Когда Венера смеется

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На следующее утро я проснулся поздно. Голова болела так, словно туда запихнули свернутую тогу; я чувствовал на языке шершавый вкус шерсти. Холодная вода, в которую я окунул голову, принесла облегчение. Помог мне также и легкий завтрак. Нетвердым шагом я вышел в сад, расположенный в центре дома Экона, и нашел место, где присесть. Вскоре мимо меня под портиком прошла Менения. Она отметила мое присутствие кивком, но не улыбнулась. Через минуту из дома не спеша вышел Экон и присоединился ко мне.

— Ты пришел вчера ужасно поздно, папа.

— Кто здесь сын и кто отец?

— Можем мы поговорить?

— Думаю, да.

— О Дионе и о том, как он умер. Ты так и не сказал мне вчера, о чем ты думал.

Я вздохнул.

— Ты прав. О яде, который лежал у меня в доме и которым воспользовались, чтобы убить его.

— Но кто это сделал?

Я глубоко вздохнул один раз, затем другой. Мне трудно было произнести вслух это имя.

— Вифания.

Экон посмотрел на меня в упор, менее удивленный, чем я ожидал.

— Зачем?

Я пересказал ему разговор, подслушанный мною у себя дома, состоявшийся между Клодией и Вифанией.

— Должно быть, она говорила о Дионе. Дион был тем знатным уважаемым человеком, которому принадлежала ее мать. Она ни разу не говорила мне об этом. Ни разу! Ни единого слова! Но она, должно быть, узнала Диона в ту минуту, как увидела его.

— А он узнал ее?

— Он смотрел на нее как-то странно, я помню это. Но она была почти ребенком, когда он видел ее в последний раз, и, кроме того, голова его была забита другими вещами. Нет, не думаю, чтобы он понял, кто она такая. Но она наверняка узнала его. Теперь, когда я вспоминаю тот вечер, я вижу, как странно она себя вела. Я-то думал это потому, что я должен был на следующий день уехать! Что кажется мне особенно поразительным — как быстро она приняла решение убить его — ни раздумий, ни колебаний. Она достала яд, приготовила обед, положила особое блюдо гостю и затем смотрела, как он ест, и все это прямо передо мной!

— Тебе необходимо поговорить с ней, папа.

— Я не готов. Я не знаю, что мне сказать.

— Скажи, что тебе известно о ее поступке. Оттолкнись от этого.

— Оттолкнись, словно то, что моя жена — убийца, не имеет никакого значения! Что она скомпрометировала честь моего дома, отравив гостя! Она должна была во всем признаться мне.

— До или после убийства Диона?

— Если уж не до, то, разумеется, после! Вот, видишь, как один только разговор об этом выводит меня из себя? Нет, я еще не готов идти домой. Не знаю, смогу ли я вообще пойти туда.

— Не говори так, папа. Ты должен понять, почему она это сделала. Послушай, я не очень-то удивился тому, что ты мне сейчас рассказал. У меня было достаточно времени подумать на обратном пути из Путеол над тем, как могло случиться, что Дион был отравлен у тебя дома, и кто мог это сделать. Вифания готовит еду, Александрия объединяла их — я высчитал, что она как-то должна была быть причастна к этому. У меня было больше времени на раздумья, чем у тебя, и я решил, что для меня это ничего не изменит. Я был с Зотикой все это время и видел, что этот дикарь сделал с ней. Я не мог жалеть, что кто-то убил его. Если это Вифания и если у нее были такие же основания ненавидеть его, как у Зотики, то в чем ее можно винить?

— Но это же убийство, Экон! Хладнокровное, просчитанное, содеянное втайне. Неужели мое имя и честь моего дома ничего не значат? Мы же не убийцы! — Я поднялся и стал расхаживать по саду. — Разговоры тут не помогут. Мне опять нужно побыть одному. Я должен подумать.

— Но ты же не пойдешь гулять снова?

— Почему нет?

— Тебе не хватит улиц. Куда ты пойдешь?

