Kurohibi. Черные дни

Эпилог.

Behind Blue Sky.

Токио-3 неспешно приходил в себя, встречая утренний рассвет и озаряясь первыми лучами еще далекого и прохладного солнца. Уже давно смолкла сирена, завершилась эвакуация, покров белых хлопьев рассыпался в пыль и осел невидимым слоем по земле, и лишь только высоко в неспешно розовеющем небе еще можно было различить звездный пояс из россыпи блистающих в космосе крошечных снежинок. Миллионы людей по всей земле, словно перепуганные зверьки, выползали из нор и теней, пытаясь осмыслить, уложить в своих душах и разумах увиденное и пережитое. Мир, что еще вчера повис на тонкой нити деструкции, сделал виток и, как ни в чем не бывало, запустил отсчет нового дня.

Синдзи открыл единственно уцелевший левый глаз.

Все та же гостиная в квартире Мисато встретила его приятным и уютным теплом ставшего уже столь любимым дома. Ничего не изменилась вокруг: мебель рядом, вид из окон, надежные стены, запах обычной жизни и впитавшийся аромат женских духов. И Аска, сияющая нежно-алой аурой под лучами пробивающегося из-за окна солнца, выплакавшая все слезы, дрожащая промерзшей тростинкой, пережившая самую долгую и тяжелую ночь в своей жизни. И держащая в своих тонких слабых ручках шатающийся, нацеленный в подбородок пистолет. Лицо призрака теперь сменила маска муки, пустоты, сломленной надежды, что еще держалась на крошечной ниточке смятенно — живо — бьющегося сердца. Взгляд ее, почти потухший, был устремлен внутрь себя, отмеряя последнее дыхание перед нажатием на спусковой крючок.

— Эй, Аска… — вдруг нарушил опутывающую тишину комнаты хриплый приглушенный голос Синдзи. — Выглядишь ты…

Девушка тут же вздрогнула, округлив глаза и с заминкой вытянувшись, словно из прострации ее выбросило прямо в ледяную прорубь. Дрожащая рыжая головка медленно повернулась в сторону лежащего на полу юноши — обычного молодого человека с черными волосами, только разноцветными глазами: один карий, второй смолисто-черный, да правая сторона лица его была заметно обожжена, а голова держалась приподнятой, лишь приложившись к стене затылком. Это был Синдзи, такой, какого она привыкла видеть, всего лишь обычный слабый человек. Правда, растянувший губы в жесткой презрительной ухмылке.

— Как дерьмо.

Голова Аски дернулась, и ее рот дрогнул в ошпарившей душу боли, будто в сердце ее воткнули раскаленную острую иглу.

— Ты последняя осталась. Мисато, Хикари, Рей… я всех уничтожил. Осталась только ты.

Лицо Синдзи начала покрывать тень едкой хищнической злости, превращая его гримасу в маску чудовища — раненого, беспомощного и все равно сочащегося ожесточенной, презренной желчью. И рыжеволоска издала слабый всхлип, сжав губы в тонную полоску и зажмурившись от острой рези в глазах, потому что ее измученную, сочащуюся кровью из ран душу едва не вывернуло наизнанку.

— Ха-ха-ха… — с тяжелым придыханием расхохотался Синдзи. — Ты достойна того говна, в которое попала. Помнишь тот день, когда мы встретились впервые? Ты была такой надменной, самовлюбленной, гордой… Целый столп почитания имени самой себя. Пустое место. Маленькая никчемная заносчивая стерва.

Руки Аски, сжимающие пистолет, затряслись, и ствол его уткнулся в ложбинку между дрожащими от судорожного прерывистого дыхания грудками, уставившись в ее подбородок.

— Нет… — раздался ее сломленный, полный горечи и сдавленного плача голос, похожий на стон. — Пожалуйста, прекрати…

— Помнишь, как я тебя трахал? Это было такое удовольствие — вытрясти из тебя всю это спесь, всю твою гордость и достоинство. Сломить, нанести удар под дых, растоптать, как последнюю шваль. Посмотри, в кого ты превратилась. Ты уже на человека не похожа. Вместо той самоуверенной высокомерной выскочки осталась лишь одна пустая дешевка, падкая до секса.

— Не надо… нет… прошу… — уже громче заскулила рыжеволоска, склонив голову, словно ее медленно прижимал многотонный пресс. — Нет… нет…

Девушку трясло все сильнее, и даже сквозь зажмуренные выплаканные глаза все-таки просочились чистые сияющие голубой лазурью слезы, капнув на ее груди. Аска хрипло бессвязно залепетала, так что ее речь превратилась в один протяжный неразборчивый стон, и сквозь жалобную мольбу обнажилась ее рвущаяся на части душа, тихо, бессильно и отчаянно кричащая от боли.

— И знаешь, в чем самый смак? — Синдзи не останавливался, продолжая изливать ехидство в каждом своем слове. — Такой тебя сделал я. Тот сопляк, которого ты пинала и унижала, которого звала ничтожеством. Ну и кто из нас теперь ничтожество, а? Хер с два тебе! Теперь я драл тебя во все щели, я валял тебя по полу и бил, это я имел твое достоинство и я превратил тебя в то, что ты из себя представляешь.

Аска, чье истерзанное сердце сорвалось в пропасть ужасающей муки, буквально взвыла и разошлась долгим криком плача, залившись последними слезами, и она ревела во весь голос, не поднимая головы, захлебываясь и теряя последние капельки держащих ее чувств.

— Да-да, рыжая дрянь, слезами у меня теперь не отделаешься. Помнишь, как тебя насиловал тот гопник? А Ангела помнишь? Тебе ведь это доставило удовольствие, правда? А я ведь все это время был рядом. Я смотрел, как тебя дерут и насилуют, я смеялся и даже не подумал, чтобы пальцем пошевелить. Потому что ты этого достойна!..

Еще один отчаянный крик Аски, едва не утопший в горечи слез, почти заглушил его речь, и она взревела, исторгая переполняющую ее боль в ужасающем крике, она затряслась от сокрушающего надлома в душе, и ее тонкие красивые пальцы сжались на спусковом крючке пистолета, преодолевая последнюю черту.

«Давай же, девочка, еще немного…»

— Как тебе перспектива быть пленницей моего члена, а, дорогуша? Того самого, что выебал твою мать и теперь предвкушает наслаждение от траха с твоей новорожденной сестрой. Теперь ты поняла, что значит быть шлюхой? Настоящей выдранной шлюхой, которая больше никому не нужна, чья жизнь теперь будет крутиться вокруг ею обожаемого члена, многих-мгногих членов, и которая будет питаться одной спермой!

