит за тобой, — советую дать ему как следует кулаком в зубы. Он не боец. Его язык — его оружие. Он хорош, когда нужно написать стихотворение или оскорбить кого-нибудь, а так он больше ни на что не годен, судя по моему… судя по опыту тех, у кого есть причины это знать. Смотри-ка, это печенье лишь заставило меня еще больше почувствовать голод, да и солнце уже садится. Я не уйду, пока не увижу Клодию. Оставайся и раздели со мной хороший обед.

Я колебался.

— Говорю тебе, она может появиться в любой момент. Она захочет точно узнать, что произошло в банях, услышать это из твоих собственных уст. Если я сам стану рассказывать ей, то либо мною овладеет гнев и я начну задыхаться, либо стану смеяться в самых неподходящих местах.

Явились рабыни, чтобы унести вино и печенье. Я велел одной из них позвать Белбона из передней. Он пришел, неуклюже переваливаясь по ступеням, глядя на статую Венеры с должным выражением ужаса. Затем он заметил Эфиопа на другом конце сада. Они оба напрягли плечи, раздули ноздри и обменялись подозрительными взглядами.

— Да, хозяин?

— Сходи с сообщением к Вифании. Скажи, я буду обедать сегодня в другом месте.

— Здесь, хозяин?

— Да, здесь, в доме Клодии. — Я содрогнулся, представив, как воспримет это сообщение Вифания. Если бы она знала, что я собираюсь обедать с мужчиной под звуки пения евнухов с великаном Эфиопом в роли компаньонки!

— Мне потом вернуться, хозяин?

Прежде чем я успел ответить, Клодий поднял руку.

— Ни к чему, Гордиан. Я позабочусь, чтобы тебя проводили домой в целости и сохранности.

Он холодно посмотрел на меня, вызывая меня выразить ему недоверие. Я пожал плечами и кивнул.

— Не стоит возвращаться, Белбон, — сказал я. — Я сам доберусь домой.

Белбон бросил последний подозрительный взгляд на Эфиопа, затем повернулся и стал взбираться по ступеням, запрокинув голову, чтобы лучше разглядеть внушающую страх красоту Венеры.

* * *

Спустились сумерки. После безумного крещендо пронзительных флейт пение галлов внезапно прервалось. Наступила блаженная тишина.

— Ну, — сказал Клодий, — должно быть, даже евнухам нужно есть. Ночь теплая. Раз шум прекратился, может, останемся в саду?

Принесли ложа и светильники. Обед был не слишком обильный, но изысканный. Среди удовольствий, вкушаемых Клодией, числились, по-видимому, и те, которые способен устроить хороший повар. Блюда были из тех, которые следует есть медленно, смакуя каждый кусок под аккомпанемент неспешных разговоров.

— Эти галлы! — сказал Клодий, шумно прихлебывая рыбный суп. — Что ты знаешь о культе Кибелы, Гордиан?

— Не слишком много. Я иногда вижу галлов на улицах в те дни, когда им позволено публично просить милостыню. Мне приходилось слышать обращения к Кибеле во время праздника Великой Матери. И конечно, я знаком с другом твоей сестры Тригонионом. Но я ни разу не слышал ничего подобного сегодняшней музыке.

— Ее культ существует в Риме давно, однако немногим известно о нем что-нибудь существенное. История о том, как Кибела очутилась в Риме, достаточно интересна.

Вино и еда успокоили меня. Я уже почти забыл сердитое присутствие Эфиопа, который по-прежнему стоял, скрестив руки, на сцене и наблюдал за тем, как мы едим.

— Расскажи.

— Это случилось в те дни, когда в Италии неистовствовал Ганнибал, и никто не мог его обуздать. Коллегия из пятнадцати жрецов обратилась к книгам Сивиллы и получила оракул: прогнать врага можно только в том случае, если привезти в Рим Великую Мать-богиню из ее святилища во Фригии. Случилось так, что царь Аттал, который в то время правил Фригией, оказался нашим союзником. Тем не менее сначала нужно было испросить разрешение у самой богини. Когда фригийские жрецы задали ей этот вопрос, она потрясла землю и ответила. «Отправьте меня! Рим — подходящее место для любого божества!» Так царь Аттал согласился даровать Риму статую Кибелы вместе с крупным осколком скалы, который упал с небес в незапамятные времена и впервые подвигнул людей поклоняться ей.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил я.