Неожиданно в голову мне пришла мысль, не связанная с предыдущим разговором.

— Мне нужно покончить с последним делом, которое связывает меня с Клодией. Те деньги, что я дал тебе для поездки на юг, — у тебя должно было остаться довольно много.

— Так и есть.

— Это деньги Клодии. Они были предназначены для подкупа, чтобы я выступил на суде с показаниями в ее пользу, или же для того, чтобы выкупить тех рабов Лукцея. Кто может сказать, что она в действительности имела в виду? Но как бы там ни было, она не получила того, за что платила, верно? Я не желаю, чтобы обо мне говорили, будто я, как Целий, взял у нее деньги и не вернул. Нужно пойти и отдать их, так? Я отнесу их прямо сейчас. По крайней мере, тогда я смогу умыть руки и благополучно отделаться от всего этого.

Экон прошел в дом и вернулся с кошельком, полным монет.

— Кстати, а как Зотика? — спросил я. — Теперь, когда она отдохнула, она немного пришла в себя?

Экон опустил глаза.

— Что-нибудь не так?

— После нашего вчерашнего разговора с ней Менения показала ей место, где она должна была спать, и оставила ее одну. Ошибкой было выпускать ее из запертой кладовой. Когда я вернулся домой с форума…

— Ох, нет!

— Она убежала, папа. Не скажу, что я очень удивлен. Я говорил тебе, что она одичала, как животное. Сомневаюсь, что мы когда-нибудь увидим ее снова.

Кратчайший путь к дому Клодии лежал мимо моей собственной двери, поэтому я пошел в обход. День был жаркий, а дорога крутая. Я добрался до места вспотевшим и запыхавшийся.

Постучал в дверь. После долгой паузы постучал еще раз. Наконец глазок приоткрылся. Бесстрастный глаз оглядел меня.

— Мое имя Гордиан, — сказал я. — У меня дело к твоей хозяйке.

Глазок закрылся. Спустя длительное время он открылся снова. Глаз, который теперь уставился на меня, был подкрашен сурьмой. Из-за двери я услышал знакомый, но нежданный голос.

— Все в порядке. Я знаю его. Можно впустить.

Дверь приоткрылась, показывая стоявшего за ней галла Тригониона. Как только я шагнул внутрь, он приказал рабу запереть засов.

— Что за дело могло привести тебя к Клодии? — коротко спросил он, быстрыми шагами направляясь к саду, я следовал за ним. — Она забыла заплатить тебе?

— Наоборот, она переплатила мне; она дала мне денег на расходы, которых я не делал. — Я потряс монетами в кошельке. — Я пришел вернуть их.

Тригонион посмотрел на меня так, словно я был сумасшедшим, затем кивнул и глубоко вздохнул.

— Понимаю. Ты нашел предлог, чтобы вновь увидеть ее.

— Не будь смешным!

— Нет, правда, я вполне тебя понимаю. Но, боюсь, ты не сможешь встретиться с ней.

— Почему?

— Она уехала.

— Куда?

Он заколебался.

— На свою виллу, в Солоний. Она выехала сегодня утром, еще до рассвета. Хотела выскользнуть из города, пока ее никто не видит.

Мы добрались до ступеней, которые вели в сад, и остановились рядом с гигантской Венерой. Мои глаза помимо воли обратились на пьедестал, где, по словам Катулла, она держала в тайнике свои любовные трофеи. Тригонион заметил мой взгляд.

— Она опустошила его, прежде чем уехать. Сожгла все, что могло сгореть. Можешь взглянуть на пепел вон в том светильнике. То, что не горит — драгоценности, ожерелья и прочее — взяла с собой. Чтобы выбросить в море, сказала она.

— Но почему?

Он пожал плечами.

— Как евнуху понять такие вещи? — он пошел к фонтану. Внезапно над садом разнеслось эхо пения, долетавшего из Дома галлов.

— Почему ты не с ними? — спросил я.