Аска ревела, словно попавший в страшный капкан зверек, во весь голос, мучительно, срывая горло и захлебываясь в слезах, разрывая душу на части вместе с тонкой алой нитью, удерживающей ее сердце в петле, и она вскинула вверх искаженное гримасой глубоких страданий сжавшееся лицо, блеснув радужными каплями в воздухе, и на нем появилось отражение дна, которого достигли ее терзающие чувства.

«Еще чуть-чуть… Аска… самая малость… стреляй…»

Руки рыжеволоски чуть приподнялись, и пистолет замер у основания шеи, а она все продолжала реветь, едва ли не сходя с ума, и пальцы ее сжимались все сильнее, и Синдзи вдруг громко рассмеялся.

— Вот именно! Ты поняла, кто ты есть! Теперь ты это ощутила на себе, что значит быть полным дерьмом, говном, ничтожеством, гнилью! А знаешь, что самое веселое? Самое веселое, что это я сделал тебя такой!!! — он перешел на крик, с безумием забрызгав слюной. — Слышишь меня, ты? Подчиняйся мне, когда я говорю!!! Я сделал с тобой это!!! Я!!! ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!!! ВСЕ ЭТО СДЕЛАЛ Я, Я, Я!!! Я ОТТРАХАЛ ТЕБЯ!!! Я УНИЧТОЖИЛ ТЕБЯ!!! Я РАЗОРВАЛ ТВОЮ ДЕВСТВЕННОСТЬ, ТВОЮ ГОРДОСТЬ, ТВОЮ ЛИЧНОСТЬ, Я ТЕБЯ НАСИЛОВАЛ, Я ПРИЧИНИЛ ВСЮ ЭТУ БОЛЬ, Я СОЗДАЛ НОВУЮ ТЕБЯ, Я РАЗРУШИЛ ТВОИ ЧУВСТВА, Я ОСВОБОДИЛ ТВОЕ СЕРДЦЕ, ПОТОМУ ЧТО Я Т…

Сквозь обезумивший крик девушки, чья чаша боли опрокинулась на дно души и чье лицо сжалось от бесконечной жалости, пробившейся сквозь надломленное сердце, грохнул выстрел.

«Умничка… мое солнышко…» — лишь это успел подумать Синдзи, видя, как руки захлебнувшейся в плаче девушки резко распрямились и начали судорожно сокращаться, как на него переметнулось дуло пистолета, и как из его черного жерла вырвался огненный всполох. И за вспышкой пламени, за громом выстрела, за первым ударом пули он разглядел лицо самой прекрасной девушки, что доводилось видеть ему в жизни.

А затем пришла боль.

Первая пуля — Мисато — впилась сквозь кожу чуть левее основания шеи, переломила ключицу на две части и, отколов кусочек лопатки, вышла через спину наружу.

Вторая пуля — Хикари — угодила в правое предплечье и раздробила кость чуть выше локтя.

Третья пуля — Кодама — рассекла диафрагму и выбила позвонок на пояснице.

Четвертая пуля — Нозоми — пробурила желудок насквозь и вышла из спины.

Пятая пуля — Рицко — разворотила правую почку, словно тухлый фрукт, и увязла в брюхе.

Шестая пуля — Мая — рикошетом от ребра в боку метнулась вверх и разбила левое плечо.

Седьмая пуля — Юки — рассекла гортань и пробила шею вместе с сонной артерией.

Восьмая пуля — Мари — угодила в пах и разметала член вместе с яичками на кровавые ошметки.

Девятая пуля — Маюми — перебила пищевод вместе с бронхами и застряла в позвоночнике.

Десятая пуля — Аоки — углубилась под кожу и раскола таз чуть ниже кишечника.

Одиннадцатая пуля — Рей — пробила основание ребер чуть правее аорты.

Двенадцатая пуля — Аска — прошибла грудь и рассекла часть сердца.

Тринадцатая пуля — Мана — должна была попасть в глаз и мгновенно умертвить мозг, но в этот миг пистолет щелкнул, ознаменовав опустошение магазина. Последняя пуля оказалась украдена ею.

И именно поэтому Синдзи еще находился в сознании, когда его изрешеченное тело вспыхнуло огненным вихрем агонии, оставив разорвавшемуся разуму несколько секунд перед смертью. И именно поэтому, несмотря на ужасающее чувство боли, которого он никогда не испытывал, Синдзи успел расплыться мысленной улыбкой облегчения. В пистолете, что так и продолжала сжимать ревущая, потерянно взирающая на последствия выплеснутых чувств Аска, больше не оставалось патронов, и та теперь не сможет выпустить себе в голову пулю.

Сквозь крик собственного тела — умирающего вполне по-человечески, в муках и ужасе — Синдзи все же смог улыбнуться в последний раз. Пусть его финальный шаг, маленькая и, казалось бы, ничего не значащая мелочь, так и остался незавершенным, но все закончилось, как он хотел. Он нашел смерть от рук лишь того единственного человека, что мог ее причинить, пробив все нерушимые барьеры страха, радости и воли к жизни, найдя одну единственную лазейку через запертое сердце, находясь там с самого начала. И Синдзи был искренне, больше всего на свете рад тому, что его последним взглядом на этот мир будет запечатленное лицо милой и хрупкой Аски, ее пламенного ареола рыжих локонов, кристального блеска слез на щеках и бесконечной глубины чувственных, теперь уже мягких и сильных, словно небо, голубых глаз.

Стены вокруг стали медленно меркнуть. Не погружаться в черную смолу, как это было раньше, а размываться, стираться незримой рукой или, как вдруг осознал Синдзи, отдаляться. У него не оставалось сомнений — теперь он умирал по-настоящему, навсегда, забирая с собой все страхи и тревоги, всю ненависть и отчаяние людей, что на этот раз останутся на той стороне. Боль как-то незаметно иссякла вместе с ощущением тела, этого противного отвратительного куска мяса, что останется гнить там, на поверхности. И Синдзи уже не различал ничего вокруг, кроме трогательно трепетного личика Аски, ее перепуганного и вдруг слегка озарившегося вида, словно осознание только что посетило ее душу, сбросив паутину заблуждений. Она тоже медленно отдалялась, но не расплывалась во мгле, как мир вокруг, а продолжала сиять чистым огненно-голубым заревом, одаряя его самым прекрасным взглядом от самого чистого сердца — мягкого, нежного, робкого, всего за миг переродившегося.

