Когда Венера смеется

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На следующее утро я проснулся рано, съел легкий завтрак, состоявший из хлеба с медом, подставил свою бороду Белбону, чтобы он подравнял ее (я никому больше не доверяю обращаться с острыми предметами около своего горла), облачился в тогу, поскольку намеревался нанести несколько формальных визитов, и вышел из дома. Свежий, напоенный росой воздух освежал; оставшийся с ночи холод умерялся теплым утренним солнцем. Я набрал в легкие побольше воздуха и зашагал вверх по улице, сопровождаемый Белбоном.

В это утро Палатин показался мне особенно привлекательным. В последнее время, когда бы я ни покидал районы, непосредственно прилегающие к моему дому, я неизменно бывал раздосадован тем, каким грязным и замусоренным начинает казаться Рим, особенно Субура с ее борделями, тавернами и отвратительно пахнущими боковыми улочками, а также форум с его ордами одетых в тогу политиков и финансистов, обделывающих свои спешные дела. Насколько приятнее Палатин с его затененными, выложенными камнем мостовыми, привлекательными маленькими лавками, аккуратными многоэтажными владениями и красивыми частными домами. В таком месте можно наслаждаться свежим воздухом, и даже в самые жаркие часы идти по улицам, не толкаясь среди сотен грубых, пихающих друг друга незнакомцев.

Оказывается, я привык к жизни в районе для богачей, понял я, и такая перемена далась мне легко. Что бы сказал мой отец, который всю свою жизнь прожил в Субуре? Вероятно, подумал я, он стал бы гордиться материальными успехами своего сына, каким бы необычным путем я к ним ни пришел. Возможно, он также напомнил бы мне, чтобы я не позволял своему разуму спать и не забывал, что внешность бывает обманчивой. Редкие и красивые вещи, которые власть и богатство могут позволить себе, зачастую служат декорацией, призванной скрывать то, каким путем приобретены эти власть и богатство. Да, человек может дышать полной грудью на чистом, просторном Палатине — но здесь он может и испустить последний вздох. Кое-что похуже, чем удар локтем от проходящего незнакомца, досталось Диону. Качество простыней на постели ничего не значит, если он спит вечным сном.

* * *

Путь к дому Луция Лукцея лежал мимо многоэтажного дома, из которого недавно был выселен Марк Целий. Поравнявшись с ним, я остановился, чтобы окинуть его взглядом. Не только верхние этажи выглядели пустыми, но и на углу здания появилась табличка, выведенная красивыми черными буквами:

ПРОДАЕТСЯ.

ВЛАДЕЛЕЦ КЛОДИЙ ПУЛЬХР.

Под буквами виднелся какой-то рисунок. Я перешел через улицу, чтобы посмотреть поближе, и увидел грубо нацарапанную непристойность, изображавшую мужчину и женщину, которые сплелись друг с другом в половом акте. С первого взгляда их позиции показались мне абсурдно акробатическими; приглядевшись, я решил, что они были физически невозможными. Из распахнутого в экстазе рта женщины выходила нацарапанная надпись, почти все слова которой содержали орфографические ошибки:

НЕТ НИЧЕГО ЛУЧШЕ

БРАТСКОЙ ЛЮБВИ!

Художник был слишком слабым рисовальщиком, чтобы передать хоть какое-то сходство черт, но у меня не возникло сомнений на счет того, кого изображала совокупляющаяся пара. Эта непристойная картинка была оставлена здесь, вероятно, кем-то из банды Милона, подумал я, хотя у Клодия и его сестры хватало врагов и без них. Судя по ошибкам, подобный акт вандализма едва ли можно приписать Марку Целию. Или все-таки можно? Целий достаточно умен, чтобы намеренно подделаться под безграмотного.

Белбон и я продолжили путь. После бесчисленных поворотов, срезанных углов и маленьких улочек мы достигли дома Луция Лукцея. Как и положено, дом, где проживает богатый и уважаемый пожилой сенатор, демонстрировал свой безупречный фасад. Единственным украшением служила массивная деревянная дверь, которая казалась очень старой; она была покрыта затейливой кружевной резьбой и укреплена тяжелыми железными стяжками, имевшими свирепый вид тонкой карфагенской работы. Не исключено, что эта дверь попала сюда после разграбления самого Карфагена; я видел много подобных трофеев в домах тех, чьи семьи участвовали в разгроме римского соперника. Белбон, на которого не произвели впечатление ни история, ни дверь и который видел в ней просто дверь, громко постучал в нее.

