Когда Венера смеется

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Что ж, лучше начать с самого начала, — вздохнул Дион, — насколько можно, правда, найти начало в столь запутанной истории. Кое-что об этом тебе уже известно…

— Освежи мою память, — сказал я.

— Ну хорошо. Насколько я помню, Александрия всю жизнь находилась в состоянии политической нестабильности. Члены царского рода Птолемеев постоянно вели друг против друга бесконечные войны. Для жителей Александрии это заканчивалось либо кровавой резней, либо тяжелейшими налогами. Поэтому люди то и дело поднимались на бунт и прогоняли из столицы одного правителя за другим. Один Птолемей отправлялся в изгнание, другой занимал его место — я не стану утомлять тебя перечислением имен. Победитель обосновывался в Александрии с ее богатейшими житницами и царской сокровищницей. Проигравший убегал на Кипр, где принимался замышлять реванш. Я уж и не помню, который из Птолемеев находился на троне, когда ты жил в Александрии, Гордиан…

— Александр, по-моему.

— Да, верно; пару лет спустя разъяренная толпа прогнала его из города, а позже он умер при подозрительных обстоятельствах. Тогда на трон вступил брат Александра, Сотер. Восемь лет спустя Сотер умер, не оставив после себя законных сыновей. Это было двадцать четыре года назад. — Дион соединил пальцы обеих рук вместе. — Единственным законным наследником мужского пола, в жилах которого текла кровь Птолемеев, был племянник Сотера, носивший, как и его отец, имя Александр. Случилось так, что, когда Сотер умер, Александр жил здесь, в Риме, под покровительством диктатора Суллы; так впервые римляне попали в эту историю. Опираясь на поддержку римской дипломатии и на средства, занятые у римских банкиров, Александр П вернулся в Египет, чтобы предъявить свои права на трон. При этом ему пришлось жениться на своей тете, жене Сотера, потому что она отказывалась отрекаться от своего положения царицы. Итак, он женился на ней — и в скором времени убил ее. Но царица пользовалась популярностью в народе. Ее смерть разожгла в городской черни ярость.

— Такую же ярость, как в случае мятежа из-за кошки? — фыркнул Тригонион. — Боюсь подумать, на что они способны, чтобы отомстить за убийство царицы, если та еще и пользовалась всеобщей любовью!

Не забегай вперед, — откликнулся Дион, принимая свой учительский тон. — Александр II затем объявил о повышении налогов, чтобы рассчитаться с римскими банкирами. Это стало последней каплей. Через девятнадцать дней после того, как новоиспеченный царь вступил на трон, городская толпа выволокла его из дворца и убила. Они разорвали его на части, член за членом.

Это была в точности такая история, которые любили пересказывать друг другу римляне, чтобы почувствовать гордость за относительную цивилизованность нравов своей республики. Когда я был молод, мне нравилась страсть александрийцев к политике, хотя я так и не смог привыкнуть к тому, как легко они могли впасть в состояние внезапной и крайней жестокости. Александрийские целители торговали вразнос припарками, название которых по-египетски звучало как «средство от человеческих укусов, останавливающее кровь», и большинство домовладельцев держали его под руками — красноречивый факт, проливающий свет на характер александрийцев.

— А теперь мы подходим к началу нынешней ситуации — египетскому кризису, как ты назвал его, Гордиан. Два незаконнорожденных сына Сотера после завершения краткого и бесславного правления их кузена Александра II выступили, чтобы одновременно заявить свои претензии на царский трон.

— Храбрые люди! — отпустил саркастическое замечание Тригонион.

— Одному из бастардов достался Кипр, другой взял себе Египет и правил после этого двадцать лет — наглядное свидетельство тому, что человек может занимать трон, не обладая при этом ни единой царской добродетелью. Его полное имя по-гречески звучит, — Дион, как опытный оратор, вдохнул побольше воздуха, — как Птолемей Теос Филопатор Филадельф Неос Дионис.

— Птолемей-бог: любящий отец, любящий брат, новый Дионис, — перевел я. Дион поджал губы.

— Мы в Александрии зовем его просто Птолемей Авлет — флейтист.

— Свирельщик! — рассмеялся Тригонион.

— Да, царь Птолемей Свирельщик, — нахмурившись, сказал Дион, — единственным достоинством которого является умение играть на флейте, которую он не выпускает из рук ни днем, ни ночью, ни в пьяном, ни в трезвом виде. Он приглашает хоры певцов в царский дверец и сам аккомпанирует им. Он выступает с собственными сочинениями на дипломатических приемах. Он организует состязания и меряется талантом с простыми музыкантами. За что Египту достался такой правитель? Он унаследовал в карикатурном и преувеличенном виде все худшие качества своего дряхлого рода — вялость, потворство собственным слабостям, страсть к роскоши, лень…

— Ему следовало стать галлом, а не царем, — засмеялся Тригонион.

Дион бросил на него косой взгляд.

— Вынужден согласиться с тобой.