И Синдзи, зачарованно, не в силах вымолвить и слова от столь прекрасного чувства взирая на отдаляющийся облик, вдруг осознал, что это погружался он сам, словно медленно тонул в вязком болоте. Он смотрел на замершее лицо Аски, расплывающееся в ярком свечении словно от ряби на поверхности воды, а сам все это время медленно тонул в непроницаемо черную пучину, уже не чувствуя ни своей плоти, ни боли, ничего вокруг. Со всех сторон его объяла настоящая тьма небытия, встречая своим жерлом где-то в бесконечности на самом дне, медленно расправляя свои пожирающие жизнь жвала, но Синдзи даже не думал сводить взгляда с уже значительно отдалившегося вида Аски, сияющего в этом черном мире единственным ярким греющим солнышком. И тем больнее было видеть, как она все отдалялась и отдалялась, становясь мучительно недостижимее. Ее красота, чистота, боязливость, ее настоящие чувства оставались где-то там, на той стороне мира, и Синдзи все отчетливее ощущал, что теряет тот ласковый и трепетный свет ее души, то невероятное чувство тепла, согревающего его сердце все это время.

И в тот момент он испытал настоящий страх смерти. Может быть, ранее он и не столь сильно боялся ее, готов был встретиться с ней в любой момент, но только сейчас осознал весь ужас ее пришествия. Видя удаляющееся светлое лицо Аски, он понял, что больше всего боялся той утраты, что не несла ему смерть. Теперь он никогда не увидит ее улыбки, не окунется в лазурь ее глаз, не проведет ладонью по мягким пламенно-шелковистым волосам, не прижмет к груди и не насладится биением ее сердечка, раздающегося сквозь их плотно прижатые тела. Он терял ее по-настоящему, навсегда, убитый ею и разорвавший все держащие его узы.

И тогда он забился в черноте опутывающей его мглы, задергался на месте, отчаянно закричал, сокрушенный нахлынувшей лавиной страха и отчаяния, глубокой душевной горечи и боли на сжавшемся сердце. Он плакал и выл, он хватал руками пустоту окружающего вакуума, он пытался дотянуться до той сияющей искорки нежной теплоты далеко в выси, но лишь беспомощно барахтался на месте, словно схваченная могучим водным потоком мошка, а крик его тонул в глухой тишине, не успев вырваться наружу.

Но вдруг, когда разъедающая боль ужаса и утраты почти сожрала иссякающую надежду, краем глаза Синдзи обнаружил алый отблеск прямо перед собой. Неразличимая тонкая нить мерно плыла рядом с ним, покачиваясь в невидимом течении, одним своим концом пропадая где-то в омуте бездны, а другим дотягиваясь до той самой невыносимо далекой искрящейся звездочки, в которую превратилась Аска. И, не веря своим глазам, он в отчаянном рывке вцепился в эту едва заметную прядь, с проблеском надежды обнаружив, что его падение остановилось. И тут же ощутив прилив искренней радости, одарившей глотком свежей силы, всплакнув — теперь уже от отнявшегося сердца, он перенес руки вверх по нити, и стал карабкаться обратно, к трепещущему высоко над ним столь желанному и благоговейному огоньку.

Казалось, что прошла целая вечность, когда сквозь огненные лучики и лазурное сияние стал пробиваться облик все так же оторопело замершей Аски, наконец-то начав приближаться. И за окрыляющим его воодушевлением он не сразу различил тяжесть в себе, будто на обретенное тело вновь стала действовать гравитация, а давление воздуха стало пытаться сжать его в бумажный лист. Чувствуя, как огромный груз потянул его обратно вниз, словно приложенный к груди многотонный камень, Синдзи замедлился, но движения наверх не прекратил. Теперь уже к каждому рывку рук добавлялась неприятная резь, будто натянутая леской под силой тяжести нить впивалась в его ладони, срезая эфемерную кожу с мясом, и в груди, в животе и конечностях вновь стали эхом отдаваться волны чудовищной боли, с которой он покинул свое тело. По мере его приближения к собственной оболочке — мертвой и даже уже перешедшей за грань агонии — ее ощущения возвращались в душу Синдзи, наполняя ту ужасной мукой.

Спустя еще несколько судорожных движений он не смог сдерживать дикого крика от боли. Ощущения, будто с него живьем сдирали кожу, вырывали мясо, обливали кислотой и зажимали в раскаленные щипцы, наполнило пространство вокруг, проникая, сжигая, разрывая его сознание, и Синдзи бешено заорал, забился, заплыл в слезах страданий, но нить так и не отпустил. Сквозь размытый взгляд он мог видеть только расплывчатое светлое облако над собой, до которого, казалось, оставались считанные шаги, но сил преодолеть завесу боли он найти не мог. И тогда он отчаянно взвыл, протянув свою рваную, растрепанную, сочащуюся кровью воплощенную руку к ровной глади над собой.

— АСКА-А-А-А!!!

И вторая его рука, разрезанная пополам нитью, соскользнула, и Синдзи сорвался в сокрушенном плаче, лишившись своей последней надежды, но, уже падая вниз, вдруг ощутил, как его остановил поток белых перьев, подхватив с собой и плавно направив вверх.

— К-Каору… — тут же вспыхнуло в его душе озарение цветком изумления, вмиг сбросившим всю опутывающую его паутину боли.

— Я же говорил, что всегда пойду за тобой. Что бы ты ни задумал, Синдзи-кун.

Его ласковый голос, теплый и ободряющий, прозвучал где-то очень близко, будто над ухом, и, хоть он не мог его различить, Синдзи не сдержал смешка облегчения сквозь слезы.

— Прости меня… прости… Это было необходимо…

— Я все знаю, Синдзи-кун. А теперь вперед, у тебя есть несколько минут, пока мои силы не иссякли. Скажи ей то, что хотел.

И не успел он моргнуть, как вдруг порыв перьев подтолкнул его волной вверх и с невероятной скоростью будто выбросил за тонкую пелену темного мира, обратно к жизни, в его собственное тело, удерживаемое в его ладонях.