На стук быстро откликнулся привратник, с которым Белбон обменялся необходимыми в таких случаях формальностями. Минуту спустя я был допущен в переднюю, а затем попал в скудно обставленный мебелью кабинет. Стены были увешаны военными трофеями из Карфагена — копьями, мечами, деталями доспехов, даже парой слоновьих бивней. Седовласый хозяин дома сидел перед столом, заваленным свитками, перьями, восковыми табличками для письма и обрывками пергамента.

— Могу уделить тебе совсем немного времени, — сказал он, не поднимая головы. — Мне известно, кто ты такой, разумеется, и я догадываюсь о цели твоего визита. Вот кресло. Садись. — Тут он наконец отложил свиток, который внимательно изучал, и бросил на меня косой взгляд. — Да, я помню твое лицо. Впервые увидел его, когда Цицерон указал мне на тебя на форуме — должно быть, лет пятнадцать тому назад, во время суда над девой-весталкой. Проклятый Катилина, совративший весталку и ушедший от наказания! Знаешь, именно я обвинил его в убийстве за год до того, как он поднял свой мятеж. Я не выиграл тогда дело, верно? Вероятно, для всех, включая Катилину, было бы лучше, если бы я победил, — он до сих пор радовался бы жизни в ссылке, развращая красивых мальчиков где-нибудь в Массилии или другом месте. Но, клянусь Геркулесом, ты здорово выглядишь! Я полагал, ты должен быть сейчас так же стар, как и я! — с этими словами Луций Лукцей широко улыбнулся и оттолкнул свое кресло от стола. Он был примечательно безобразен, с крупными крутыми бровями и неопрятной гривой седых волос.

Он откинулся назад и потер глаза.

— Нужно отдохнуть все равно. Работаю над историей карфагенских войн. Мой прапрапрапрадед помогал Сципиону Африканскому покончить с Ганнибалом и оставил своей семье груду свитков, которые никто никогда не читал. Любопытные вещицы. Когда закончу писать, то заставлю всех своих друзей и родственников заказать копии. Они все равно не прочтут, но эта работа дает мне занятие. Гордиан, Гордиан, — задумчиво произнес он, оглядывая меня и хмуря брови. — Я думал, ты удалился на покой и больше не живешь в Риме. По-моему, мне говорили, ты уехал в поместье на Сицилии.

— В Этрурии, если быть точным. Но это было довольно давно. Уже несколько лет, как я снова в Риме.

— Но не у дел?

— И да и Нет. Время от времени берусь за какой-нибудь простой случай, — так, чтобы было чем заняться. Ну вот как ты пишешь свою историю, наверное.

По тому, как в хмуром взгляде Лукцея вспыхнул огонь, я понял, что он придавал своей роли историка более серьезное значение, чем старался показать.

— Итак, — коротко сказал он, — Цицерон прислал тебя забрать мои показания. Боюсь, они еще не готовы.

Я уставился на него непонимающим взглядом.

— Ну, у меня столько работы, — сказал он. — Ты ведь пришел за этим, не так ли? По поводу молодого Марка Целия, притянутого к суду этими мошенниками, утверждающими, будто он пытался убить Диона?

— Да, — медленно произнес я. — Я здесь по этому поводу.

— Я так удивился — впрочем, любой бы удивился, полагаю, — когда узнал, что Цицерон собирается взять в свои руки защиту этого мальчишки. Я думал, эти двое разошлись навсегда, и вот на тебе. Дела обернулись неудачно, и озорной школьник бежит обратно к своему учителю. Право, трогательно.

— Да, верно — тихо сказал я. Неужели возможно, чтобы Цицерон взялся защищать Целия? Новость неожиданная, но в ней свой смысл. Цицерон уже провел успешное дело по оправданию Асиция, возможно, с целью оказать услугу Помпею. Помпею будет приятно, если Целий также уйдет от наказания, а Цицерон как раз тот человек, который может сделать это. Что же касается вражды между Целием и Цицероном, так тот же прагматизм, что когда-то превратил их в противников, в мгновение ока вновь сделает их друзьями.

— Так твои показания Цицерону еще не готовы? — спросил я.

— Нет. Приходи завтра. Вообще странно, что он прислал за ними тебя, а не своего секретаря — того, который не упустит ни одной крохотной детали.

— Тирона?

— Ну да. Умный раб.

— Да, верно, я подозреваю, что именно Тирон в конце концов заберет твои показания. Но раз уж я здесь, позволь мне задать тебе несколько вопросов.