— Гордиан, ты неблагочестивый человек. Или ты не знаешь, что я член Коллегии жрецов? Я обладаю привилегией заглядывать в сивиллины книги. Я заседаю в комитете, который упорядочивает поведение галлов и культ Великой Матери. Что вполне естественно, учитывая, что мой род связан с Кибелой со дня ее прибытия в Рим.

— Ты имеешь в виду историю о Клавдии Квинте, — сказал я.

— Ты знаешь ее?

— Лишь понаслышке; и конечно, мне ни разу не доводилось слышать ее от потомка великой женщины.

Клодий улыбнулся.

— Корабль с небесной скалой и статуей Кибелы на борту подошел к устью Тибра и начал продвигаться к Риму, сопровождаемый толпами народа, следовавшими за ним вдоль обоих берегов. Но, когда он подошел к самым докам, чтобы спустить на берег свой божественный груз, в днище его внезапно открылась щель, и он начал тонуть. Официальные лица, находившиеся в доках, впали в панику. Только представь: великие люди явились в специально назначенный день, чтобы впечатлить массу народа, а вместо этого оказались перед лицом катастрофического предзнаменования. Богиня-Мать, прибывшая, чтобы спасти Рим от Ганнибала, вот-вот утонет в Тибре! Еще вина с медом?

— Нет, спасибо.

— Еще чуть-чуть не повредит. — Он махнул одной из рабынь наполнить мою чашу. — Как бы то ни было, положение спасла моя прародительница Клавдия Квинта. Только самым чистым девам и выдающимся женам было позволено приветствовать Великую Мать в Риме, и, по-видимому, были какие-то споры насчет того, следует ли допускать Клавдию Квинту к участию в церемонии. Что-то там было по поводу распущенности ее нравов и дурной компании, которую она водила, — не правда ли, она похожа на одну женщину, которую мы оба с тобой знаем? Но в тот день все обвинения против нее были забыты. Она шагнула вперед и схватила швартовый конец — и чудесным образом корабль начал подниматься из воды. Так Кибела выразила свое божественное одобрение Клавдии Квинте. Благочестивые говорили, что это доказывает ее непорочность. Разумеется, если представить себе эту сцену в действительности — женщина выходит вперед и хватается за скользкую веревку, а огромный корабль всплывает, словно надутый бурдюк, — что ж, Клавдия Квинта, видимо, на удивление отлично знала, как следует взяться за такое предприятие. Облепленные грязью небесный камень и статуя были выгружены на берег и обмыты — ритуал купания статуи и по сей день остается частью ежегодного праздника Великой Матери. Храм Кибелы был выстроен здесь, на Палатине, и посвящен ей с великой торжественностью, причем Клавдия Квинта присутствовала на церемонии в качестве почетной гостьи. Как и обещал оракул, Ганнибал был изгнан из Италии. И вот теперь, спустя много поколений, нам приходится мириться с пением галлов здесь, в саду Клодии! О чем они подумали, наши благонравные, строгие предки, когда впервые увидели фригийских жрецов, которые прибыли вместе со статуей, в их чужеземных костюмах и украшениях, с длинными белокурыми прядями и высокими, шепелявыми голосами? Или когда узнали, как эти жрецы поклоняются Кибеле — об их кружащихся плясках, диких безумствах и тайных церемониях посреди ночи? Или когда им стало известно, что супругом Кибелы был красивый кастрированный юноша по имени Аттис? Не много же удовольствий может получить жена от такого супруга, полагаю я. Возможно, Кибела предпочитает женщин с умелыми руками, как Клавдия Квинта. Сам я предпочитаю Венеру. По крайней мере, нет ничего двусмысленного в том, что Венера желает от Адониса, не правда ли? — Он посмотрел на возвышавшуюся статую. — Когда наши суровые, твердолобые предки толком распознали, в чем состоит культ Великой Матери, они, должно быть, почувствовали тошноту.