— Помнится, Цицерон сказал про него в одной из своих речей, — вмешался я: — «Пожалуй, каждый согласится с тем, что человек, занимающий сегодня египетский трон, не похож на царя ни по крови, ни по духу». А есть и такие языки, которые утверждают, будто правление Свирельщика не является законным и никогда таковым не было, потому что существует якобы некое завещание, оставленное его неудачливым предшественником.

— Да-да, совершенно верно, ты попал прямо в суть дела, — сказал Дион. — Вскоре после смерти Александра II от рук разъяренной черни, еще в самом начале правления царя Птолемея, по городу поползли слухи, будто Александр II успел оставить завещание, в котором отказывал весь Египет народу Рима и вверял управление своей страной римскому сенату.

Брови Тригониона поползли вверх.

— Вот это подарок! Амбары! Сокровища! Крокодилы! Но в это, разумеется, никто не поверил. Такая щедрость абсурдна.

Дион вздохнул, подавляя раздражение.

— Этим ты доказываешь свое невежество и в политике, и в истории, галл. Как бы ни была абсурдна подобная идея, имеются прецеденты. Аттал Пергамский завещал свое царство Риму около семидесяти лет назад; оно стало провинцией Римской империи и до сего дня снабжает зерном ее жителей. Сорок лет назад Алий оставил Риму Кирену; Алий был одной крови с Птолемеями, а Кирена была когда-то частью Египта. А меньше чем двадцать лет назад Вифиния была передана Риму своим последним царем.

— Но как может царь сделать нечто подобное? — спросил Тригонион.

— Чтобы спасти свою страну от кровопролития из-за спора между наследниками; чтобы выразить презрение своему предполагаемому воспреемнику; чтобы защитить свой народ от притязаний других царств, чье ярмо будет более тяжелым, чем римское; чтобы с меньшими потерями противостоять римской экспансии. — Дион вздохнул. — Только на моей памяти Рим приобрел Пергам, Кирену и Вифинию по наследству и завоевал Понт и Сирию. Два года назад Рим захватил Кипр без единой стычки; брат царя Птолемея совершил самоубийство. Рим покорил весь Восток. Из всех царств, что когда-то входили в империю Александра Великого, осталось всего одно: Египет.

— А теперь слухи о завещании Александра II, по которому Египет должен отойти Риму, появились вновь, — сказал я. — Должно быть, царю Птолемею спится сейчас беспокойно.

Тригонион многозначительно закивал:

— Не хотел бы я быть на месте раба, меняющего ему простыни.

— Низко, низко, — пробормотал сквозь стиснутые зубы Дион. — Рим сейчас правит Востоком. Это факт, который никто не станет отрицать. Но народ Египта требует правителя, который смог бы противостоять римскому давлению. Наша земля была невероятно древней еще до того, как на нее пришел Александр Великий и заложил Александрию. В основанном им государстве процветали красота и ученость, когда Ромул и Рем были еще младенцами, сосавшими волчицу. Нам не нужны ни римский образ жизни, ни римское правительство. Но царь Птолемей, вместо того чтобы твердо противостоять римскому господству, дрожит от испуга и идет на любые уступки, которые от него требуют. Народ Александрии желает, чтобы он выкупил Кипр из-под римского владычества и присоединил его к своему царству, а он вместо этого гостеприимно принимает римских чиновников, посланных, чтобы разграбить остров. Чтобы утихомирить разговоры о мнимом завещании, он делает «подарок» Цезарю и Помпею размером в тридцать пять миллионов динариев, для того чтобы Цезарь подкупил римский сенат, а Помпей смог выдать жалованье собственным солдатам. Расплачиваться за этот подарок приходится жителям Египта, которые несут на себе все тяжкое бремя налогов. Наши налоги прямиком отправляются в карманы римских сенаторов и солдат — чем мы не римская провинция! А что в обмен на это получил царь Птолемей? Гипотетическое признание законности его прав на египетский трон со стороны римского сената и укрепленную на Капитолийском холме дощечку в честь Птолемея Теоса Филопатора Филадельфа Неоса Диониса — «Друг и союзник римского народа». Приятно быть другом и союзником, но, чтобы расплатиться за подобную привилегию, он выжимает последние соки из своих подданных. Ярость простых людей в конце концов заставила Птолемея, опасавшегося за свою жизнь, бежать из столицы. Он без остановки добрался до самого Рима, где Помпей поместил его на огромной безвкусно выстроенной вилле, приставив к нему для услуг целый штат рабов.

— За тридцать пять миллионов динариев он мог рассчитывать, чтобы его принимали по-царски! — сказал Тригонион.

Дион нахмурился.

— Он проводит время, упражняясь в игре на флейте и сочиняя письма в сенат с просьбами вернуть его на египетский трон против воли египетского народа. Но слишком поздно. Его дочь Береника уже провозглашена царицей Египта.

— Женщина? — спросил Тригонион с искренним любопытством.

— Я не одобряю этот выбор, — поспешно сказал Дион. — В Александрии влияние имеют не только философы, но и астрологи. Именно гадатели по звездам заявили, что пришла пора, когда Египтом должна править женщина птолемеевской крови.

