Коко и Игорь

24

Из всех детей Игоря Коко больше всего привечает Людмилу. Двенадцатилетняя девочка, как собачонка, бродит за ней по дому. Она прислушивается к разговорам Коко по телефону, выбегает за ней в сад, даже преследует ее в спальне, чтобы посмотреть, как та переодевается. И как раз в тот момент, когда Коко начинает терять терпение, Людмила, почувствовав, улыбается неотразимой улыбкой.

Коко хорошо понимает, что сделала Людмилу своей любимицей, но ее это не заботит. Она и не скрывает своей привязанности. В конце концов она же этой девочке не мать.

Екатерину обижает связь, которая установилась между ее старшей дочерью и хозяйкой дома. Она ничего с этим не может поделать, но отмечает, что Людмила больше времени проводит внизу с Коко, чем наверху с ней. Начинается никем не объявленное соревнование за привязанность девочки.

К чувствам Коко примешивается живое ощущение вызова. Их обеих радуют отношения, которые становятся все более теплыми. Коко позволяет Людмиле играть ее драгоценностями и примерять ее туалеты. Девочка восхищается, разглядывая ткани. Ей интересно, как ткань превращается в юбки и жакеты. Сам процесс зачаровывает ее, она хочет узнать все больше. И тогда в один прекрасный день Коко берет девочку с собой в магазин. Обратно Людмила возвращается сияющей, ей не терпится рассказать матери обо всех сказочных вещах, которые она увидела. А еще ей хочется показать наряд, который подарила Коко.

— Правда, она замечательная? — восхищается Людмила, демонстрируя черную кружевную накидку.

Екатерина натянуто улыбается. Шуршание ткани кажется ей зловещим. В движениях девочки, когда она кружится в новом наряде, мать улавливает инстинктивное кокетство, естественную сексуальность, что заставляет ее увидеть дочь в другом свете. Екатерину ужасает мысль о том, что Коко дает Людмиле такое воспитание. Эта стерва! И ее ребенок! Екатерина чувствует, как будто в нее вбивают кол и поворачивают его.

Она жалуется Игорю. Коко крадет у нее Людмилу, покупая привязанность дочери дорогими подарками. Мало того что она теряет мужа, так к тому же и дочку! Это невыносимо!

Игорь не отвечает. В самом деле — что он может сказать? Он не может отчитать Коко за то, что та подружилась с его дочерью, за то, что великодушно тратит на девочку свое время. Коко лишь посмеется над ним. Кроме того, ему интересно, насколько привязанность Коко к Людмиле связана с ее собственной предполагаемой беременностью. Каждый день Игорь надеется услышать, что тревога была ложной и беспокоиться больше не о чем. Но этого не происходит, и он все сильнее беспокоится. И когда Екатерина снова ноет, заявляя, что ситуация становится все хуже и хуже, что Коко и Людмила проводят вместе еще больше времени, Игорь взрывается:

— Не вижу, что тут такого плохого! Все совершенно естественно. И, — добавляет он, потеряв терпение, — как раз хорошо, что на девочку в ее возрасте кто-то обращает внимание.

У Екатерины такое чувство, будто все над ней издеваются. Она этого не заслужила. Ярость придает ей сил.

— Даже несмотря на то что я больна, я забочусь о детях больше, чем ты.

Это наболевший вопрос. Коко старательно делает вид, будто ничего не замечает. Людмила же даже представить себе не может, какие ведутся сражения за ее симпатию. И пока мать и отец продолжают спорить о том, с кем больше времени она проводит, девочка, к огорчению Екатерины, все сильнее привязывается к Коко.

И вот, в один прекрасный день Людмила сидит в своей комнате и плачет. Она безутешна и отказывается ответить Екатерине, когда та спрашивает, что случилось. Она не желает разговаривать с отцом и выглядит странно смущенной. Ее всхлипывания продолжаются все утро. Только перед самым ленчем она показывает Коко красные, вязкие, клейкие пятна на трусиках, кровь, испачкавшую даже платье.