Но в то время Рим еще был способен проглотить все, что попадало к нему на тарелку, и выбросить это с дерьмом в виде, приемлемом для римлян, — искусство, обычаи, традиции, даже богов и богинь. В этом и состоит римский гений — завоевать мир и приспособить его для своего удобства. Культ Кибелы был попросту очищен для всеобщего потребления. Праздник Великой Матери ничем не отличается от прочих праздников, с играми, гонками колесниц и боями зверей в Большом цирке. Ничего подобного тем непостижимым ритуалам, которые практикуют последователи Кибелы на Востоке, — ни экстатических буйств на улицах города, ни совместных всенощных бдений в храмах мужчин и женщин, никаких преданных поклонников, ползающих по каналам, через которые течет кровь. Мы, римляне, не очень заботимся о вещах подобного рода, какие бы ни были религиозные основания. А об Аттисе нужно ли и вспоминать?! Мы предпочитаем просто не думать о кастрированном возлюбленном. Так что официальный праздник в честь Кибелы стал просто еще одним поводом для жрецов и политиков устроить театральные и цирковые представления для простого народа. Разумеется, чем там занимаются галлы и их окружение за закрытыми дверями своего дома — это другое дело… О нет, невозможно!

С грохотом тамбуринов музыка вновь загремела.

— Должно быть, они закончили обедать и снова принялись за свое, — мрачно сказал Клодий. — Ты думаешь, они едят как все нормальные люди?

— Тригонион обнаружил завидный аппетит в тот вечер, когда ел в моем доме.

— Когда это было?

— Когда он приходил вместе с Дионом, чтобы просить у меня помощи. В ночь убийства.

— Ах, да. Когда он вовлек бедного старика в эту игру с переодеваниями. Клодия рассказывала мне об этом. Дион, расхаживающий по городу в столе, — мне больно это представить. В этом весь Тригонион — любит притворяться тем, кем не является на самом деле, и других втягивать в свой фантастический мир.

— У этого галла, похоже, любопытные отношения с твоей сестрой.

Клодий ухмыльнулся.

— Еще один пример не слишком дальновидных суждений Клодии. Как Катулл, как Марк Целий.

— Но ты же не хочешь сказать, что она и Тригонион…

— Не будь глупцом. Но в каком-то смысле он ничем не отличается от прочих мужчин, которые входят в этот дом и выходят из него, держа свои побрякушки при себе нетронутыми: они все позволяют Клодии обращаться с собой как с рабами — по крайней мере на какое-то время. В последние дни Тригонион куда-то запропастился. Должно быть, занят приготовлением праздника с остальными галлами. Может быть, это он сейчас играет на флейте. — Клодий нахмурился. — Ты не думаешь, что Клодия может быть сейчас в Доме галлов, подготавливая какое-нибудь развлечение для своего пира?

— Для своего пира?

— Клодия всегда устраивает пир накануне праздника Великой Матери. Это первое светское развлечение весны. Через три ночи, считая от сегодняшнего дня.

— Но ведь это день открытия суда.

— Чистое совпадение. И лишний повод отпраздновать, если все пойдет хорошо. Этот сад будет полон народу, а на этой сцене… Впрочем, Клодия умудряется каждый год превзойти себя. Может быть, в этом году Тригонион сыграет для нас на своем инструменте. — Он грубо рассмеялся. — Сам я скорее всего не приду. В этом году меня избрали эдилом, так что я буду занят подготовкой к официальному празднеству — слишком много дел, чтобы предаваться удовольствиям. Возможно, суд мне тоже придется пропустить. Это плохо. Я бы хотел посмотреть на то, как станет корчиться Марк Целий. Я люблю хорошие процессы. — Его зеленые глаза засверкали. При свете светильников он до жути был похож на сестру. — Я получил удовольствие даже от собственного процесса. Ты помнишь его, Гордиан?

— Я не присутствовал на нем, — осторожно сказал я. — Но думаю, все помнят дело о Благой богине.

Он жадно выпил еще вина с медом.

— В том испытании я научился трем вещам. Первое: никогда не подставляй Цицерону свой тыл. Скорее всего он ударит в спину! Второе: подкупая судей, плати с лихвой, чтобы быть уверенным в победе. Спокойнее будешь спать в ночь перед приговором. Я спал спокойно.

— А третье?

— Подумай дважды, прежде чем надеть на себя женское платье по какой бы то ни было причине. Мне это не принесло никакой пользы.

— Равно как и Диону, — сказал я.

Клодий коротко рассмеялся.

— Похоже, у тебя все-таки есть чувство юмора.

* * *

Чем старше я становлюсь, тем легче впадаю в сон, сам того не желая.