— Мне кажется, ты слишком строго судишь царя Птолемея, учитель, — осторожно заметил я. — Всю свою жизнь он видел, как Римская империя проглатывала царство за царством — когда силой оружия, когда интригами. Его собственное положение всегда было достаточно шатким. Он должен понимать, что сумел столько времени продержаться на троне только потому, что римляне никак не могут договориться между собой, кому достанется главная награда, когда Египет будет наконец покорен. Мне кое-что известно об этом, учитель. Нельзя жить в Риме и совершенно ничего не знать из того, о чем говорят на форуме. За то время, что Птолемей правил вашей страной, в сенате несколько раз поднимался вопрос о мнимом завещании Александра II с целью предъявить римские права на Египет. Лишь мелкие раздоры и соперничество внутри самого сената помешали этим планам осуществиться. Я помню, как во время консульства Цицерона Цезарь и Помпей пытались организовать совет правителей, который отвечал бы за покорение Египта; Цицерон сразил этот законопроект наповал в одной из своих блестящих речей, предположив, Как всегда многословно, что Цезарь и Помпей в конечном итоге сами попытаются сделаться царями. А теперь Цезарь и Помпей устроили дело так, что царь Птолемей напрямую платит им деньги.

Взволнованный Дион собрался заговорить, но я поднял руку, сдерживая его:

— Послушай меня, учитель. Если Птолемей потакает желаниям римлян для того, чтобы остаться у власти, даже если он платит за эту привилегию серебром, лишь бы держать римлян в узде, как ты можешь ставить ему это в вину? До сих пор тем или иным путем ему удавалось уберечь от римлян Александрию и царский дворец. Я вижу в этом признак того, что царь Птолемей обладает бо́льшим дипломатическим опытом, чем ты пытаешься ему приписать.

— Он слишком далеко зашел в потакании римлянам, — упрямо сказал Дион. — Имеет ли значение сам факт их прямого вторжения в страну, если они пользуются царем Птолемеем как своим личным сборщиком налогов, выжимающим из народа последнее?

— Может быть, хотя мне кажется, что здесь есть противоречие. Почему вам так ненавистна мысль о римском правлении, если собственных правителей вы презираете?

Дион вздохнул.

— Потому, что цари из династии Птолемеев, что бы там ни было, правят Египтом по воле народа. Когда они правят плохо, народ поднимается на бунт и свергает их. Когда они правят терпимо, народ спокоен. Подобная система далека от совершенства, каким Платон наделил свою идеальную республику, но она устраивает народ Египта вот уже несколько сотен лет. С другой стороны, если Египет станет римской провинцией под управлением римского наместника, его жители превратятся в простых подданных Рима и потеряют всякое право голоса относительно своего будущего. Мы должны будем принимать участие в войнах, которые не мы затевали. Вынуждены будем подчиняться законам, продиктованным нам сенатом, в котором заседают богатые римляне, живущие слишком далеко от Александрии, чтобы прислушиваться к жалобам ее народа. Мы станем всего лишь очередным аванпостом Римской империи, глядя на то, как наши богатства превращаются в римскую добычу. Наши статуи, ковры и произведения художников будут украшать дома римских богачей; наша пшеница пойдет на потребу римской черни, и вряд ли нужно говорить, что плата, которую мы за это получим, будет далека от справедливой. Египет — великая и свободная страна; мы никогда не примиримся с положением римских подданных. — Дион глубоко вздохнул. Слеза блеснула на его щеке, и величие в выражении его лица странным образом казалось еще сильнее от того, что женская косметика покрывала его загоревшую сморщенную кожу. Нелепый костюм не мог скрыть глубины его переживаний.

— Но это все, простите за каламбур, сплошная философия, — вежливо произнес Тригонион с озорством в глазах. — Если прежний царь Александр II действительно оставил завещание, По которому Египет отходит к Риму…

Дион взорвался, перебив его:

— Ни один человек в Египте не верит в подлинность этого так называемого «завещания», потому что еще никто в Риме не смог предъявить его! Завещание Александра II — фикция, простой предлог, необходимый римскому сенату, чтобы вмешиваться во внутренние дела Египта, средство растоптать любого, кто станет править нашей страной. «Ты можешь пользоваться моментом, — говорят они, — но помни, что без нашего одобрения власть твоя незаконна, а сам ты — всего лишь самозванец, потому что Египет был отдан нам нашей марионеткой Александром II и мы в любую минуту можем установить над ним свое господство». Они размахивают в воздухе воображаемым куском пергамента и называют это завещанием. Царь Птолемей глупец, что согласился играть в эту игру, основанную на лжи. «Друг и союзник», где уж там! Дощечка на Капитолии должна гласить: «Дудочник и дурачок римского народа».

— Но теперь вы сменили этого кукольного правителя, — сказал я.

— Освистанную куклу прогнали со сцены! — воскликнул Тригонион.

Дион заскрипел зубами.