Коко ничего и не надо говорить. Едва войдя в комнату, она сразу почувствовала этот запах.

Первая менструация, Людмила испугана и расстроена. Губы Коко растягиваются в улыбке. Призрак материнского чувства шевелится у нее в груди. Коко поздравляет девочку, которая в свои двенадцать лет вступает в ряды женщин, по-сестрински пожимает ей руку. И Людмиле тут же становится легче.

В это утро месячные начинаются и у Коко. У обеих синхронно. Так, бывало, случалось, когда Коко жила с Адриенн. Сестры, соединенные кровью. Коко понимает: глупо было говорить о своих предположениях Игорю, так его пугать. Она никогда не чувствовала себя беременной, может, только вообразила некоторые предательские признаки. Она сказала ему потому, что хотела проверить, насколько он эгоистичен. А еще и потому, что из суеверия полагала, что, вербализовав свои страхи, тем самым вызовет менструацию. А кому, кроме Игоря, могла она об этом поведать? Если бы она рассказала кому-то еще, особенно Миссии, он бы убил ее.

Коко испытывает невероятное облегчение. Все страхи позади. Она не беременна. Это то, чего ей хотелось. Но наряду с облегчением есть и легкое разочарование. Она должна подавать себя по-другому, она должна быть и более величественной, и более беспечной. Теперь, прислушавшись к своему телу, она обнаруживает, что всегда хотела ребенка. И если не теперь, то когда? Время уходит.

Людмила вся сияет. Утирая слезы девочки, Коко советует рассказать матери.

— Она будет гордиться тобой.

Людмила горестно кривит губы.

— Она подумает, что я грязная.

— Нет.

— Подумает.

— Не подумает, обещаю тебе. Она подумает, что ты выросла.

— А не можете вы ей сказать?

— Не думаю, что это было бы правильно, — улыбается Коко.

— Почему?

— А почему бы тебе не рассказать Сюзанн? Она тебе все объяснит.

— Правда?

— Да.

Эта мысль придала девочке уверенность.

— Хорошо. — Людмила показывает на темные пятна на платье. — Я так удивилась.

— Вначале так и бывает. Со всеми.

— Это означает, что у меня может быть ребенок?

— Так и есть.

— А вы собираетесь родить ребенка?

— Не знаю. Возможно, со временем. — Эти слова обжигают ей горло. Глянув утром на туалетную бумагу с неровными пятнами крови, Коко почувствовала себя обманутой. В этих пятнах она прочла свидетельство своего проигрыша. Это единственное, чего она не может совершить. Теперь она думает о двух абортах, которые сделала от прежних любовников. От двух кавалеристов. Ее унизили, оставив ей только эти красные пятна, эти безмолвные знаки.

— А моя мама любит маленьких детей.

— Как ты думаешь, она еще хочет ребенка? — В голосе Коко звучит почти негодование. Ей хочется понять, почему Екатерина, не прикладывая никаких усилий, рожает и рожает, а она — нет. Четверо детей. Это несправедливо, нечестно!

— Нет, с тех пор как она заболела после Милены. Как бы то ни было, папа больше не хочет.

— Он тебе об этом говорил?

— Нет, мама говорила.

— Когда?

— Недавно.

— До того, как вы приехали сюда?

— Кажется, да. — Помолчав, Людмила спрашивает: — Значит, вы не считаете меня грязнулей?

— Нет. Все совершенно естественно.

— Вы считаете, что я должна сказать маме? — застенчиво уточняет девочка.

Коко смеется:

— По-моему, это было бы правильно.

Людмила не знает, как ей себя вести, что делать с платьем. Ей кажется, что ее тело потяжелело. Как будто внутри что-то тянет.