— Давай.

— Это о Дионе.

Он развел руками.

— Все это будет в моих показаниях.

— И тем не менее это поможет сэкономить время — тебе, мне, Тирону, Цицерону, если ты дашь мне понять, о чем именно будет сказано в твоих показаниях.

— Все, что я уже рассказывал Цицерону. Дион какое-то время был моим гостем, а затем съехал. Вот и все. А вся эта ерунда по поводу отравления — «Грязные слухи растекаются, словно оливковое масло, и оставляют осадок, как красное вино».

— Но в твоем доме все же произошла смерть, верно? Раб Диона, который пробовал его еду…

— Бестолковый раб умер от естественных причин, вот и все.

— Тогда почему Дион перебрался в дом Тита Копония?

— Да потому, что боялся собственной тени. Видел палку на земле и кричал, что это змея. — Лукцей фыркнул. — Дион был здесь в такой же безопасности, как весталка в Доме галлов. Больше тут нечего сказать.

— И все же Дион полагал, что кто-то в этом доме пытался его отравить.

— Да у Диона не было ни капли разума. Подумай, что сталось с ним в доме Копония, и скажи, где он был в большей безопасности?

— Вижу, что ты имеешь в виду. Значит, вы были друзьями — ты и Дион?

— Ну конечно! А что ты думаешь, я пригласил бы врага спать под моей крышей? Он, бывало, сидел здесь целыми днями, вот где ты сейчас сидишь, и мы беседовали об Аристотеле, об Александрии, о Карфагене в дни Ганнибала. Он высказал несколько хороших мыслей о моей истории. — Лукцей глянул в сторону и прикусил губу. — Он был неплохой малый. Жаль, что умер.

Конечно, у него были скверные привычки. — Он хмуро улыбнулся. — Рвал плод, прежде чем тот созреет, и все такое.

— О чем ты говоришь?

— Не обращай внимания. Не стоит сплетничать о мертвых.

— Рвал плод…

— Любил молоденьких. Одну из них. Ничего страшного, разве что гостю не следует протягивать руку за тем, что принадлежит его хозяину. Больше я об этом говорить не буду. — По его лицу я понял, что он сдержит слово.

— Ты сказал, что раб Диона умер от естественных причин. Что послужило причиной смерти?

— Да откуда же мне знать?

— Но смерть в доме…

— Смерть раба, притом раба другого человека.

— Но кто-нибудь обязательно заметил симптомы.

— Что же ты думаешь, я вызываю модного греческого врача всякий раз, как у какого-нибудь раба разболится живот? Рабы заболевают каждый день, а иногда и умирают.

— Значит, ты не можешь утверждать наверняка, что это был не яд. Дион думал именно так.

— Дион много чего думал. У него было такое воображение — он больше философ, чем историк.

— И все же, если бы кто-нибудь в доме мог точно сказать мне, как умер этот раб, на что он жаловался перед смертью…

Я был остановлен выражением лица Лукцея. Он смотрел на меня долгим внимательным взглядом. Кустистые брови собрались над его глубоко посаженными глазами.

— Кто прислал тебя сюда?

— Я бы не хотел этого говорить.

— Не Цицерон, верно?

— Я пришел как друг Диона.

— Хочешь сказать, я ему другом не был? Убирайся.

— Все, что я хочу — это узнать правду о смерти Диона. Если ты действительно был ему другом…

— Убирайся! Ну? Пошел вон! Прочь! — Луций Лукцей схватил со стола перо и, размахивая им, как кинжалом, сердито глядел, пока я шел к выходу. Когда я выходил, он оставался стоять, нагнувшись над своими рукописями, сердито бормоча про себя угрозы.

Раб, проводивший меня к нему, ждал в коридоре, но, прежде чем мы успели дойти до передней, появилась внушительная, крупная женщина, загородившая нам дорогу.

— Иди, Клеон, — сказала она рабу. — Я сама покажу дорогу нашему посетителю, — по тону, каким она это произнесла, стало ясно, что передо мной хозяйка дома, а по угодливым манерам поспешно удалившегося раба я понял, что она не относится к тому типу римских матрон, которые позволяют своим рабам вольничать.

Жена Лукцея была так же безобразна, как и ее муж. Правда, вместо колючих бровей на ее лице были нарисованы две тоненькие полоски. Волосы, наверное, были бы такими же белыми, как у него, не окрась она их хной. Женщина была одета в просторную зеленую столу, на шее красовалось ожерелье из зеленого стекла, а в ушах — серьги.