— Кризис, сложившийся вокруг египетского трона, может забавлять тебя, галл, но народу Египта не до смеха, будь уверен. Римские дипломаты и купцы, живущие в Риме, в последние дни редко выходят на улицу из страха быть разорванными на части александрийской чернью. Подстрекатели толпы произносят речи против римской жадности, и даже мои коллеги-философы забросили свои учительские обязанности и участвуют в горячих спорах относительно римской угрозы. Вот почему я явился в Рим во главе ста александрийских жителей: мы хотели потребовать от римского сената, чтобы он прекратил вмешиваться во внутренние дела Египта, и просить у него, чтобы он признал власть королевы Береники законной.

— Я опять вижу противоречие, учитель, — тихо произнес я. — Просить сенат одобрить вашу новую царицу — означает, что сенат имеет право вмешиваться в ваши внутренние дела.

Дион прочистил горло.

— В философии мы ищем идеал. В политике, как я успел узнать на собственном горьком опыте, следует ставить более достижимые цели. Так вот произошло, что я прибыл в Рим во главе делегации из ста человек. От стольких голосов, имеющих вес у себя на родине, думали мы, нельзя отмахнуться просто так даже вашим высокомерным сенаторам. Но здесь-то низкий фарс обернулся трагедией!

Дион приложил руки к лицу и внезапно принялся плакать, причем так обильно, что даже Тригонион, казалось, был ошеломлен. В самом деле, маленький галл выглядел глубоко тронутым слезами старого философа — он сочувственно кусал губы, дергал себя за белокурые пряди волос и в волнении потирал руки. Я слышал, что галлы, отрезанные от круга земных страстей, легко подвержены воздействию сильных и часто необъяснимых эмоций.

Диону не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Тот факт, что философ его положения мог потерять контроль и позволить себе подобную, пусть и краткую, вспышку истерики, свидетельствовал о глубине его отчаяния.

— Вот как это было: мы высадились на берег в Неаполе, когда осенняя навигация уже подходила к концу. У меня были там друзья, члены нашей Академии, которые предложили нам пристанище. Той же ночью в дома, где мы остановились, ворвались люди, вооруженные ножами и дубинками. Они крушили мебель, поджигали занавеси, разбивали вдребезги бесценные статуи. Мы пробудились от сна, ошеломленные, едва собравшие силы, чтобы прогнать их. Несколько человек получили переломы, и немало крови было пролито, но никто не был убит, и нападавшие бежали. Ночной набег нагнал такого страху на часть моих спутников, что несколько человек на следующий же день отплыли обратно в Александрию. — Лицо Диона одеревенело. — Нападение было хорошо организовано и спланировано заранее. Были ли у меня доказательства причастности к нему царя Птолемея? Нет. Но необязательно видеть солнце, чтобы догадаться о его существовании по наличию тени. Ночное нападение в Неаполе было делом рук царя Птолемея, в этом не могло быть сомнений. Он знал, что мы прибыли оспаривать его права на трон. Его агенты ждали нашего прибытия.

После этого мы перебрались в более безопасные Путеолы, чтобы собраться с силами и выработать план, как нам добраться до сената. Мы держались все вместе и по ночам стерегли друг друга, но допустили ошибку, решив, что будем в безопасности, если станем расхаживать по городскому форуму при свете дня. Как-то раз группа в пятнадцать человек во главе с моим коллегой по Академии по имени Онклепион отправилась на рынок, чтобы закупить продуктов для путешествия в Рим. Вдруг откуда ни возьмись их осадила группа мальчишек, которые принялись кидать в них камнями. Мальчишки выкрикивали ругательства. Когда прохожие спрашивали у них, в чем дело, мальчишки отвечали, что эти александрийцы оскорбили честь Помпея и его солдат какой-то гнусной клеветой. Несколько спутников Онклепиона, просто в целях защиты, принялись отталкивать мальчишек и кидать в них камни, чтобы отогнать от себя. Внезапно один из мальчиков громко вскрикнул, схватился за голову и упал замертво — точнее, притворился, что упал замертво, так как мне говорили, что, когда все кончилось, его так и не нашли. Собравшаяся к тому времени толпа мгновенно разъярилась, и вскоре множество мужчин и женщин присоединились к мальчишкам, кидая камни в александрийцев, которые оказались окружены с трех сторон и прижаты к стене. Ты видел когда-нибудь, как людей убивают камнями, Гордиан? — Диона передернуло. Сидевший рядом с ним галл дрожал от переживаний. — Тринадцать человек погибли в тот день, забитые камнями или растоптанные. Лишь Онклепиону и его рабу удалось ускользнуть. Онклепион подсадил раба на верх стены, и тот сумел втащить хозяина вслед за собой. Но Онклепион ослеп на один глаз, а раб потерял несколько зубов.

В Путеолах вспыхнул мятеж. В ту ночь еще несколько человек покинули нашу делегацию, и от первоначальной сотни осталось всего шесть десятков. Я решил, что лучше немедленно отправиться в Рим, прежде чем с нами не произошло еще каких-нибудь неприятностей. Путешествие было нелегким. Волы, которых мы наняли для перевозки наших фургонов, упали на колени срезу за стенами Капуи и издохли, извергая из пастей кровавую желчь, — отравленные, вне всякого сомнения, поскольку все они умерли в течение часа. Еще несколько человек дезертировали.