Под конец нашей трапезы Клодий поднялся, заявив, что ему необходимо облегчиться. Я расслабился и закрыл глаза, прислушиваясь к пению галлов. Приятная фраза, которую я слышал раньше, вновь стала повторяться, и я следовал за ней, пока мне не стало казаться, будто я плыву по волнам странной музыки, поднимаясь над садом Клодии и паря лицом к лицу с громадной Венерой, а затем взлетаю еще выше. Рим превратился в игрушечный город под моими ногами, залитый лунным светом; его храмы, казалось, составлены из маленьких кирпичиков. Музыка вздымалась и опадала, и я носился по ее волнам, подобно пузырьку воздуха, пока кто-то не шепнул мне в ухо: «Если Диона убил не Марк Целий, то кто?»

Я проснулся как от толчка. Голос прозвучал так отчетливо и так близко, что я удивился, обнаружив, что я один. Светильники погасли. Небо над моей головой было усыпано звездами. В саду стало темно и тихо, не считая плеска воды в фонтане. Кто-то успел накрыть меня одеялом.

Одеяло пахло запахом Клодии.

Слишком много вина с медом, подумал я. Слишком много изысканных блюд. Но в голове у меня было легко, и я чувствовал себя освеженным. Как долго я спал?

Я откинул одеяло. Ночь и без того слишком теплая. Я поднялся, развел руки, потягиваясь, и огляделся, все еще не уверенный, что я один. Но в саду действительно не было никого, кроме коленопреклоненного Адониса и высокой, как башня, Венеры, темный силуэт которой громоздился на фоне неба. Глаза ее тускло мерцали, отражая свет звезд. У меня опять возникло неприятное ощущение, что статуя вот-вот оживет. Я вздрогнул и внезапно заспешил покинуть сад.

На площадке лестницы я задержался, чтобы негромко позвать: «Клодий? Клодия? Хризида?» — но никто не ответил. В доме стояла полная тишина. Впечатление было такое, словно я очутился в пустом храме, запертом на ночь. Я прошел через коридор и атриум и попал в переднюю. Наверняка здесь должен быть привратник, возможно, тот же старый раб, что впустил нас сегодня днем.

Но у дверей оказался Варнава, который крепко спал. Он сидел на полу, прислонившись к стене, закинув голову так, что при свете звезд, сочившемся из атриума, я мог разглядеть его лицо со сросшимися бровями. Возле него на полу лежало нечто непонятное, с какими-то странными очертаниями. Я остановился в недоумении, пока не разглядел, что это Хризида, которая спала, положив голову к нему на колени. В полной тишине, царившей вокруг, до меня доносилось их спокойное дыхание.

Клодий обещал, что меня проводят до дома, имея в виду, как я понял, эскорт. Поэтому следовало разбудить Варнаву или Хризиду и объяснить им, что мне нужно. Но их сон был таким спокойным и глубоким, что я боялся пошевелиться, не желая их тревожить.

Чья-то рука коснулась моего плеча. Я повернулся и уставился в темноту. Эфиоп был таким черным, что несколько секунд я не мог разглядеть его вообще.

— Хозяин велел позаботиться о тебе, если ты проснешься, — произнес он с таким акцентом, что я едва разобрал его слова.

— Клодий еще здесь?

Великан кивнул.

— А Клодия?

— Пришла, пока ты спал.

— Может, мне стоит повидать ее, прежде чем я уйду?

— Они уже легли.

— Они спят?

— Какая разница? — В тусклом звездном свете я не мог разобрать, то ли этот великан просто ухмыляется, то ли скалит на меня зубы. Запах чеснока был одуряющим. Гладиаторы и силачи едят его сырым, чтобы придать себе силу.

Он снял засов с двери и рывком распахнул ее, грохнув створкой о стену рядом со спящими фигурами, сохраняя на лице презрительную усмешку. Хризида жалобно вскрикнула во сне. Варнава заворчал.

— Слабое извинение для привратника, — хмыкнул Эфиоп. — Она слишком мягко обращается с рабами. Ну, пошли. Я буду держаться у тебя за спиной.

— Нет, — сказал я. — Я пойду один. — Этот человек заставлял меня чувствовать себя неуверенно.

Эфиоп скрестил руки и хмуро посмотрел на меня.

— Хозяин дал мне особое указание.

— Я сам доберусь до дома, — повторил я. Неожиданно моя воля и воля раба скрестились в схватке, в которой мне поневоле пришлось участвовать.

Наконец Эфиоп состроил презрительную гримасу и пожал своими могучими плечами.

— Как знаешь, — сказал он и закрыл за мной дверь.

До моего дома было недалеко, а ночь стояла такая тихая и такая глубокая, что мне совершенно нечего было опасаться.