Когда Венера смеется

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зимняя ночь опустилась над Римом, холодная, чистая и спокойная.

Покончив с едой, мои гости быстро удалились. Разговоры утомили Диона. Полный желудок заставил его почувствовать сонливость. Он собирался пораньше лечь спать. Испытывая острое ощущение вины, я почти жалел о своем отказе приютить его и уже был готов предложить ему постель, пусть даже всего на одну ночь; но Дион в нескольких резких словах дал понять, что собирается непременно вернуться в дом Тита Копония. Если он был излишне резок со мной, как я мог винить его? Он пришел просить помощи у старого знакомого и должен был уйти с пустыми руками. Люди, которые находятся в отчаянном положении, — даже философы — редко выслушивают отказ, не теряя при этом достоинства.

Я настоял, чтобы Дион взял себе в сопровождающие Белбона, который довел бы его до дома в целости и сохранности. Это был минимум того, что я мог для него сделать. Тригонион спрятал свои длинные волосы под шляпу и поправил тогу, Дион обвернул голову мантией; они снова стали самозванцами, надевшими на себя знаки достоинства римских мужчин и женщин. Под прикрытием темноты они удалились так же, как и пришли.

Проводив гостей, я оказался перед необходимостью закончить укладку вещей, необходимых для путешествия в Иллирию, где меня ждала встреча с Метоном. Вифания уже сделала большую часть работы, но есть мелочи, которые должен приготовить сам путешественник. Зимние дни коротки, а дневные переезды ограничиваются светлым временем суток, поэтому назавтра я планировал выехать из дома на рассвете и рассчитывал сегодня лечь спать пораньше, однако приготовления задержали меня за полночь. Впрочем, я все равно не смог бы уснуть; забравшись в постель, я не переставая думал о Дионе и о его положении. Протянув руку, я прикоснулся к плечу Вифании, однако она отвернулась, раздраженная на меня за что-то.

Размышляя над сегодняшним визитом, я сообразил, что упустил кое-что. Кто-то посоветовал Диону обратиться ко мне. Кто? И что он делал в компании маленького галла? Они были не лучшей парой, чем вода и масло, однако Дион явно доверял Тригониону настолько, что не боялся расхаживать вместе с ним в переодетом виде.

Впрочем, сонно подумал я, эти вопросы могут подождать, пока я не вернусь из Иллирии и не увижусь с Дионом еще раз. Но тут же мне на память пришло выражение, которое я увидел во взгляде философа — выражение глаз уже мертвого человека. Я вздрогнул и внезапно совершенно проснулся.

Повернувшись на бок, я опять дотронулся до Вифании. Она шумно вздохнула и отодвинулась. Я тихо позвал ее по имени, но она сделала вид, что спит. Что я сделал не так? На что она обиделась? Луч лунного света падал на постель, освещая ее волосы. Сегодня утром она полоскала их хной, чтобы скрыть седину и сделать их более привлекательными. Запах ее волос был знакомым, приятным, возбуждающим. Она могла бы помочь мне уснуть, подумал я, но Вифания, казалось, хотела приласкать меня не больше, чем я — оказать помощь Диону. Я всматривался в путаницу ее волос — непроницаемый лес, непроходимый и темный.

Я ворочался и крутился с боку на бок, пока наконец не оказался на ногах. На мне была длинная туника для защиты от ночного холода. Я обулся и взял с собой шерстяной плащ.

Оказавшись в саду, под укутанным тенью взглядом Минервы, я посмотрел наверх, на небесный свод, покрытый ярким звездным мерцанием. Воздух был чистым и холодным. Я разглядывал созвездия и, чтобы побыстрее утомиться, пытался вспомнить их имена, как латинские, так и греческие, которые узнал еще в те годы, когда жил в Александрии: Большая Медведица, которую Гомер называл Повозкой, а другие зовут Семью Запряженными Волами; Малая Медведица, которую зовут Хвостом Собаки; Коза, которую иные сравнивают с хвостом Рыбы…

Мне по-прежнему не спалось. Нужно прогуляться. Нескольких кругов вокруг фонтана в атриуме явно было недостаточно, чтобы прогнать бессонницу. Я подошел к входной двери и отпер ее. Переступив порогу я оказался на гладкой мощеной мостовой.