— Вскоре я присоединюсь к ним. Она прислала ко мне посыльного посреди ночи, передав, что ей нужна моя помощь. «Я должна уехать, — сказала она. — Я не могу больше оставаться здесь». Она всегда уезжает на юг после окончания праздника Великой Матери, как и большинство богатых людей. Как правило, в Байи. Но на этот раз она не стала ждать конца праздника и не поехала в Байи. «В Солоний, — сказала она. — Это ближе, и там никого не будет. Я не хочу больше никого видеть». — Он грустно улыбнулся. — Я думал, она захочет, чтобы я поехал с ней.

Пение стало слышнее, темп его увеличился. Тригонион прикрыл глаза и задвигал губами, повторяя про себя слова, затем заморгал и стал глядеть на солнечные блики, отражавшиеся в воде фонтана.

— Но она не захотела брать меня с собой. «Мне нужно, чтобы кто-нибудь запер дом после меня, — сказала она. — Я бы попросила Клодия, но он не должен и близко подходить к этому месту. Ты сделаешь это для меня, правда, Тригонион? Убедись, что все окна закрыты ставнями и заперты, убери все хорошие вина, чтобы рабы до них не добрались, отправь несколько моих прощальных писем и все такое». Я сказал: «Да, конечно. Счастливого пути».

Мы вместе изучали ломаную сетку солнечных бликов.

— Перед тем как выйти из дверей, она повернулась и позвала меня по имени. Я подбежал к ней. Она сказала: «Да, и не говори никому, куда я уехала». Я сказал: «Разумеется, не скажу». Но думаю, тебе можно сказать об этом, Гордиан. Ты умеешь хранить секреты. Ты ведь самый честный человек во всем Риме, не так ли? — губы его дрогнули в сардонической усмешке.

— К ней приходил посетитель поздно ночью?

Тригонион недоуменно посмотрел на меня, затем слабо улыбнулся:

— А, ты имеешь в виду того поэта, что читал свою ужасную вещь об Аттисе на последнем пиру? Да, кто-то из рабов рассказал мне, что он стучал в двери посреди ночи, пьяный и настойчивый. Но он выбрал неудачное время. Клодия была не в настроении. Она выслала Варнаву и еще несколько рабов покрепче, и они прогнали его. Думаю, он убрался восвояси, удовольствовавшись разбитым носом.

Я подумал о бедном Катулле, лежавшем с разбитым носом в одиночестве в своей унылой маленькой комнатке, набитой книгами.

— И разбитым сердцем. Она холодная женщина.

Тригонион сурово посмотрел на меня.

— Ты тоже как все остальные. Ты думаешь, она ничего не чувствует. Но она чувствует все. Да и как иначе, учитывая, кто она такая? Она чувствует все. Я вообще удивляюсь, как она это перенесла.

Пение стало усыпляющим, магическим. Блестки солнца на воде слепили глаза.

— А ты, Тригонион? Ты такой же? Все полагают, что ты ничего не чувствуешь, но на самом деле…

Он в упор посмотрел на меня глазами, в которых появились слезы, разрешая мне говорить, но я оставил свою мысль неоконченной.

Я вернулся в дом Экона тем же окольным путем.

— Может, тебе следует написать письмо Метону? — предложил Экон. — Это всегда помогало тебе разобраться в своих мыслях.

— Не думаю, что было бы разумно посылать куда-либо сведения, уличающие мою жену в преступлении.

— Ты всегда можешь сжечь его, после того как напишешь. Разве ты не поступаешь так довольно часто?

Иногда я думаю, что мои сыновья знают меня слишком хорошо. Я попросил Экона, чтобы он показал мне, где лежат его письменные принадлежности.

Усевшись в небольшом кабинете, я долго глядел на чистый пергамент и наконец написал:

«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от его любящего отца из Рима, да пребудет с тобой богиня Фортуна.

Я пишу это письмо на апрельские ноны, на второй день праздника Великой Матери…»

Отложив перо, я снова уставился на пергамент. В дверях послышался какой-то шум. Я поднял глаза и увидел Метона, который смотрел на меня.