Коко подходит к девочке, и они неловко обнимаются. Коко гладит Людмилу по спине, берет ее за плечи. У Людмилы снова глаза на мокром месте. Сжав руками щеки девочки, Коко вытирает ей слезы большим пальцем.

— Ты хорошая, — говорит Коко. — И не беспокойся о платье. У тебя скоро будет другое такое же.

Кружатся желтовато-бурые листья. Холодный октябрьский ветер ерошит траву.

Воскресенье. Екатерина, собравшись с силами, рано встала и отправилась в церковь. Взяла с собой детей, держит Людмилу за руку. За ними идут Жозеф с Мари и Сюзанн. Игорь не пошел — у него много работы. Коко еще в постели.

Немного позже Игорь одевается — второй раз за это утро. Он в комнате Коко. Они пытались заняться любовью, и у них ничего не вышло. Это первая попытка после ее последней менструации. Игорь горит от стыда.

— Извини, я сегодня не в форме.

— Все в порядке.

Раздраженный ее вежливостью, он взрывается:

— Знаешь, я не могу действовать по приказу.

— Я же сказала, все в порядке. Не важно. — Но теплота в ее голосе какая-то двусмысленная.

Когда Коко сообщила Игорю, что она не беременна, ее потрясло то, как он оживился, обрадовался. Игорь был настолько доволен самим собой, он сказал, что молился об этом. Он даже был в церкви. Это ее раздосадовало.

— Не имеет значения, — повторяет Коко.

— Ты всегда заставляешь меня чувствовать, что я должен соревноваться.

— Соревноваться? С кем?

— С тобой. — Он никак не может одеться, запутался в брюках.

— Со мной? — Она вскакивает, забыв о слабости. — Понятно. — На мгновение над кроватью повисает тишина. Затем Коко спрашивает: — Игорь, ты меня боишься?

— Нет, конечно!

— Ну тогда я не понимаю, что ты имел в виду.

— Не оскорбляй меня.

— И не собиралась. — Коко снова ложится.

Игорь сражается с носком.

— Ты всегда хочешь всем управлять.

— Я просто пытаюсь быть счастливой, вот и все.

— Я делаю все, что могу, чтобы ты была счастливой.

— Я знаю, что ты стараешься, — отвечает Коко с некоторым сомнением.

Она садится, пытаясь выглядеть искренней. Игорь совсем недавно говорил о том, что следующую симфонию посвятит ей. Впрочем, она сомневается, что он так поступит. Это было безрассудное обещание.

Игорь туго завязывает шнурки.

— Я пойду. Они в любую минуту могут вернуться.

— Да.

Игорь в ужасе, его настигает новый страх — он не может сравниться с другими любовникам Коко. Временами она дает ему почувствовать, что он ей не подходит, что он неопытный, неумелый. И он до сих пор не может отделаться от ощущения, что все это — дурно.

Его сердце, словно маятник, колеблется между двумя женщинами. Екатериной — женой и Коко — любовницей. Он, как на чудо, надеется на то, что благодаря невероятному смешению две женщины превратятся в одну — с изяществом Екатерины и с ароматом Коко, с тонким умом Екатерины и с природным очарованием Коко, с чувствительностью Екатерины и со вкусом Коко. Однако пропасть между ними час от часу все шире. А его сердце, как пойманная птица, бьется о клетку ребер, и в груди все горит.

Он уже идет к двери, но останавливается, возвращается, целует Коко. Официально. Она не препятствует. Его лицо задерживается около ее лица. Нахлынула нежность.

Коко шепчет:

— Почему ты не можешь просто расслабиться?

Глубоко вдохнув, Игорь чувствует мускусный запах ее тела. И тут же его невольно охватывает желание.

— Извини, — повторяет он. — Мне трудно — при всех, кто есть в доме.

— Но сейчас их нет. — Коко устала от его напряженности.

— Я знаю, но они скоро придут. — Он застегивает пуговичку, которую забыл застегнуть.