По ночам Палатин представляет собой, пожалуй, самое безопасное место во всем Риме. Во времена моего детства люди здесь жили так же смешанно, как и во всех прочих районах, где бедные и богатые, патриции и плебеи теснились все вместе. Но Римская империя начинала свои великие завоевания, и отдельные семьи становились не просто богатыми, а богатыми феноменально, и они выбрали Палатин с его близостью к форуму и с его возвышенным положением над другими, не столь здоровыми участками вокруг Тибра и прилегающими к ним узкими долинами в качестве места своего проживания. С годами многоэтажные помещения, битком набитые семьями бедняков, сносили квартал за кварталом, а на их месте строили большие, просторные дома, отделенные друг от друга участками зелени и небольшими садами. На Палатине до сих пор сохранились скромные обиталища, и не все его жители по-настоящему богаты (я сам лучшее этому подтверждение), но все же он давно превратился в район обитания богачей и представителей знати. Я живу на южной стороне холма, которая спускается от Дома весталок к форуму. В числе моих соседей, чьи дома расположены неподалеку, — едва ли в радиусе полета стрелы от моего, — находятся Марк Красс, самый богатый гражданин Рима, и мой прежний покровитель Цицерон, лишь в сентябре прошлого года с триумфом вернувшийся из политической ссылки и теперь занятый восстановлением своего жилища, разрушенного разъяренной толпой два года назад.

Люди такого рода имеют телохранителей — целые отряды, и не просто силачей, а хорошо обученных гладиаторов, и такие люди требуют порядка, по крайней мере в непосредственной близости от своих домов. Поэтому бродячие банды пьяных забияк, терроризирующие по ночам кварталы Субуры, не рискуют забираться на Палатин. Насильники и воры совершают преступления в других районах, выбирая более уязвимые жертвы. С наступлением темноты улицы Палатина бывают тихи и почти пустынны. Человек здесь может совершить короткую прогулку по холодному ночному воздуху под яркой луной наедине со своими мыслями, не опасаясь за свою жизнь.

И все же, услышав приближающийся шум пьяных голосов, я почел за благо укрыться куда-нибудь, пока они меня не минуют. Я прижался к стене ближайшего дома под тенью ветвей тисового дерева. Через улицу от меня находилось трехэтажное здание почтенного возраста, что стоит в конце нашего квартала. Это место было хорошо застроено и содержалось в надлежащем порядке, будучи собственностью Клодиев, древнего и прославленного патрицианского рода. Здание пережило все перемены, произошедшие на Палатине, и все еще было поделено на первый этаж, где сохранялась лавка, и на верхние этажи, служившие для жилья. Весь второй этаж в настоящее время снимал Марк Целий, молодой человек, несколько лет назад впутавший меня в битву умов, которую Цицерон вел с Катилиной. Я узнал его голос вперемешку с другим, приближавшимся ко мне с восточной стороны улицы.

Я стоял, спрятавшись в тень. Мне незачем было бояться Целия, но мое расположение духа явно не подходило для пьяной компании. Когда он и его друг подошли ближе, шатаясь от одной стороны улицы к другой, я увидел их тени, которые лунный свет отбрасывал перед ними, словно длинные, паукообразные щупальца. Они шли, положив руки друг другу на плечи, шагая то в одну сторону, то в другую, разговаривая то криком, то шепотом. Не в первый раз мне доводилось видеть Марка Целия, возвращавшегося домой в таком виде. Чуть больше тридцати лет от роду и довольно красивый собой — необычайно привлекательный, на самом деле, — Целий принадлежал к тому кругу римской молодежи, о котором Дион говорил сегодня днем, когда описывал Публия Асиция — человека, которого он подозревал в попытке отравить его: обаятельные и неглупые молодые люди хорошего происхождения, но с неясными перспективами, печально известные полным отсутствием щепетильности, остроумные и неплохо образованные, имеющие пристрастие к затяжным попойкам и скандальной поэзии, любезные, льстивые и не заслуживающие доверия ни при каких обстоятельствах. Целий и его друг возвращались, должно быть, после затянувшейся вечеринки в одном из фешенебельных домов по соседству. Удивительно было лишь то, что они шли одни, не прихватив с собой молодых женщин, разве только, конечно, что они собирались довольствоваться этой ночью обществом друг друга.