Когда яркая вспышка перед глазами развеялась, Синдзи вновь обнаружил себя на полу в квартире Мисато, чувствуя лишь одну легкость вокруг, но притом не ощущая тела, будто застряв в тонкой грани между двумя мирами. Впрочем, даже этого было достаточно, потому что теперь он явственно видел оцепеневшую Аску, все еще сжимающую пустой дымящийся пистолет с пустым взглядом на бледном личике. И тогда, впервые за долгое время сбросив железную бронь с сердца и ощутив настоящую искреннюю легкость на душе, он произнес через Каору своим голосом:

— Милая Аска…

Рыжеволоска сильно вздрогнула, будто ее пронзил электрический удар, и медленно подняла свои глубоко разверзшиеся и лучащиеся синевой глаза на его пробитое пулями, заплывшее кровью, изувеченное тело.

— Все хорошо, солнышко, ты сделала все правильно… — Выглядевший, как покойник, Синдзи удивительным образом смотрел прямо на девушку единственным глазом и говорил. — Не переживай больше, теперь все наладится.

На ее замершем личике из округлившихся трепетно задрожавших глаз по щечкам прокатились две чистые слезинки.

— Ты всегда была несносным ребенком, хрупким и одиноким. Но это я и полюбил в тебе. Я всегда восхищался тобой, твоей красотой, величественностью, великолепием. Ты была недостижима и пленительна, как солнце, ты обжигала своей притягательностью, ты причиняла боль, которую я тоже научился любить. Каждый проведенный с тобой день отзывался мучительной грустью от несбыточной возможности быть с тобой, стать твоей опорой, пригреть, приласкать твое скрытое сердце. Это было невыносимое страдание — видеть тебя рядом и не ощущать твоих чувств, что ты прятала ото всех и самой себя. Видеть твою слабость, хрупкость, беспомощность, но не иметь возможности помочь. Глядя на тебя, больше всего на свете я желал почувствовать твое тепло, твою нежность, твою доброту. Всю тебя, ту, которую ты боишься больше всех.

Взгляд Аски вдруг тронуло глубокое мерцание, словно со дна его начало пробиваться нечто, спрятанное в самом дальнем уголке души. Нечто, зовущееся чуткой искренностью, чувственностью, откровением. И ее разомкнувшиеся губы дрогнули, предвещая самый горестный и самый трогательный плач.

— Поэтому… Прости меня Аска. Прости за все, что я причинил тебе. Это был единственный способ умереть — заставить убить мое бессмертное сердце любимого человека. Тебя, девушку, что я полюбил. Самую дорогую и желанную, самую красивую, самую яркую, сияющую, несравненную. Девушку, что носит нашего ребенка.

Раздался короткий стук — пустой пистолет выпал из рук Аски на пол, а сама она крупно задрожала и издала тихий слезный стон, в котором смешалась буря объявших ее чувств: шока, озарения, нежности, печали, надежды, и пламя эмоций, и искра новой жизни. Голубые глаза вдруг засияли глубоким, словно океанское дно, но небывало ярким чувственным венцом, и распущенные огненные копны волос с затрясшейся головы соскользнули вдоль плеч, будто попытавшись ее обнять.

Синдзи не мог знать, откликалось ли его тело, но при виде Аски — такой ранимой и будто возродившейся из бледного призрака в живую и полную чувств девушку — на лице возникла самая ласковая и нежная улыбка. И с расплывающимся океаном тепла в душе он продолжил:

— Наш с тобой ребеночек, совсем еще крошечная девочка. Наверное, я ее уже не увижу, но ты теперь справишься без меня. Ты теперь очень сильная, Аска, и больше не будешь страдать от одиночества…

Рыжеволоска всхлипнула, сжалась и вдруг залилась слезами — совершенно искренне, чувственно, выплакивая их из самой глубины души. Ее обветренные, но намокшие от плача губы через дрожь стали шептать:

— Синдзи… нет… не уходи…

— Прости, моя милая Аска, — его голос тоже внезапно дрогнул. — Но мне нельзя оставаться в живых, иначе все начнется сначала. Поверь, больше всего я хочу быть с тобой, жить вместе, растить нашего ребенка, но… мне нельзя… Ради тебя, ради вас всех и вашего будущего…

Мир вокруг начал медленно блекнуть и расплываться, словно от слез в глазах.

«Извини, Синдзи-кун, но мои силы на исходе. Нам пора».

«Я понимаю, но еще одну минуту, пожалуйста, продержись».

— Моя последняя к тебе просьба — пусть нашу дочку будут звать Аико. Мне очень жаль, что я не мог иначе выразить свои чувства, что заставлял тебя столько страдать, но, пожалуйста, живи дальше. Тебе не нужно больше закрываться в раковину, бояться окружающего мира, доказывать свое право на место под солнцем. Ты теперь очень сильная, ты храбрая, мягкая, добрая, и у тебя есть то, чему можно посвятить жизнь. Живи ради нашего ребеночка, в котором продолжится моя жизнь. А мне нужно уходить…

Зрение начало меркнуть, вновь опутывая окружающий мир в непроницаемую пелену и оставляя лишь один светлый образ разошедшейся в плаче и жалобной мольбе неописуемо красивой рыжеволосой девушки. И Синдзи ощутил, как сжалось его сердце и как по щеке из мертвого глаза потекла черная, как смоль, вязкая дорожка, снимая, наконец, темное марево с души.

— Нет!.. — донесся отчаянный, пропитанный мучительно чувственной тоской голос Аски. — Синдзи, не бросай меня… умоляю!.. Останься со мной, давай жить вместе, всегда, неразлучно!.. Прошу тебя… мой принц… мой Синдзи… любимый…

Однако он уже не мог различить ничего, кроме огненных всполохов ее волос, блеска трогательно глубоких, сияющих искрами трепещущего сердца лазурных глаз, ее свечения на фоне пропадающего мира, и девушка, кажется, бросилась к нему, упала к ногам, обняла, зарыдала, моля сквозь слезы, но сил у него осталось лишь на то, чтобы поднять мертвую руку и провести по ее промокшей мягкой нежной щеке.

«Просто продолжай жить… и будь счастлива…»

Его слова потонули в разошедшейся вокруг ряби, что возникла вместо дрогнувших и исчезнувших стенок квартиры, потолка и утреннего ванильного неба, а затем все кануло в пустоту, и Синдзи сорвался в бесконечную пропасть, оставив лишь недвижимый взгляд на образе Аски — отчаянно изливающейся слезами, но, кажется, впервые ощутившей светлое чувство любви в своем сердце. Сине-красный огонек стремительно отдалялся от него, превращаясь сначала в трудно разборчивый венок из нежного пламени и хрупкого голубого свечения, а затем в мерцающую звездочку, единственно теплую и сверкающую точку на фоне бесконечно черного полотна небытия.