На полпути к Риму мы сошли с Аппиевой дороги, чтобы провести ночь в имении моего знакомого по имени Палла. Это был деревенский дом, стаявший в лесу, куда он приезжал охотиться на вепрей, простой и безыскусный, но с запасом продовольствия для большого числа гостей. Сам Палла в тот момент находился на одной из своих вилл к северу от Рима, но его рабам было велено ожидать нас. Чтобы разместить всех, рабы поставили лежанки так тесно друг к другу, что заблокировали выход из дома. Это чуть было не привело к беде.

Ночью меня разбудил крик Онклепиона. Сперва я решил, что он кричит от боли в выбитом глазу. Затем я почувствовал запах дыма. Лишь благодаря заступничеству богов никто из нас не сгорел заживо в ту ночь, потому что все двери оказались подперты снаружи тачками, на каких рабы обычно возят сено. Здание быстро наполнилось дымом. Наконец нам удалось прорваться через одну из дверей. Стоявшие за ними тачки были набиты камнями! Кое-как мы выбежали в лес, откуда следили за тем, как пламя пожирает дом. Никогда в жизни мне не доводилось переживать такого страха, как в ту ночь, потому что каждую минуту я ожидал, что приспешники царя Птолемея нападут на нас из леса, заставив выбирать между возможностью быть изрубленными на куски или сгореть заживо. Но нападения так и не последовало. Зачем царю Птолемею надо было организовывать серьезный отряд, когда горстка агентов могла поджечь дом и покончить разом со всеми нами? Особенно, если им помогал кто-нибудь из членов делегации.

— Так ты полагаешь, что среди вас находились агенты царя Птолемея?

— С самого начала путешествия! О да, я нисколько не сомневаюсь, хоть мне и стыдно об этом говорить. Как иначе его люди могли узнать, на какие дома нападать в Неаполе? Или откуда им могло быть известно, когда спутники Онклепиона отправятся на рынок в Путеолах, чтобы натравить на них мальчишек? Кто еще мог незаметно подсыпать отраву в питье волам в Капуе? Все эти двадцать лет царь Птолемей правил Египтом при помощи подкупа, предательства и террора. Его агенты знали, как можно использовать слабых и заставить замолчать сильных.

На следующее утро после того, как дом Паллы сгорел, и пока рабы Паллы охраняли нас от нападения, которое, я боялся, все еще могло последовать, я собрал в лесу у ручья остатки нашей делегации. Я ожидал, что еще кто-нибудь решит вернуться домой, но был поражен, увидев, как мало человек согласились продолжать путь в Рим. Всего пятнадцать! Даже Онклепион присоединился к тем, кто решил возвращаться. Я говорил им, что они застрянут на зиму в Путеолах или в Неаполе, где не смогут нанять корабль, который отвез бы их домой, потому что навигационный сезон уже закончился. Но их было не переубедить. Раз царь Птолемей увидит, что они повернули прочь от Рима и больше не собираются обращаться с просьбами в сенат, он прекратит преследование — так они рассуждали, и я не мог отговорить их никакими доводами. Онклепион даже стал насмехаться надо мной в споре по этому вопросу. Я был оскорблен тем, какой грубой софистикой он прикрывал собственную трусость. Еще более оскорбителен оказался факт, что пять человек из тех, кто первоначально решил остаться со мной, объявили, что Онклепион убедил их своим красноречием, и присоединились к дезертирам!

Haс осталось всего десять из сотни, вышедшей из Александрии, чтобы предстать перед сенатом, вооруженных праведным негодованием и уверенностью в том, что боги будут способствовать правому делу. Сопровождаемые лишь нашими рабами, мы продолжили наш скорбный путь в Рим. Нас ожидала не торжественная встреча! Вместо этого мы проскользнули в ворота, словно воры, надеясь избежать постороннего внимания. Мы рассыпались по городу, остановившись у друзей и знакомых; многие отказывали нам в приюте, узнав, какие неприятности мы навлекли на своих хозяев в Неаполе и Путеолах, а также о том ущербе, который претерпело имущество Паллы! Тем временем мы обратились с петицией к сенату, испрашивая приема, — но сенат ответил нам молчанием.

Дион повернулся лицом к жаровне и стал глядеть в пламя.

— Какая зима! В Александрии не бывает таких холодных зим. Как вы, римляне, их переносите? Я заворачиваюсь в одеяла по ночам, но все равно не перестаю дрожать от холода. Какой ужас! А эти убийства…

Он начал дрожать и не мог остановиться.

— Позвать рабыню, чтобы она принесла тебе одеяло? — спросил я.