Они остановились на улице перед входом на отдельную лестницу, ведущую в квартиру Целия. Целий забарабанил в дверь, и пока они ждали спускавшегося раба, до меня донеслись обрывки их разговоров. Услышав, как Целий назвал имя Асиций, я вздрогнул. Наверное, подумал я, мне просто почудилось, и я принял за него случайный вздох или шепот; я как раз вспоминал, что говорил об Асиции Дион, и, должно быть, связал его имя с похожими звуками. Но затем я снова услышал, как Целий сказал:

— Асиций, ты осел, ты чуть было опять не провалил все дело! Два промаха подряд!

— Я? — вскричал другой. Я не мог разглядеть его в темноте, но он казался мне таким же, как Целий, высоким и широкоплечим. Речь его была нечеткой, одни слова он выкрикивал, другие бормотал еле слышно, так что до меня долетали лишь обрывки: — Я не тот, кто… а ты даже не сказал, что нам придется… и потом, найти… уже!., и в таком виде… да ну вас всех к Аиду, Целий, и тебя, и этого несчастного египтянина…

Дверь заскрипела и отворилась. Целий и его приятель шагнули одновременно и столкнулись в проходе. Что-то звякнуло о плиты мостовой; лунный свет отразился на стальном лезвии. Целий повернулся, наклонился и поднял кинжал, который он выронил. В этот момент он поднял взгляд и увидел меня, стоявшего в тени на другой стороне улицы.

Он прищурился с пьяным видом, пытаясь понять, человек я или видение. Я затаил дыхание. Он медленно шагнул в мою сторону, сжимая в руке кинжал.

— Ну куда, Аид тебя забери, ты опять пропал? — застонал Асиций. — Ну давай, Целий, тут такой холод! Ты обещал, что согреешь меня!

— Заткнись, — хрипло пробормотал Целий. Он уже почти пересек улицу, не спуская с меня глаз.

— Целий, что… Там кто-то есть?

— Заткнись, Асиций!

Ночь была такой тихой, что они, я подумал, слышат, должно быть, удары моего сердца. Кинжал в руке Целия сверкал в лунном свете. Он подошел еще ближе и споткнулся о бордюрный камень. Я вздрогнул.

— Это всего лишь я, сосед, — произнес я сквозь стиснутые зубы.

— Всего лишь — ты, Гордиан! — Целий ухмыльнулся и опустил кинжал. Я вздохнул с облегчением.

— Это кто? — требовательно спросил Асиций, шатаясь позади Целия и засовывая руку под тунику. — Какие-то проблемы?

— Да нет, нет, — сказал Целий. В лунном свете, с улыбкой на губах, он был похож на Аполлона, вырезанного из мрамора. — Похоже, ты не собираешься искать неприятностей сегодня ночью, сосед?

— Вышел погулять, — сказал я. — Завтра утром уезжаю. Не могу уснуть.

— Холодновато для прогулок, верно? — спросил Асиций.

— Тебе же холод не мешает, — ответил я.

Асиций заворчал, но Целий хлопнул его по плечу и рассмеялся.

— Иди домой и как следует выспись, Гордиан! В такое время по ночам бродят лишь недобрые люди. Пойдем, Асиций. Пришло время согреть тебя. — Он обнял своего приятеля за плечи и потащил его обратно к своему дому. Они исчезли внутри, и дверь с грохотом закрылась.

Из дома доносились приглушенные голоса и тяжелые шаги на лестнице. Затем звуки быстро стихли, и на пустынной улице воцарилась почти невероятная тишина. Внезапно холод проник под плащ, заставив меня задрожать. Я направился к своему дому, шагая быстро и осторожно. Все вокруг было залито мягким желтовато-серым цветом, перемежавшимся с бездонно-черными тенями. Холодный лунный свет обратил весь мир в камень.

Я скользнул обратно в постель. Я мог бы не спать еще долго, вглядываясь в невидимый потолок, но Вифания перевернулась и прижалась ко мне, свернувшись калачиком, и я почти сразу же погрузился в сон.

Как мы и договаривались, мой сын Экон зашел за мной еще до рассвета. Белбон вывел из конюшни лошадей, и мы втроем пустились в путь по тихим серым улицам просыпающегося города. Мы выехали на Фламиниеву дорогу и покинули Рим через Фонтинские ворота, оставив за плечами опасности и козни большого города, по крайней мере на время.