Боги любят заставать нас врасплох. Нити наших жизней носятся взад и вперед, переплетаясь друг с другом, образуя узор, понять который не дано никому из смертных: мысли мои обратились к Метону, и вот он стоит передо мной во плоти, словно мое желание волшебным образом соткало его из воздуха.

— Клянусь Геркулесом! — прошептал я. — Что ты здесь делаешь?

За спиной его внезапно возник старший брат. Оба они прыснули от смеха.

— Так ты знал, Экон! — сказал я. — Он был уже здесь, когда ты предложил мне написать ему!

— Ну конечно! Я не мог удержаться от такой шутки. Метон прибыл сразу же после того, как ты ушел к Клодии. Когда мы услышали, что ты возвращаешься, я заставил его уйти и спрятаться. Видел бы ты сейчас свое лицо!

— Разыгрывать своего старого отца некрасиво.

— Да, но ты, по крайней мере, улыбнулся, — сказал Экон.

Я отложил пергамент в сторону.

— Как здорово, что ты здесь, Метон. Записать все это на пергамент просто невозможно!

Он улыбнулся и сел рядом.

— Прежде всего я ужасно рад, что приехал.

Я положил ладонь ему на руку и глубоко вздохнул. Я всегда беспокоился за него, зная, каким опасностям он подвергается в Галлии. Но он имел в виду нечто другое.

— Эти беспорядки, неподалеку от форума, — объяснил он. — Наверняка они все еще продолжаются. Разве ты не видел их, возвращаясь с Палатина?

— Я шел кругом…

— Сегодня там должны были ставить пьесу в честь праздника, — вмешался Экон. — Очевидно, люди из банды Клодия ворвались на сцену и учинили мятеж. Безотлагательная месть за те гадости, что наговорили против него вчера на суде.

— Доверь такому человеку, как Клодий, организовывать праздник, и он непременно использует его для своих мелких нужд, — с отвращением сказал Метон. — Все политики одинаковы. Но что там произошло, на этом суде?

Я попытался объяснить ему все так кратко, как только мог, но спустя минуту Метон поднял руки:

— Это все слишком запутанно. Лучше дай мне план военных действий и назначь число!

Я рассмеялся.

— Но что ты делаешь в Риме? И где Цезарь — здесь?

— Вообще-то он в Равенне, но ты не слышал этого от меня. У него тайная встреча с Крассом. Затем он отправится в Луку, чтобы повидаться с Помпеем. Цезарь хочет подобрать несколько командиров и набрать еще четыре легиона: ему нужна помощь этих двоих, чтобы сенат одобрил расходы и чтобы утихли разговоры о том, что Цезарь забирает себе слишком много власти. Если хочешь знать мое мнение, то они втроем собираются возродить триумвират, и на этот раз действенный. Это неизбежно. Рано или поздно сенат окончательно потеряет всякую способность действовать. Сенат не может управлять собой, не то что целой империей! Теперь он не больше чем помеха, небольшое препятствие на пути у Цезаря. Отгнившая ветвь, которую следует отсечь. Вся эта торговля законами, эти политики, без конца таскающие друг друга в суд, — рано или поздно это безобразие должно прекратиться. Судя по тому, что ты говоришь, суд над Целием — это еще один пример того, как низко пали нравы.

— Но что можно предложить взамен? — спросил Экон. Метон недоумевающе посмотрел на брата.

— Власть Цезаря, разумеется.

— Ты говоришь о диктатуре, подобной той, что была при Сулле, — сказал я, качая головой.

— Или худшей, — сказал Экон. — О правлении царя, подобного Птолемею.

— Я говорю о человеке, который умеет руководить. Я видел собственными глазами, что может делать Цезарь. Все эти мелкие столичные ссоры кажутся просто абсурдными из Галлии, где римляне покоряют мир.

— Едва ли стоит считать мелкими людьми Помпея и Красса, — сказал я.

— Вот почему и нужен триумвират, — сказал Метон. — В качестве временной меры, разумеется. Но только я вам ничего не говорил.