— Нет-нет, это не от холода. — Он обнял себя руками, ему наконец удалось глубоко вздохнуть и успокоиться. — В течение всех этих ужасных дней в Неаполе, в Путеолах и на дороге я утешал себя только одной мыслью: «Вот доберемся до Рима, — говорил я себе, — вот только доберемся до Рима…» Но сами видите, в рассуждении моем был изъян, потому что я никогда не доводил его до конца. Вот мы доберемся до Рима — и что? Говорил ли я себе: «Когда мы доберемся до Рима, нас останется всего десять человек?» Думал ли я, что сенат отнесется к нам с пренебрежением и откажется даже выслушать меня? Или что измена и предательство на этом не закончатся и я вынужден буду потерять веру даже в тех, кому по выезде из Александрии доверял больше всего? Что нас будут убивать одного за другим, пока не останется лишь крохотная горстка — самим фактом своего выживания свидетельствующие о том, что они и есть предатели, инструменты в руках царя Птолемея? Понимаешь ты теперь, что произошло со мной, Гордиан?

Дион протянул руки умоляющим жестом, и на лице его отразилась вся мера отчаяния, перенесенного им за последние дни.

— Я покидал Александрию полный беспокойства, но полный также и надежды. А теперь…

— Убийства, ты сказал. Здесь, в Риме?

— Да. По меньшей мере три с тех пор, как мы прибыли. Мы все остановились в разных домах, у людей, которым, я знал, можно было доверять. Понимаешь, я боялся еще одного крупного нападения, пока не понял, что Рим это Рим, а не Неаполь или Путеолы. Даже царь Птолемей не осмелится организовать крупное нападение или затеять мятеж на глазах у сената. Правители Рима еще терпят подобные вопиющие преступления где-нибудь вдалеке, но не у себя под носом. Ни один чужеземный царь не решится подстрекать толпу, устраивать поджог или призывать к открытой резне в самом Риме.

— Ты прав. Сенаторы берегут эти привилегии для себя.

— Поэтому царь Птолемей переменил тактику. Вместо того чтобы нападать на нас, когда мы все вместе, он решил попытаться уничтожить нас по одному.

— Каким образом?

— Не поднимая шума. Яд. Веревка. Удар кинжалом.

— С ведома ваших хозяев?

Дион помедлил.

— Может быть. Может быть, и нет. Рабов можно подкупить или заставить сделать что-то при помощи шантажа. Но подкупать и шантажировать можно и хозяев, особенно когда для этого привлекаются люди, которые дружат с царем Птолемеем.

— Люди вроде Помпея?

Дион кивнул:

— И я подозреваю, что среди знатных римлян — может быть, даже среди сенаторов — есть такие, кто не откажется от одного-двух убийств, лишь бы приобрести благосклонность Помпея или отплатить ему за деньги, взятые у него в долг.

— Осторожнее, Дион. До сих пор ты говорил, что за всеми этими убийствами стоит ваш царь. Теперь ты намекаешь на человека, который считается в Риме самым популярным полководцем и в будущем, возможно, станет диктатором.

— Уверяю тебя, что за всеми этими убийствами стоят определенные люди. Царя Птолемея сейчас даже нет в городе. Он удалился в Эфес на зиму, оставив все в руках у Помпея. А почему бы и нет? Помпей не менее Птолемея заинтересован в том, чтобы Египтом правил прежний царь, поэтому он продолжает нападать на членов делегации. С тех пор, как мы прибыли в Рим, его агенты вынюхивают нас одного за другим.

Я покачал головой.

— Ты признал, что у тебя нет прямых доказательств виновности царя Птолемея, Дион. Есть ли у тебя доказательства, которые свидетельствовали бы против Помпея?

Он взглянул на меня и долгое время молчал.

— Несколько ночей назад кто-то пытался отравить меня в доме Луция Лукцея. Тебе нужны доказательства? Мой раб умер в ужасных мучениях, корчась и задыхаясь на полу, после одной-единственной ложки супа, поданного мне в отдельную комнату!

— Да, но…

— А мой хозяин, Луций Лукцей, несмотря на знакомство с философией и презрение, которое он питает к царю Птолемею, дружит с Помпеем.

— Тебе известно, откуда взялся яд?

— В тот день утром к Лукцею заходил некий Публий Асиций. Красивый молодой человек — я случайно увидел его, когда он выходил из дома, и спросил у Лукцея его имя. Этим же вечером мой раб был отравлен. На следующее утро, после того как я сбежал из дома Лукцея, я немного расспросил про его вчерашнего посетителя. Мне сказали, Что Публий Асиций известен как молодой человек непрочных моральных устоев, который имеет пристрастие к поэзии и вину, а также ввязывается в политику, не имея никаких серьезных планов, желая угодить всякому, кто смог бы помочь ему сделать карьеру.

Я вздохнул.

— Ты описал целое поколение молодых римлян, учитель. Многие из них могут оказаться способны на убийства, включая, вполне вероятно, и этого Публия Асиция. Но простая близость к месту преступления еще не…

— Асиций также, говорят, находится в долгу у Помпея, который ссудил ему несколько очень крупных займов.

— И все же…

— Видишь, тебе нечего возразить, Гордиан. Цепь замыкается вокруг Помпея, а от него ведет к царю Птолемею.

— Твой хозяин, Лукцей — ты говорил ему о своих подозрениях?