Синдзи падал с немыслимой скоростью, не сдерживая слез и даже не успевая ужаснуться, сколь быстро и бесповоротно пришел конец, как он лишался девушки, которую любит. Но даже несмотря на окончательное осознание бесповоротности утраты, несмотря на тоскою сжавшееся сердце, клубок горечи в груди, мучительную протяжную боль, душу его наполнила легкость, словно тяжкий груз свалился в бездну вместе с ним. Теперь, пройдя столь долгий и наполненный ужасными страданиями путь, он наконец-то сделал все, как хотел, и отпускал этот мир со спокойным сердцем. Только…

«Только как же я жалею, что больше не прикоснусь к ее бархатной коже, не поглажу ее локоны, не прильну к губам и не возьму ее мягкую ладонь в свою руку. Наверное, есть все же вещи, достойные целого мира».

И рядом с ним — Синдзи мог это только ощущать, потому что так и не свел взгляда с все еще блистающей далеко-далеко красно-синей звездочки, — возникло белое свечение знакомых пепельных крыльев.

«Прости, Синдзи-кун, что и в этот раз я не смог сделать тебя счастливым».

И он вдруг тепло и широко, почти торжественно, улыбнулся.

«Нет, Каору, теперь я как раз счастлив. Искренне. И во многом благодаря тебе, за что я еще раз хочу сказать спасибо и попросить прощения».

«И вновь я отвечу тебе — не стоит, Синдзи-кун. Ведь это моя свободная воля, помочь тебе во всем, пусть даже ты пошел против целого мира, нас и нашей матери».

«Я очень рад это слышать, ты даже не представляешь насколько. Просто… наверное, проваливаться в небытие было бы куда страшнее, останься я один. Но ты ведь уже все знал, да? Когда ты догадался, что я не собираюсь примыкать к вам и уничтожать мир?»

«Я не мог знать наверняка, потому что все это время ты держал свое сердце закрытым. Я просто верил. Наверное, я привык к тебе — лишь только поэтому».

«И это тоже наполняет меня радостью. Впервые, кажется, я сделал все правильно».

Чернота вокруг сделалась столь плотной, что сияющая звездочка постепенно начала меркнуть, но все же пробиваясь сквозь завесу небытия, словно свет ее в последний раз отчаянно пытался осветить его падающую душу. Синдзи боялся дернуться, даже моргнуть, потому что уже не мог понять — была ли та искорка настоящим обликом Аски, или же она осталась лишь в его воображении, отсветом в глазах и пугающе быстро тающей капелькой связывающих их уз. Уже давно пропала иссякшая алая нить, уже померкли в непроницаемой тьме крылья Каору, который, впрочем, все еще парил рядом с ним, но все так же на черном полотне в бесконечной выси сверкала повисшая на пике чувств кристально чистая слезинка рыжеволоски.

«Но одно я не могу понять, Синдзи-кун. Почему ты делал то, что было тебе столь противно? Зачем ты причинял боль близким и почему ты теперь говоришь, что счастлив?»

Он задумался, вдруг улыбнувшись тяжелой, вымученной улыбкой.

«Знаешь, Каору, за свою жизнь я многое испытал. И мне многое пришлось перенести. Потерю матери, отвержение отца, страх и боль от близости к другим людям. Но тогда, сломленный и подавленный, эгоистичный и одинокий, я вдруг понял одну истину, стоящую в основе человеческой души, — цену счастья можно познать, только пройдя через пламя страдания. Лишь познав нестерпимую муку, лишь испытав в себе настоящий ад, добравшись до дна внутренней боли, когда само отчаяние пожирает последние остатки надежды, открывается дорога к счастью. В этом пламени через страдания очищается душа, подавляемые страхами и ненавистью истинные чувства открываются тебе, словно отраженные в зеркале, и ты впервые встречаешься с самим собой, не скрытым ширмой внутренней лжи и обмана. И тогда, когда дальше падать некуда, когда пропадает столь изнуряюще мучающее тебя чувство боли, ты испытываешь невероятную радость, легкость, настоящее откровение, ведь для тебя остается лишь одна дорога — наверх, обратно к своему счастью, вычищенному от налипшей грязи черных эмоций и мыслей. Но его достижение возможно, когда твое чистое сердце преодолеет последнее, самое тяжелое препятствие — болезнь одиночества. И вот тут я понял, что одно страдающее сердце всегда будет тянуться к другому, такому же страдающему и несчастному, потому что взаимная боль рождает узы привязанности…»

Синдзи говорил тихо, даже боязливо, словно собственные слова давались ему с невероятной тяжестью, и он было хотел сказать что-то еще, но в этот момент его речь прервало странное свечение снизу — некая развернувшаяся и тут же погасшая зарница — и он невольно отвел взгляд, а когда с испугом перевел его обратно наверх, ощутил глубочайшее опустошение и наплыв невыносимой горечи. Крошечный огонек в образе Аски померк, растворился среди черных облаков и остался по ту сторону этого мертвого мира. Теперь Синдзи лишь отчаянно всматривался в одну навалившуюся черноту, с затухающей надеждой пытаясь разглядеть тот теплый лучик искренней любви, но только глубже погружаясь в холодную и неприветливую бездну. Впрочем, накативший приступ паники и страха быстро развеялся, стоило ему вспомнить, что он был не один.

«Эй, Каору, что с нами будет?»

«Прости, даже мне это неизвестно. Никогда еще не заходил так далеко, а если и заходил — не могу этого вспомнить. Но не нужно бояться, Синдзи-кун, ничто в этой вселенной не исчезает безвозвратно. Может, мы станем частью чего-то большего, а может, пройдем круг перерождения, но я уверен — надо принять нашу судьбу с радостью. Она есть ткань мироздания».

«Пожалуй… пожалуй, ты прав. Мне и впрямь сделалось легче. С радостью к новому миру. Пусть будет так».

Вновь внизу вспыхнуло зарево, но теперь Синдзи мог тщательнее разглядеть его, и вдруг его глазам открылась удивительная картина — в переливающемся всеми цветами радуги сиянии отразилась жизнь, целый мир, который он покинул. Мир, что продолжил жить без него, оправившись от того судьбоносного дня и избавившись от петли страха. И в этом свечении, похожим на исполинских размеров — наверное, с целую вселенную — северное сияние, он мог видеть миллиарды огоньков жизней, людей, их судьбы и их жизни. И он видел их столь отчетливо, столь близко, что его сердце наполнилось невероятным счастьем. Потому что он начал их узнавать.