— А что делать с такими людьми, как Клодий и Милон? — спросил Экон. — Или Цицерон, например? Или Целий?

Метон состроил гримасу, показывая, что эти люди не стоят даже презрения. Что сделала с моим сыном служба у Цезаря?

У меня было всего одно мгновение на то, чтобы задуматься над этим вопросом, потому что в следующую секунду в комнату ворвались близнецы, наполнив ее взрывами хохота и блеском золотых волос. Метон мог кое-что знать о плане военных действий, но своим племяннику и племяннице он был не противник. Титания напала слева, Тит — справа. Каждый из них ухватил его за руку и стал взбираться по ней наверх.

— Когда они успели вырасти такими большими? И такими сильными? — засмеялся Метон.

— Полагаю, они намерены тебя побороть, — сказал Экон с досадой.

— Или как минимум обездвижить, — добавил я.

— Им это удалось, — пробормотал Метон. Близнецы триумфально завизжали.

— Лучше тебе сдаться, пока не поздно, — предложил я. — Покоритель Галлии дядя Метон может выдержать гораздо более грубое обращение, чем их старый и слабый дед, и им это известно.

— Сдаюсь! — выдохнул Метон. Близнецы сразу же выпустили его и тут же повернулись, чтобы напасть на меня. К счастью, их атака обернулась безвредными объятиями и поцелуями, которым я уступил без всякой борьбы.

— Что это такое? — спросил я.

— Где? — сказала Титания.

— Вот это драгоценное украшение на твоей тунике?

— «Глаз горгоны»! — закричал Тит. — Он придает ей волшебную силу, и мне необходимо отобрать его у нее, даже если для этого мне придется открутить ей голову!

— Но откуда он у тебя? — Внезапно во рту у меня пересохло. Это была серьга простой формы, в виде серебряного крюка с бусиной из зеленого стекла — точная копия той, которой был взломан замок на моем ящике и которую затем беспечно бросили на месте преступления после того, как яд был взят.

— Он пришел ко мне с берегов Ливии, где живут горгоны, — сказала Титания. — Он может делать человека невидимым. Так говорит Тит.

— Как эта серьга попала в твои руки? — по тону моего голоса девочка поняла, что мне требуется серьезный ответ.

— Она сама дала ее мне, — сказала Титания. — Она сказала, что потеряла вторую и что эта ей больше не нужна.

— Да кто дал ее тебе?

Титания сказала кто. Сердце мое бешено заколотилось.

— Она правда сделает меня невидимой? — спросила девочка.

— Нет, — мой голос дрожал. — То есть да. Почему нет? Другая серьга сделала же ее невидимой. Для моих глаз, во всяком случае. Она заставила меня думать, что я знаю правду, тогда как я был от нее очень далеко. О Кибела!

Экон нахмурился.

— Папа, о чем ты говоришь?

— Мне нужно домой. Срочно. Кажется, я очень, очень ошибся.

Дверь мне открыл Белбон. При виде меня он расплылся в улыбке.

— Хозяин! Благодарение богам, ты здесь!

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего особенного… Раз ты пришел.

— У нее ужасное настроение?

Белбон закатил глаза вместо ответа и подпрыгнул на месте, когда за его спиной раздался вопрос:

— У кого ужасное настроение? — голос Вифании был подобен ледяному морозу весенней порой.

Я кивком велел Белбону уйти, и он быстро исчез. Мы с Вифанией долго глядели друг на друга в молчании.

— Где ты был? — спросила она наконец.

— Я провел ночь в доме у Экона.

— А ночь перед этим?

— Вообще-то я был в постели с одним пьяным поэтом.

Она фыркнула.

— Ты видел вчерашний суд?

— Да.

— Забавное зрелище, не правда ли?

— Ты была там?

— Конечно. Белбон занял для меня место в первых рядах. Правда, тебя я так и не видела.

— Я стоял сзади. Я тоже не видел тебя.

— Странно, не правда ли, что мы были так близко, но ни разу не заметили друг друга, — взгляд ее немного помягчел. — Целия оправдали. Я рада.