— Мой раб еще корчился на полу! Я настоял, чтобы Лукцей пришел и сам увидел последствия ужасного замысла. Я потребовал, чтобы он выяснил, каким образом суп оказался отравлен.

— И что он ответил?

— Он притворился, что возмущен, конечно. Сказал, что лично допросит каждого из своих рабов и в случае необходимости пустит в ход пытку. Может, он так и сделал, а может, и нет. Я покинул его дом на следующее утро, желая как можно скорее оказаться подальше оттуда. Я сказал Лукцею, что остановлюсь у Тита Копония, но он пока не сделал никаких попыток связаться со мной.

Тригонион, который все это время молчал, прочистил горло.

— Выбравшись живым из дома этого человека, было бы разумнее не сообщать ему, куда ты направляешься. — Галл сделал кислую мину и вот-вот, казалось, готов был отпустить новую колкость, но на этот раз в его словах был определенный смысл.

— Я что же, должен вести себя как преступник или как беглый раб? — сурово спросил Дион. — Красться от тени к тени, надеясь, что никто меня не увидит, и молиться, чтобы мир забыл о моем существовании? Разве недостаточно мне стыда, что я должен напяливать подобный наряд, чтобы выйти днем на улицу? Я отказываюсь исчезать со сцены. Сделать так — означает отдать царю Птолемею незаслуженную победу. Не понимаешь? Я — единственный, кто остался от целой делегации в сто человек, которая прибыла сюда, чтобы выступить в защиту народа Александрии и его новой царицы. Если я позволю страху сделать меня немым и невидимым, то я с равным успехом мог бы никогда не появляться в Риме. Я буду все равно что мертвый.

С этими словами Дион снова вздрогнул и разразился слезами. Я следил за тем, как он пытался справиться с эмоциями и взять себя в руки. За последние месяцы он претерпел множество несчастий и стал свидетелем невероятной трагедии, но наградой за все его труды были горечь и стыд. Я почувствовал благоговейный трепет перед его упорством.

— Учитель, — сказал я, — что ты хочешь от меня? Я не могу заставить сенат выслушать твои требования. Я не могу заставить Помпея прекратить оказывать поддержку царю Птолемею. Я не могу воскресить мертвых или воздать по заслугам тем, кто предал тебя. — Я ждал от Диона ответа, но он еще не собрался с силами, поэтому я продолжал: — Возможно, ты полагаешь, что я мог бы разведать всю истину об этом деле, чтобы правосудие восторжествовало. Обычно люди приходят ко мне именно за этим. Но ты, по-моему, вполне уверен в том, что истина тебе известна. Не возьмусь сказать, какую пользу это тебе принесет. Такова странная особенность истины — как бы сильно кто-то ни хотел ее разузнать, она часто оказывается бесполезной. Если ты рассчитываешь на то, что против царя Птолемея можно выдвинуть обвинения в убийстве, то я не уверен, что римский суд распространит свою юрисдикцию на монарха дружественной страны; я уверен, что ничего не может быть сделано без согласия сената, а мы уже знаем, что на него рассчитывать нельзя. Если ты хочешь привлечь к суду Помпея, то советую подумать как следует. У Помпея достаточно врагов, можешь быть уверен, но никто не станет нападать на него открыто, на суде, как бы ни были неоспоримы доказательства против него. Помпей слишком силен.

Я нахмурил брови.

— Возможно, ты желаешь привлечь к суду этого Публия Асиция по обвинению в попытке отравить тебя. Если он действительно подкупил для этого рабов Лукцея, то ты можешь выиграть дело при условии, что сам Лукцей не является человеком Помпея, как ты подозреваешь, и не станет возражать, чтобы его рабы свидетельствовали против Асиция. Такое разбирательство может принести плоды. Этот Публий Асиций — едва ли серьезная фигура, раз я никогда о нем не слышал, а это означает, что он может быть уязвим. Судебное разбирательство такого рода может привлечь внимание к твоему положению и вызвать симпатию граждан. Но даже в этом случае…

— Нет, Гордиан, — сказал Дион. — Я не ищу суда. Неужели ты полагаешь, я могу ждать справедливого решения от римского правосудия? Я пришел к тебе в надежде спасти свою жизнь, чтобы я мог продолжать свою миссию.

Я прикусил губу.

— Учитель, я не могу предложить тебе приюта под своей крышей. Прежде всего я не могу гарантировать твою безопасность. Хотя я во веем доверяю своим рабам, мой дом не может быть надежным убежищем против таких решительных убийц, как твои враги. И потом опасность будет угрожать моей семье. У меня жена, учитель, и юная дочь…

— Нет, Гордиан, я не прошу у тебя позволения хоть на одну ночь остаться под крышей твоего великолепного дома. Я хочу, чтобы ты помог мне решить, кому я могу доверять, а кому нет. Говорят, ты можешь отыскивать истину. Говорят, ты находишь ее особым чувством, подобным чувству обоняния или чувству вкуса, которым наделены другие люди. Ты говоришь, что истина часто бывает бесполезной, но сейчас она может снасти мне жизнь. Могу ли я доверять моему нынешнему хозяину, Титу Копонию? Я познакомился с ним в Александрии. Он богат, образован, знаком с философией — но могу ли я вверить ему свою жизнь? Не предаст ли он меня? Не служит ли он еще одной игрушкой в руках у Помпея? Ты должен знать, как можно выяснить все это.