«Кажется… теперь я понимаю тебя, Синдзи-кун. Ты действительно сделал это».

«Невероятно!.. — завороженно прошептал он. — Как красиво. Вы все… там… У меня получилось…»

Он видел их. Людей, кому причинил боль и страдания. Кого искренне любил. Кому подарил будущее и трудную, но столь желанную дорогу к счастью.

Он видел Мисато — женщина лежала на койке в палате, а с глаз ее врачи снимали бинты после проведенной операции. И первым, кого она увидела после долгих дней темноты, был щетинистый мужчина в вечно мятой рубашке и с полуулыбкой на лице, неловко протягивающей ей букет полевых цветов. Кадзи, о котором успели позабыть в хаосе рушащегося мира и который отказался от долга ради своих чувств, все это время находился со своей любимой, поддерживая, утешая и немного неуклюже, но искренне заботясь. И Мисато, при виде его, не смогла сдержать слез — на этот раз радости и счастья, сдавшись, признавшись, упав в его объятия и наконец-то сказав заветные слова.

Он видел Хикари. Каждодневно заботясь о Тодзи, она наблюдала за его медленным восстановлением, сама находя в его лице путь к спасению. Сначала робко и смущенно, но они сближались, за обыденными разговорами и заботливым беспокойством незаметно делаясь больше, чем друзьями или соратниками по несчастью. Они находили спасение в обществе друг друга, надежду на их совместное будущее, они невольно сплетали сердца и постепенно, день за днем, становились неразлучными. И их несчастья, боль, беды отходили на второй план, потому что теперь они были не одиноки. Потому что их сестры тоже нашли покой.

Он видел Юки и Нозоми — две юные девочки, сломленные и подавленные, вдруг нашли утешение в компании друг дружки. Нозоми, приходя в больницу вместе со своей сестрой, незаметно привязалась к тихой и замкнутой девочке, став для той единственной подругой и настоящим лучиком, прогнавшим мрак из ее души. И, сделавшись самими близкими друг для друга, больше, чем подругами и даже сестрами, они наполнили свои сердца радостью и покоем, прогнав страшные воспоминания и обретя новые чувства в своих сердцах. И даже Кодама, что с тяжелой тревогой переживала за своих сестер, смогла наконец-то снять камень с сердца, когда Нозоми категорически отказалась избавляться от Макса и когда улыбка и смех снова стали появляться на ее вновь наполнившемся жизнью личике. И она, наконец, впервые задумалась о себе, все чаще оставаясь с лечащим ее сестру врачом и находя отдушину в разговорах с ним, что делались все длиннее и желаннее, став однажды занимать целую ночь.

Он видел Рицко. Отчаявшуюся и потерявшую волю к жизни женщину, которую из рвущих ее лап бездушных клонов в последнюю секунду вытащила Мая. И она же отнесла на своих хрупких руках любимую женщину в палату, пройдя долгий изматывающий путь из глубин подземных катакомб наверх, к теплому солнечному свету. Она, забыв о себе, день за днем выхаживала сэмпая, излечивала ее раны, кормила и поила, самоотверженно и с искренней любящей заботой, пока не свалилась без сил. Но тогда уже Рицко, чьи самые глубокие раны — на сердце, наконец-то затянулись и чью жизнь впервые тронула настоящая преданная любовь, смогла преодолеть гнетущее ее одиночество и принять чувства той, что готова была пожертвовать ради нее жизнью, даже после всех перенесенных мук. И она ответила ей взаимной заботой, вернув ее прежнее тело, излечив ее сердце, окружив опекой и скрывшись вместе с ней где-то далеко от людей, предоставленные самим себе наедине.

Он видел Кейту и Мусаши, что ворвались в подвал его дома и нашли там Ману — обессиленную, разбитую, истерзанную, но еще живую. В последние секунды перед выстрелом, под пристальным и молящим взглядом Синдзи, силы начали покидать ее тело, и рука стала падать вниз. Во вспышке пламени и громе удара, всколыхнувших ее волосы и усеявших лицо копотью, нельзя было различить, как пуля лишь царапнула череп и рассекла кожу чуть выше виска, рикошетом угодив высоко в стену. И Синдзи тогда прогнал девушек, чтобы они не раскрыли его беспокойство в сердце, он осторожно отнес тело потерявшей сознание девушки в подвал, взяв с собой запасы еды и питья, и с грызущей тяжестью оставил ее внизу. Ману ожидало последнее и самое страшное испытание — преодоление наркотической ломки, и она должна была пройти его сама. Только лишь собрав по крупицам свою волю, только лишь обретя себя в пустоте одиночества, во тьме, тишине и спокойствии, она смогла бы вернуться к жизни и обрести настоящую, неимоверную радость, когда два ее товарища, два ее самых любимых человека открыли дверь подвала и предстали пред ней, словно рыцари из старых сказок. И тогда, достигшая самого дна отчаяния, она расцвела в надежде, словно утренний цветок, и впервые за эти дни улыбнулась от самого сердца, расплакавшись чистыми слезами счастья.

И Синдзи видел остальных людей. Он видел Кенске и Маюми, девушку, что в его поддержке нашла утешение, спокойствие и любовь, он видел Сацки, от которой отвернулись все, кроме Крысиного Короля, видел двух школьных подруг — Яёи и Намико — что после всего случившегося с искренней благодарностью и счастьем обнаружили своих парней, не отвернувшихся от них, а с состраданием окруживших преданной заботой и любовью. И он видел прочих учеников, что по отдельности могли бы сорваться в пропасть отчаяния и безумия, но вместе, находя опору и поддержку друг в друге, справившихся с болью и избежавших угнетения одиночеством. Видел он и Мари, что лишилась своего проклятия и наконец-то обрела человеческие чувства, и видел объединившихся отца и мать, смирившихся и быстро успокоившихся перед лицом вечности.

А еще он видел Аску, что вместе с последними слезами пережила объявшую ее тоску и горечь утраты и что, в ожидании самой страшной, мучительной и в то же время заветной боли рождения новой жизни, несущей в себе частичку него, посвятила свою новую жизнь новому и самому главному сокровищу.

И сердце Синдзи наполнилось радостью, потому что его желание исполнилось.