— Так ты и есть Гордиан Сыщик, — отрывисто сказала она, оглядев меня язвительным взглядом. — Я слышала, как раб докладывал о тебе моему мужу.

— Что еще ты слышала? — спросил я.

Она оценила мою прямоту.

— Все. Нам с тобой надо поговорить.

Я посмотрел через плечо.

— Не волнуйся, — сказала она. — Никто в этом доме не станет за мной шпионить. Они знают, чем это кончится. Пошли сюда.

Я последовал за ней в другое крыло здания. Впечатление было такое, будто я попал в другой мир. Если кабинет Лукцея выглядел строгим музеем военных трофеев и покрытых плесенью документов, то помещения его жены украшали затейливо отделанные драпировки и изысканные предметы из стекла и металла. На одной длинной стене была нарисована картина, изображавшая цветущий весенний сад в бледно-зеленой, мягко-розовой и желтой красках.

— Ты обманул моего мужа, — сказала она, усмехнувшись.

— Он думал, меня прислал Цицерон. Я не стал ему возражать.

— Ты просто позволил ему думать так, как он хотел думать. Да, именно так проще всего управляться с Луцием. Надеюсь, ты понял, что он не собирался намеренно лгать тебе. Он просто убедил себя, что ничего неподобающего не могло произойти в его доме. Луций намучился, пытаясь свести концы с концами так, чтобы все выглядело правдоподобно. Впрочем, так поступают обычно большинство мужчин, — добавила она про себя. Она прошлась по комнате, трогая безделушки.

— Продолжай, — сказал я.

— Для Луция главное не факты, а то, как они выглядят. Он и подумать не может о том, чтобы в его доме отравили гостя или хотя бы его раба. Значит, ничего подобного и не было, понимаешь? Луций никогда, никогда не отступится от своих слов.

— Но все же это произошло?

Она подошла к маленькому столику, уставленному множеством одинаковых глиняных фигурок. Они были размером с палец ребенка и ярко окрашены. Она взяла одну из них и бесцельно крутила в руках.

— Кто послал тебя задавать вопросы?

— Как я уже сказал твоему мужу, один из друзей Диона.

Она фыркнула.

— Напрасно скрываешь. Я могу догадаться сама.

— Неужели?

— Клодия. Я права? Можешь не отвечать. Я читаю по твоему лицу так же отчетливо, как и по лицу Луция.

— Как ты догадалась, кто нанял меня?

Она пожала плечами и стала вертеть в пальцах маленькую глиняную фигурку. Это была исполненная по обету статуэтка Аттиса, супруга-евнуха Великой Матери, Кибелы, изображавшая его стоящим с руками, сложенными на внушительном брюшке, в красной фригийской шапке с круглым, загнутым вперед колпаком.

— У нас есть свой способ поделиться тем, что мы знаем.

— «У нас»?

— У нас, у женщин.

Я почувствовал укол в позвоночнике, и у меня возникло ощущение, что я уже вел этот разговор раньше — с Вифанией, когда она сообщила мне, что Клодия и Целий больше не любовники, а я спросил, откуда она это может знать: у нас есть свой способ поделиться тем, что мы знаем. На секунду меня осенило озарение, словно ненадолго приотворилась дверь, за которой я успел заметить незнакомую комнату. Жена Луция заговорила снова, и дверь захлопнулась.

— Нет никаких сомнений в том, что раб Диона был отравлен. Видел бы ты беднягу. Если бы Луций держал глаза открытыми, вместо того чтобы глядеть по сторонам, когда раб умирал, ему было бы труднее произносить свои бойкие тирады о «естественных причинах». Но Луций всегда легко поддавался тошноте. Он может писать свои безделицы о женщинах, сжигаемых на кострах, и детях, разрубленных на куски при взятии Карфагена, но у него слишком слабый желудок, чтобы смотреть на то, как рвет раба.

— Это был один из симптомов?

— Да. Раб побелел, как мрамор, и ударился в конвульсии.

— Но если раб отравился, попробовав пищу, приготовленную для Диона, то как яд мог попасть туда?

— Его положили кухонные рабы, разумеется. Я даже думаю, что знаю, кто именно.

— Да?