— Может быть, — осторожно ответил я, — но подобная задача более сложна, чем ты себе представляешь. Если бы ты пришел ко мне с просьбой помочь отыскать украденное кольцо или выяснить, убивал или не убивал богатый торговец свою жену, или узнать, кем было написано угрожающее письмо, тогда я был бы тебе полезен. Подобные загадки просты и относительно безопасны. Но предлагать вопросы, которые ты задаешь, людям, которые могут знать на них ответы, наверняка означает привлечь к себе внимание сильных мира сего…

— Ты имеешь в виду Помпея, — сказал Дион.

— Да, вероятно, что и самого Помпея. — Я нервным движением почесал подбородок. — Я бы очень не хотел, учитель, чтобы ты считал меня за труса, который боится потревожить могущественных людей. За прошедшие годы мне приходилось дразнить львов, когда того требовало дело. Например, диктатора Суллу, когда я пытался доискаться правды относительно убийства Секста Росция. Марка Красса, когда он хотел предать смерти всех своих домашних рабов. Даже Цицерона, когда в год его консульства власть затуманила ему голову. К счастью, до сих пор мне не приходилось переходить дорогу Помпею. Я не хочу делать этого и теперь. С возрастом человек набирается ума и осторожности.

— Значит, ты не поможешь мне? — Отчаяние в его голосе заставило меня ощутить укол совести.

— Не могу, учитель. Даже если бы я горел таким желанием, это все равно было бы невозможно, по крайней мере пока, потому что я отправляюсь в длительное путешествие. Я выезжаю с рассветом. Моя жена весь день сегодня занята упаковкой вещей… — Я остановился, с удивлением обнаружив, как неуместно звучат мои слова. То, что я говорил, было правдой, я действительно давно готовился к этой поездке. Почему же у меня такое чувство, словно я оправдываюсь?

— Значит, ты мне не поможешь, — сказал Дион, глядя в пол.

— Если бы моя поездка была менее важной… — начал я, нервно пожимая плечами. — Но я должен повидать своего сына Метона. Он служит у Цезаря в Галлии. Я не видел его много месяцев. Сейчас Цезарь вернулся на зимние квартиры в Иллирии, что тоже неблизко, но все же значительно ближе, чем Галлия, и пробудет там недолго. Я не могу упустить возможность повидаться с сыном.

— Понимаю, — сказал Дион.

— При других обстоятельствах я бы рекомендовал тебе зайти к моему старшему сыну Экону. Он вдвое умней, чем я был когда-то в лучшие свои годы, — но он едет вместе со мной навестить Метона. Нас обоих не будет до конца этого месяца, может, и дольше. Зимние путешествия непредсказуемы, ты ведь понимаешь… — опять мои слова показались мне неуместными. Я заерзал в кресле, в комнате вдруг стало очень жарко. — Разумеется, после нашей поездки — то есть когда я вернусь в Рим…

Дион смотрел на меня взглядом, который заставил зашевелиться волосы у меня на затылке. Такое остекленевшее выражение я видел только в глазах у мертвецов, и на мгновение мне стало так не по себе, что я не мог говорить. Я прочистил горло.

— Когда я вернусь в Рим, то сразу же пришлю к тебе вестника в дом Тита Копония…

Дион опустил глаза и вздохнул.

— Пойдем, галл, нам пора. Мы зря тратим здесь время.

— Вовсе не зря, если судить по запаху, — радостно сказал Тригонион, словно не заметив, что произошло между Дионом и мной. В ту же минуту мимо дверей Комнаты прошла девушка-рабыня с подносом, уставленным едой, за которой следовали еще две с раскладными столиками в руках.

Мы перешли в соседнюю столовую, где опустились на ложа. Перед нами установили столики. Появилась Вифания, за которой следовала Диана, но они не присоединились к нам. Они обе посчитали для себя обязательным самолично принести и подать нам первое блюдо, выложив чечевицу с колбасой сначала на тарелки моих гостей, а потом на мою, после чего стали ждать, пока мы попробуем еду. Под их внимательным взглядом философ, галл и я закивали и издали возгласы одобрения. Удовлетворенные, Вифания и Диана вышли, переложив обязанность прислуживать нам за столом на девушек-рабынь.

Как бы ни был Дион расстроен и доведен до отчаяния, он был также очень голоден. Он глотал еду огромными порциями, подозвал рабыню, чтобы она положила ему еще. Тригонион ел с еще большим удовольствием и вызывающим отсутствием хороших манер, пользуясь пальцами, чтобы подтолкнуть еду на ложку или пропихнуть ее в рот. Говорят, что галлы, лишенные радостей сексуального наслаждения, отличаются особой прожорливостью.