«Неужели ты все это планировал с самого начала?» — искренне изумленно и почти восхищенно произнес Каору.

«Я бы солгал, сказав «да». Пусть все это время мне хотелось так думать, но я просто заставил себя делать то, от чего бежал все время, — ловить шанс. Пользоваться каждым попавшимся моментом, не сидеть сложа руки и не сокрушаться по поводу неудач. Наверное, лишь это придало мне сил. А еще вера в то, что я всегда бы мог начать сначала».

«Я повторюсь, Синдзи-кун, но ты никогда не перестанешь меня удивлять. Особенно, при мысли, что я, кажется, уже знаю о тебе все».

«Это не так. Мне было очень мучительно, правда. Но я все же надеялся, что их раны заживут. И даже, может быть, шрамы никогда не сотрутся с их сердец и боль не покинет до конца их души, но главное, теперь они не одиноки. Такого было их желание — найти любовь, разрушить стену одиночества. Удивительно, что, сколь бы не были разными люди, все они желали одно и то же. Кроме двух удивительных девушек».

«Рей и Аски?»

Синдзи вздохнул — немного грустно и с тоскливой улыбкой.

«Интересно, возьмет ли она твою фамилию для ребенка?» — вдруг ответил ободряющим голосом Каору, и Синдзи, на секунду опешив, неожиданно рассмеялся.

«В самом деле, интересно. Икари Аико — наверное, это будет слишком самонадеянно. Ну, Шикинами Аико тоже мне нравится».

«Это было ее желание?»

«Не совсем. Скорее, наоборот. Она была сбита с толку, перепугана, страдая от одиночества и чувства быть нужной. Таково и было ее желание — обрести то, ради чего захочется жить. То, что уймет эту боль одиночества и непонимания. И она робко и отчаянно пыталась найти ответ во мне, словно я мог дать подсказку или протянуть ей свою руку. Боже, как же я хотел сделать это, но был таким же спутанным и пугливым мальчиком».

«Все меняется, Синдзи-кун. Время лечит и стирает углы. Ну а Рей? Каково ее желание?»

«Рей?..»

Синдзи хотел было ответить, но вдруг яркое сияние вокруг, изображающее полотно жизней, развернулось в сторону, и перед ними открылся вид на нечто немыслимое, что не могло объять человеческое сознание. Целая бесконечность, вобранная в одно исполинское поле удивительной красоты, цветущая поляна чарующих огоньков размером с всю вселенную, которую можно было окинуть взором от края до края, мириады звездочек, больше, чем во всех галактиках, собранных в один чарующий покров, будто цветы на необъятном поле. И по центру его стояло исполинское древо, только корнями своими возвышаясь к глубокому темно-синему своду, а ветвями уходя в пелену огоньков.

«Вот ее желание…» — тихо произнес Синдзи, ощущая, как его разум пленил завораживающий вид.

Каору где-то рядом изумленно выдохнул.

«Древо Иггдрасиль!.. Не может быть… Мы дома…»

Однако Синдзи уже не мог его слышать. Опутанный невероятной по своей красоте трелью колокольчиков, он парил сквозь звезды, за грань вселенной, притягиваемый кроной величественного Древа. И Каору двигался рядом, сам не в силах свети восхищенного взгляда, и за ничтожно малое время они преодолели всю бесконечность, представ перед стержнем мироздания, чья высота, мощь и великолепие не поддавалось осмыслению.

«Она пожелала встретить меня у самых Врат, чтобы провести к Ней».

Жалкие и ничтожные, они замерли рядом с исполинскими створами в основании кроны, окруженные сияющими листьями людских душ.

«Я ошибся!.. — ошеломленно выдохнул Каору, даже не чувствуя, как из его глаз потекли слезы благолепия, а душа стала растворяться среди ослепительного небесного сияния. — В тебе был заключен не дух Адама, а сама Юй! Юй Ичиджо! Наша колыбель!»

Но за трелью колокольчиков Синдзи больше его не различал. Все внутри него будто завибрировало, подхватывая восторженную песнь, и он с трепетом воззрел на проносящиеся мимо миры, на души, кого убил и кого знал при жизни, — все они ждали его здесь, преклонив колени.

«Как красиво… — его голос разнесся вокруг и развеялся, мгновенно подавленный пением. — Слишком красиво…»

И он не слышал, как где-то уже далеко отставший Каору тихо произнес:

«Теперь я понял твою задумку до конца, Синдзи-кун. Прощай, друг мой, на этот раз навсегда. И будь счастлив».

И серое облако перьев растворилось в сиянии Древа — теперь уже безвозвратно, а Синдзи все парил и парил к его центру, к Вратам, сквозь слезы восторга исторгая крик радости.

«Они здесь! Они все здесь! Я добрался, я сделал это! Мое желание! Смотри, Каору, вон Рей, она там, у самых Врат! Она ждет нас, смотри же! Каору! Каору?..»

Но лишь небесная песнь была ему ответом. И только тогда оглянувшись и не обнаружив серовласого юношу рядом, Синдзи слегка замедлился и с ноткой грусти кивнул.

«Вот как… — Но затем вдруг благодарно улыбнулся и в последний раз обратился к нему: — Спасибо за твою заботу».

А затем, подхваченный потоком песни, он приблизился к невыносимо прекрасной белоснежной фигуре девушки с голубыми волосами, что маленькой сияющей искоркой на фоне монументального столпа приветствовала его согревающим своей любовью и заботой сиянием глаз и нежной улыбкой.

«Здравствуй снова, Рей, — ответил он тем же. — Я вернулся».

И девушка, слегка склонившись, с загадочным, но удивительно приятным отблеском нежно-алых глаз взяла его за руку и подтянула к Вратам, что вдруг бесшумно и быстро для своих размеров отворились перед ним. И тогда Синдзи чуть крепче, ласково сжал ладонь голубовласки, взирая на черный трон мира, и с переполняющим его трепетом радости обратился к ней:

«Спасибо за твою любовь и заботу. А сейчас прими теплоту моего сердца и все мои чаяния и мечты. Мы сможем?»

Она молча кивнула, улыбающаяся, счастливая и сияюще счастливая, а затем они оба вошли за порог Врат, и тут вдруг их поглотила чернота лона, и Синдзи будто оказался на крошечном островке, окруженным океаном величия и мощи, совершенно беспомощный, беззащитный, жалкий. Он потерял Рей, хотя ощущал, что она была где-то рядом, и он чувствовал, что открытые Врата все еще держали его на пороге, будто предвкушая торжество момента. Величайшая радость сменилась глубоким страхом и робостью, потому что Синдзи знал, что ему предстоит увидеть.