— Я тоже, пожалуй.

— Но то, что они сделали с Клодией, ужасно.

— Да, возмутительно.

— Я хотела остановить их. Я бы остановила их, если бы могла.

— Я чувствовал то же самое.

— Теперь ее уже нет в городе, — сказала Вифания.

— Откуда ты это знаешь?

Вифания увидела выражение моего лица и нахмурилась.

— Не будь таким подозрительным. Уж не думаешь ли ты, что между женщинами существует какой-то тайный заговор? Сегодня утром Клодия прислала сюда раба. Я должна была прийти к ней завтра, и раб передал, что ее не будет дома. Она не сказала, куда направляется, сообщила лишь, что уезжает из Рима немедленно.

Она скрестила руки на груди и прошла в сад. Я пошел следом. Она продолжала стоять ко мне спиной.

— Я прошу у тебя прощения за то, что обманула тебя, муж мой. Тебе известна правда, не так ли?

— Думаю, да.

— Я должна объяснить. Тот человек — Дион, — я едва могу выговорить его имя. В Александрии, еще до того, как ты купил меня…

— Я знаю.

— Откуда?

— Я подслушал, как ты рассказывала об этом Клодии в саду в тот день, когда она была у нас в доме.

Она обернулась через плечо. Ее глаза вспыхнули, когда она поняла, затем снова затуманились.

— Но я ни разу не назвала его по имени! Я следила за тем, чтобы не проговориться Клодии.

— И все же…

Она кивнула и отвернулась.

— Ты должна была сказать мне, Вифания. Ты должна была сказать мне еще очень давно. — Я шагнул ближе и положил руку ей на затылок. Она протянула ладонь и коснулась моих пальцев.

— Так ты понимаешь?

— Я не могу сожалеть о смерти Диона. Стоит мне подумать о том, что он сделал с тобой, с твоей матерью и кто знает каким еще количеством женщин…

— Тогда скажи, что прощаешь меня.

— Сперва прости меня ты, Вифания, за то, что я верил в тебя меньше, чем должен был.

— Я прощаю тебя, муж мой.

— А я прощаю тебя, жена, за то, что ты обманывала меня.

— И за то, что я отравила гостя в твоем доме?

— Ты признаешься?

Она глубоко вздохнула.

— Да.

Я покачал головой.

— Нет. Я не могу простить тебя за отравление Диона.

Она замерла.

— Но я прощаю тебя за то, что ты продолжаешь обманывать меня ложным признанием.

Она повернулась. По тому, как она вглядывалась мне в лицо, выискивая на нем следы того, что мне известно, я понял, что наконец действительно нашел правду.

Немного времени спустя я сидел в своей библиотеке, глядя через открытое окно в сад. Виноград и цветы исходили цветом. Пчелы и бабочки порхали в ярком солнечном свете.

В дверях показалась Диана.

— Ты звал меня, папа?

— Да.

Она попыталась сохранить серьезное выражение, но не смогла и просияла:

— Мама сказала, что Метон вернулся.

— Да, ненадолго. Он сейчас в доме у Экона. Скоро они все придут к нам обедать.

— Мне так хочется его снова увидеть!

Я кивнул и понял, что не могу взглянуть на нее. Вместо этого я следил за бабочками и пчелами.

— Мама сказала тебе, о чем я хочу с тобой поговорить?

— Да, папа, — голос ее внезапно окреп, как у ее матери, когда она хотела показать, что никакие доводы не заставят ее поколебаться.

— Когда мама впервые рассказала тебе о Дионе? О том, что он сделал ей?

— Много лет назад, папа. Как только я стала достаточно взрослой, чтобы понимать.

— И при этом она ни разу не рассказала об этом мне!

— Это было строго между нами, папа. То, что мать может рассказать только своей дочери. У мужчин тоже бывают секреты, которыми они никогда не делятся с женщинами.