Коко не понимает:

— Но ты же говорил, что она знает.

— Да, но все-таки я не хочу делать это так явно.

— Ну ладно. — Коко вздыхает, отворачивается. Иногда ей кажется, что она для него не настолько реальна, как Екатерина.

— Поговорим позже. — Игорь направляется к двери, оборачивается, улыбается. Она улыбается в ответ.

Игорь возвращается в студию, распахивает настежь окно, чтобы выветрился запах духов Коко. Но тут же возникает другая проблема — его работа. Он пытается завершить симфонию, при этом обновить «Весну» и одновременно еще сделать переложения для пианолы. Слишком много. Вряд ли он в состоянии со всем этим справиться.

Да еще и нелады с желудком! Он сидит очень прямо, прижав ладонь к животу, щиплет себя, заставляя упрямую пищу спуститься в живот. А когда утром чистил зубы, то обнаружил, что вода, которую он сплевывал, розового цвета. Где-то внутри у него открылось кровотечение. Игорь качает головой. Вспоминает, о чем ему говорила Екатерина. Приходит к заключению, что и он внутри разваливается. Кружится голова. Комок в груди. А теперь и это кровотечение. Все больше свидетельств.

Он рассматривает свою тетрадь. Неудачи личные и профессиональные, похоже, совпадают. То, что вчера на бумаге казалось блестящим, сегодня оказывается не таким уж и хорошим.

Его огорчает, что он не испытывает наслаждения от своих сочинений. Собирая идеи нескольких последних дней, вставляя фрагменты в то, что уже само было фрагментом, он ни в чем не уверен. Ему кажется, что он зашел в тупик. Что делать дальше? Волнения и путаница в его жизни затуманили ясность мышления. Сложности существования в Бель-Респиро, кажется, проникают и в его музыку, делая его работу слишком суетливой и вялой.

Игорь воспринимает тишину вокруг как вакуум, который все поглотил. И внезапно его поражает, что замолкли насекомые. Как будто кто-то поднял ногу, отпустив педаль лета. Это открытие поражает его. Как же он все пропустил? Когда они замолчали? Почему?

Игорь снова смотрит в тетрадь. У него там одновременно звучат двадцать четыре деревянных инструмента, замысловато работают звуки, наложившиеся друг на друга. Но он все еще недостаточно хорошо их слышит или не может увидеть, как ему свести все в одну точку. Когда он пытается услышать каждый инструмент во взаимодействии с целым, то они или расплываются в общем звучании, или кажутся такими чужими, что вовсе не соответствуют замыслу.

— Это не годится, — заключает Игорь.

Он продолжает надеяться, что все эти бессвязные каракули внезапно совпадут, как в калейдоскопе, и образуют нечто осмысленное. Но и потом, несмотря на его усилия, структура ускользает от него. Игорь чувствует, что нужно убрать из музыки неопределенность. Он хочет победить благодаря чистоте и отшлифованности, чтобы получилась вещь, ясная сама по себе. Единственный путь к действительной строгости, думает он, лежит через уравновешивание конфликтующих ритмов и через создание напряжения в противоположных мелодических линиях.

Игорь смотрит на «Весну священную». И тут его посещает озарение. Ритм. Вот что!

Это открытие снова поражает его. Ритм скорее, чем гармония, является организующим началом. Ритм — вот что связывает все воедино.

Все мы ходим под мелодию, звучащую у нас в голове, думает Игорь. Но ритмы мелодий — у всех разные. И, вероятно, любовь, заключает он, существует там, где между двумя людьми устанавливается абсолютная синхронность ритмов.