— Джуба и Лакон. Эта парочка вечно что-нибудь затевала. Они слишком хитры на свою же беду. Носились с фантазиями, что однажды выкупятся на свободу. Джуба, должно быть, сумел улизнуть куда-то из дома во второй половине того дня, потому что я застала его, когда он пробирался обратно. На мои вопросы, где он был, попытался отделаться, разыгрывая из себя дурачка и переспрашивая каждое слово, как это принято у рабов. Он заявил, что ходил на рынок. Я уже не помню, что он выдумал, но раб даже показал мне маленькую сумку, которую держал в руках. Вот это выдержка! Скорее всего, там и был яд. Позже я поймала его, когда он шептался на кухне с Лаконом, и еще подумала про себя: что это они опять затевают? Они-то и готовили блюдо, которое убило раба Диона.

— Дион говорил мне, что у твоего мужа в тот день был посетитель.

— Публий Асиций. Тот, которого потом обвинили в том, что он заколол Диона в доме Копония, хотя и не смогли этого доказать. Да, он приходил к Луцию как раз в то время, когда Джуба должен был улизнуть из дома. Но я не думаю, чтобы Асиций сам передал яд, если ты это полагаешь. Он даже близко не подходил к кухонным рабам.

— Но он мог находиться здесь для отвлечения, чтобы занять твоего мужа, пока Джуба будет ходить за ядом, который мог передать ему кто-то еще.

— Что за воображение у тебя! — язвительно сказала жена Луция.

— А где сейчас Джуба? Ты позволишь мне поговорить с ним?

— Я бы позволила, если бы могла, но его больше нет здесь. Джуба и Лакон не живут в этом доме.

— А где?

— После того как его раб умер, Дион ужасно разозлился. Он кричал, бранился и требовал, чтобы Луций расследовал, кто из рабов пытался отравить его. Я указала на подозрительное поведение Джубы и Лакона, но Луций и слушать не хотел о яде. Но неожиданно через несколько дней он решил, что Джуба и Лакон — обученные рабы-повара — принесут больше пользы, занимаясь физическим трудом на рудниках. Луций владеет долей доходов с серебряного рудника в Пицене. Туда он и отправил этих рабов — с глаз долой, из сердца вон. — Она подняла вверх фигурку Аттиса и постучала по ней указательным пальцем: — Но вот что самое любопытное: когда Луций объявил, что отправляет Джубу и Лакона на рудники, они внезапно предложили выкупить себя. Каким-то образом из тех медяков, что давал им Луций каждый год на празднование сатурналий, этой парочке удалось насобирать серебра достаточно, чтобы оплатить свою свободу.

— Это было возможно?

— Совершенно невозможно. Луций обвинил их в краже из домашней кассы.

— Они могли это сделать?

— Ты полагаешь, я похожа на женщину, которую могут обкрадывать собственные рабы? — Она одарила меня взглядом, рассчитанным на то, чтобы испепелить на месте любого раба. — Но такого объяснения решил придерживаться Луций, и ничто не могло переубедить его. Он забрал у них серебро, отослал их на скорую смерть в рудники, и с этим было покончено.

— А откуда, как ты думаешь, они взяли это серебро?

— Не будь наивен, — сказала она. — Кто-то подкупил их, чтобы они отравили Диона, разумеется. Возможно, они получили лишь часть платы, поскольку не довели дело до конца. Если бы полной хозяйкой этого дома была я, то пытала бы их до тех пор, пока вся правда не вышла бы наружу. Но рабы принадлежат Луцию.

— Эти рабы знают правду.

— Эти рабы знают кое-что. Но теперь они далеко от Рима.

— И их нельзя вынудить подтвердить что-нибудь без согласия на это их хозяина.

— Которого Луций никогда не даст.

— Кто же дал им серебро? — пробормотал я. — Кому удалось это сделать?

— Полагаю, ты должен установить это, — коротко сказала она и вернулась к маленькому столику, поставив на место глиняную фигурку Аттиса. Я подошел к ней и уставился на маленькие статуэтки.

— Почему их так много и они все одинаковые? — спросил я.

— Потому, что скоро праздник Великой Матери, разумеется. Это изображения Аттиса, ее супруга. Для подарков.

— Никогда не слышал о таком обычае.

— Мы обмениваемся ими только между собой.

— «Мы»?

— К вам это не имеет никакого отношения.

Я протянул руку, чтобы взять одну фигурку, но она неожиданно сильно схватила меня за запястье.

— Я сказала, к вам это не имеет никакого отношения. — Она отпустила меня и хлопнула в ладоши. В комнату вбежала девушка. — А теперь пора. Рабыня проводит тебя до выхода.