— Наверное. Итак, когда Дион в тот день пришел к нам домой…

— Когда ты представлял его, я понятия не имела о том, кто он такой. Мама никогда не говорила мне имени этого человека, лишь рассказывала, какой он плохой. Но когда я сообщила маме, как зовут нашего посетителя и откуда он прибыл, то увидела по ее лицу — случилось что-то ужасное. И я сразу поняла. «Это он, верно?» — спросила я. Она не была уверена, поэтому сама пошла посмотреть.

— Да, я помню, как вы обе смотрели на него, и как он смотрел на вас. Неудивительно, что он вздрогнул, увидев вас, особенно если учесть, что вы стояли бок о бок! Ты так похожа на маму в молодости. Я заметил все взгляды, какими обменялись вы трое, и все же ничего не понял — как собака, следящая за выступлением оратора. И подумать только, именно я предложил, чтобы вы обе приготовили Диону что-нибудь поесть! Это твоя мать велела тебе принести яд?

— Нет, папа. Я додумалась до этого сама. Я знала, где лежал яд…

— Конечно, знала, ведь я сам предупредил тебя, когда принес его от Экона. Так опасно, подумал я, хранить яд в доме, где живет ребенок. Но о такой опасности я и не помышлял! Но мама должна была увидеть, когда ты подсыпала яд в еду, предназначенную для Диона.

— Нет. Я сделала это, пока она стояла спиной, а затем я настояла, что сама буду подавать за столом.

— Так ты все устроила сама! В мгновение ока ты приняла решение убить человека, затем добыла яд, высыпала его в пищу и…

Диана опустила глаза.

— И все сама!

Она кивнула. Я покачал головой.

— Когда Вифания отдала тебе свои старые серьги с зелеными бусинами?

Диана вздохнула.

— Давным-давно, папа. Они ей надоели, и стекло было поцарапано, поэтому она позволила мне их носить. Я надевала их время от времени.

— А я ни разу не заметил. Да, конечно, Вифания носит высокую прическу, а у тебя уши закрыты волосами, как у девочки…

— Забавно, но я не могу вспомнить, чтобы они были на мне в тот день. Я даже не помню, как воспользовалась одной из них, чтобы открыть замок на ящике и достать яд, но должно быть, так и было. Будто все это происходило в забытьи. Я потеряла серьгу. Я искала ее повсюду, заглядывала везде, но только не в твой ящик. Наконец я прекратила поиски и отдала оставшуюся серьгу Титании.

— Да, Титания сказала мне, — я покачал головой. — Ты оставила замок сломанным. Ты даже не попыталась подменить пропавший яд чем-нибудь отдаленно

похожим на него. — Я нахмурился. — Это одно должно было подсказать мне, что Вифания здесь не при чем. Она обязательно уничтожила бы следы! Ты же вела себя как ребенок, Диана, полагая, что можно оставить такие улики и не быть пойманной. Когда ты рассказала об этом маме!

— На следующий день после того, как у нас побывала Клодия.

— Почему ты ждала так долго? Я не удивляюсь, что ты ничего не рассказала мне, но я полагал, что у тебя нет секретов от мамы.

— Я собиралась рассказать ей сразу после того, как Дион покинул наш дом. Я хотела сделать это. Но внезапно испугалась. И не знала, что делать. На следующий день, когда ты уехал, мы узнали, что Дион умер. Я видела, что маме это доставило удовольствие, хотя она и не сказала ни слова. Но все говорили, что Диона закололи кинжалами, а если так, то как я могла отравить его? Может быть, тот порошок был безвреден, подумала я, может, это был не яд, а какая-нибудь приправа. Может быть, все это мне только приснилось. Все это казалось таким странным. Я не знала, что делать. Я просто решила выкинуть все из головы и поскорее забыть.

Я кивнул.

— Значит, Вифания не знала правды до самого визита Клодии. Все ее заверения в том, что Целий невиновен, были лишь ее мнением! Она также была уверена, что Целий ни за что не отравил бы Клодию. Что ж, она ошиблась в обоих случаях — Целий из кожи вон лез, чтобы убить и Диона и Клодию. Так-то Вифания судит о характерах. И мне поделом за то, что я восхищался Дионом! Что заставило тебя наконец рассказать все ей?