Открытие дает ему некоторое освобождение, но при этом вызывает неясный страх, поскольку заставляет взглянуть на собственное существование, заставляет обеспокоиться изменением темпа его жизни. С той же скоростью, с которой бьется его пульс, он начинает проверять нотную запись по метроному. Создаются нюансы, понимает он, изящные вариации длиннот, которые невозможно уловить в нотной записи. Доли, которые изображаются восьмыми и шестнадцатыми, не абсолютны. Еще остаются пространства, пробелы между ними, которые невозможно отобразить или установить. И он чувствует, что именно в этих пробелах — ключ к чему-то новому, неизведанному. Если бы только он мог подойти как можно ближе к этим таинственным расщелинам, к этим ударам в безвременье.

И именно в этот момент Игорь слышит, как открывается входная дверь. Внезапно с шумом врываются дети. В окно он видит Екатерину. Она идет медленно, но ее никто не поддерживает. Когда она возвращается из церкви, ее окружает аура святости. Так бывает всегда. Набожность ей к лицу. Она придает Екатерине некое сияние.

Игорь идет встретить детей. Поравнявшись с дверью, он пропускает Екатерину. Она не обращает на него внимания, зонтик ее служит своего рода щитом между ними. Бледная, словно призрак, она проплывает мимо Игоря.

Выходит так, что они существуют в разных мирах, у них разное времяисчисление. Они не соответствуют друг другу, не синхронны. Две мелодические линии движутся в разных направлениях, без намека на взаимопроникновение. Как будто они больше не существуют друг для Друга.

Вернувшись в студию, Игорь приводит в порядок движение метронома. По дороге на ленч его ритм — более медленный, чем биение сердца — как галлюцинация отбивает минуты в голове Игоря.

Солнце стоит низко. С деревьев облетели почти все листья. В небе парит клин диких гусей.

Жозеф помогает Мари повесить на веревку белье. С постельным бельем трудно управляться. Жозеф держит мокрую простыню за один конец, Мари — за другой. Они вместе расправляют морщины. Держа в руках углы простыни, они приближаются друг к другу, будто исполняют торжественный танец.

Жозеф спрашивает:

— Она все еще не говорила тебе об отпуске?

Мари бормочет, зажав в зубах две прищепки:

— Нет. Не говорила. — Прищепки, установленные на равных расстояниях, бросают на простыню тени.

— Нам должны дать несколько дней до конца года.

— Тебе надо с ней поговорить.

— Мне?

Держа корзину с бельем на одной руке, Мари оборачивается к мужу:

— Да. Тебе.

— Но это ты бываешь с ней, ты ее горничная…

— У тебя это лучше получается. — На веревке белеют простыни.

— Спасибо!

— Да. Да!

— Проклятая ситуация настолько напряженная! Я чувствую, что надо ходить на цыпочках.

В сад выходят Сюзанн и все дети. Воскресенье, они не в школе. Они разбредаются в разные стороны. Федор играет с футбольным мячом. Вся группа — сплошь костлявые руки и сверкающие коленки, мелькающие из стороны в сторону. Похоже, дети вообще не замечают происходящего.

На пути к дому Жозеф говорит:

— Вот детей мне жалко.

— Знаешь, что как-то сказала Милена?

— Что?

Мари оглядывается, чтобы убедиться: их никто не слышит.

— Она сказала: «Коко собирается стать нашей новой мамой!»

— Что ты ответила?

— Ну конечно, ничего! А потом она спросила, выздоровеет ли когда-нибудь ее мама.

— Ох, бедняжка!

— Она все чувствует. Много плачет. Что-то ее очень волнует.

— Очень печально.

— А он, по-моему, ни о чем не задумывается.

Словно в ответ из студии Игоря доносятся звуки фортепиано. Ноты разлетаются над газоном лоскутами упавшего белья. Ритм — дискомфортный, синкопированный, яростный.

Уже войдя в дом, за кухонной дверью, Жозеф говорит:

— И музыка у него такая неубедительная, правда?

— Я уверена, эта музыка пугает детей. Во всяком случае, Сюзанн.

Гусиный крик с небес острием бьет по звукам фортепиано.

— Ничего удивительного. Меня она тоже иногда пугает.