— То, что я услышала, как она рассказывает Клодии о том, что случилось с ней и с ее матерью, когда она была еще ребенком. Я поразилась, что она может говорить об этом с кем-то еще, кроме меня. Это заставило меня расплакаться. Вот почему я наконец решилась рассказать ей о том, что я отравила Диона, не потому что я гордилась своим поступком, а потому что не хотела иметь от нее никаких секретов. Поэтому в тот вечер, когда Клодия ушла, я рассказала ей все. Она сказала, что больше никому об этом я не должна говорить. «Даже папе?» — спросила я. «Особенно ему!» — ответила она.

Но через пару дней, после того как вы вернулись из дома Клодии, мама пришла в мою комнату, чтобы рассказать о вечеринке, как вдруг ты ворвался к нам и начал кричать на нее. Ты искал яд и обнаружил, что замок сломан, а коробка из-под яда пуста. Ты швырнул серьгу на пол — тут я внезапно поняла, где я ее потеряла. Но то, что ты говорил, звучало бессмысленно. Кажется, ты решил, что мама украла яд, чтобы зачем-то передать его Клодии…

Я застонал и покачал головой.

— Я обвинил ее в том, что она обманула меня, и она признала это — но мы говорили о разном! Я думал, что она отдала яд Клодии за моей спиной, но обман состоял в другом — она знала, что ты отравила Диона, и скрыла это от меня.

Диана кивнула.

— После того как ты в ярости ушел из дома, мама сказала мне: «Если он узнает правду, держи рот на замке. Я все возьму на себя». Но ты узнал, что это была я, правда, папа? — она говорила без сожаления, с оттенком гордости — о том, как Вифания прикрыла ее собой, и о том, как я узнал правду.

Я посмотрел ей в лицо, и при мягком дневном свете, льющемся из сада, увидел девочку с блестящими черными волосами и зачатками женской красоты.

— Не знаю, как мне поступить с тобой, Диана. Ты для меня загадка, как и твоя мама. Зачем ты это сделала? Что дало тебе силы пройти через такое?

— Как ты не понимаешь, папа? Помнишь, как мы сидели с тобой в этой комнате и ты дал мне прочитать свое письмо к Метону? Ты написал в этом письме о своей работе, о том, как ты расследуешь смерть Диона. Я спросила у тебя, почему ты непременно хочешь знать, кто его убил. Ты говорил тогда о душевном спокойствии. Ты сказал мне: «Если с кем-нибудь, кто был близок тебе, поступят несправедливо, разве ты не захочешь отомстить за него, чтобы возместить причиненный вред, если это будет в твоих силах?» Конечно же, папа! Именно это я и сделала. Я сделала это ради мамы. Ради моей бабушки, которую я никогда не знала. Неужели ты заставил бы меня отказаться от такого поступка, если бы это было возможно? Если можно было бы повернуть время вспять, неужели ты хотел бы, чтобы я осталась безучастной?

Я изучал ее лицо, смущенный, и пытался вспомнить свои обычные представления о том, что такое убийство и правосудие, справедливость и зло.

— Разве сам ты сделал бы не то же самое, папа?

На мгновение завеса тайны приподнялась. Глаза, которые глядели на меня, были так же знакомы и лишены секретов, как отражение моих собственных глаз в зеркале. Плоть от плоти, кровь от крови. Я положил руки ей на плечи и поцеловал в лоб. Из сада донеслись звуки, возвестившие, что семья собралась на обед: Экон, Менения, Метон и всепобеждающие близнецы. Я отодвинулся, еще раз посмотрел Диане в глаза и с сожалением обнаружил, что завеса вернулась на свое место. Она снова стала для меня загадкой — самостоятельное, замкнутое в себе существо, бытующее в космосе: вне моего влияния, вне моего понимания. Момент близости промелькнул, как это всегда бывает с такими моментами, словно музыка, которая, заполняя пустоту, разливается и исчезает в мгновение ока.