И тогда из тьмы мира, из самого его центра выплыла исполинская фигура. Это была женщина — юная и поразительно красивая, вечная, никогда не стареющая и не увядающая. Лик ее удивительно походил на лицо Рей, но также напоминал и образы всех прочих женщин, будто вобрав все их лучшие черты. И волосы ее, прямые, ровные, гладкие, цвета ночного неба струились до плеч, словно сотканные из темно-синего звездного свода, и глаза — немыслимой глубины, сияющие, жемчужно-синие, напоминающие млечный путь, устремились прямо в его душу, с легкостью вскрыв оболочку разума. И ее руки, всеобъемлющие, грациозные, потянулись к нему, будто встречая покинувшего очаг, а теперь вернувшегося сына, и на лице ее расцвела благодатная улыбка, а с губ голосом, немыслимо прекрасным, чарующим, донеслось:

— Четыре.

И Синдзи моментально разразился плачем, потому что сердце его, не выдержав величия и красоты женщины, сжалось в тоске и грусти, и гремящие чувства, ставшие похожими на огненный шторм, обожгли его грудь, но он, едва не рухнув на колени от бессилия, вдруг резко выпрямился, взглянул дрожащим взглядом в развернувшийся космос ее глаз и во весь голос твердо, решительно выкрикнул:

— Нет!!! Больше не будет!!!

И в тот же миг он вонзил собственную руку в свою трепещущую грудь и вырвал из нее пылающее сердце — рвущееся, горящее, покрытое черной смолой. И ладонью он раздавил его хрупкую оболочку, ту стену, что он возвел от собственных чувств, и все его накопленные эмоции, вся его боль, ужас, отвращение, весь тот кошмар, что он причинил людям, которых любил, которым желал лишь счастья, вырвался наружу ураганом черного огня и с шипением разъедающей кислоты обрушился на женщину.

Та пораженно округлила глаза, отпрянув от неожиданности, и вдруг разразилась ужасающим криком, заполнившим Древо невероятной тоской, но желчь черных чувств все изливалась из раздавленного сердца Синдзи, а он не переставал кричать от боли, потому что тот ужас, тот ад душевных мук, который он отсрочивал, наконец, настиг его. И тогда двери Врат стали закрываться, пытаясь вытолкнуть его наружу, но створки вдруг остановились и с хрустом петель затрещали — Рея, стоявшая на пороге, заблокировала их волей своего последнего желания. И Синдзи, горя от боли, вдруг воодушевился, поднялся с колен, ощущая, как боль плавила его душу, стирая ее, раздирая на части, как она превращала трон мира в один крутящийся вихрь черной бурлящей смолы. Он сделал шаг вперед, чувствуя, как с него срывались куски души, как рушился его образ, личность, но он продолжал держать свое кипящее сердце в руке, медленно поднося его к кричащей женщине, и когда уже между ними оставалось расстояние в вытянутую руку, Синдзи запустил ладонь в него и разорвал в клочья.

А там, в самой глубине сердца, в той части, куда не достигал даже свет души, где хранилось самое отвратительное, чудовищное, мучительное, ненавистное, мерзкое и прекрасное чувство — любовь, там, где все это время жил образ Аски, ее чувств, ее нежности, все надежды и мечты о ней, в месте, вырванном и сокрытом столь тщательно, что даже разум не мог его найти, хранилась вторая половина Копья. И только сейчас Синдзи, обнаживший, наконец, свою душу, принявший любовь и отказавшийся от жизни, разорвавший свое сердце, смог вытащить из него сакральное орудие и в последнем рывке вонзить его в сердце Юй Ичиджо.

И в ту же секунду Врата рухнули. Вмиг с вселенским треском раскололось Древо и развеялись огоньки со звездных полей, и души людей, не привязанные более к колыбели, устремились по всему свету, вольные вернуться к себе и возродиться к жизни вновь, и корни времени расплелись и отпустили свод, и трон под Синдзи рассыпался, обрушив его в черноту ничто, туда, где среди поразительно красивого сияния он нашел еще мириады таких же деревьев, и увидел ядро жизни.

И уже падая, почти лишенный души, он наконец-то смог улыбнуться и успокоить оставшийся в руке кусочек сердца. Тот, в котором уцелели его чувства к Аске. И, закрывая глаза, он заметил, как рядом с ним из сердца выпорхнул пламенный дух — сияющая огненным ореолом, отсвечивающая синим и зеленым огнем лазурная птица, напомнившая ему дракона.

— Так ты была со мной все это время… моя любовь… Давай останемся вместе…

И ощутив ласковое касание ее крыльев, он смог, наконец, забыться навсегда.

***

Airplanes.

Инвалидная коляска неторопливо катилась по зеленому ковру самых разнообразных цветов и тростинок, коих здесь было немыслимое множество. Удивительно ровная лужайка настоящим полотном усеивала старую улицу между посеревшими от влаги и оплетенными виноградными лозами блоками небоскребов, мирно вздымающихся к небу. Девушка в коляске с монотонным безразличным видом смотрела на чудо природы — некогда величественный технологичный город из стекла и бетона, вдруг превращенный в заповедник девственно прекрасной флоры: целой россыпи цветов, молодых ростков, деревьев, всевозможных растений, чье царствование здесь ранее казалось просто невозможным. Словно памятник человечества, Токио-3 сдался под хрупким, но таким стойким напором обычных растений, на которые жители давно перестали обращать внимания, а теперь оказались схваченными врасплох перед их мощью и величественностью. Но те не вытеснили людей, не заняли их место, а остались лишь в памяти невероятным явлением, дивными соседями, открывшими невероятную красоту чистой и заповедной природы, став вскоре частью обыденной привычной жизни.

Девушка поежилась и поправила плед на себе единственно работающей рукой до самой шеи, прикрыв свое утыканное штырями и шарнирами изувеченное тело. То, как обычно, отозвалось волной зудящей боли, но она лишь сжала губы в тонкую линию и расслабленно выдохнула. Цветы, словно в приветствии, склонились перед ней под порывом теплого ветерка. Тот день, когда случилось это чудо, девушка не помнила, но даже после долгого и интенсивного курса лечения она застала всеобщее удивление, прибыв в Токио-3. Цветы и растения усеяли здесь все, пробившись сквозь камень, бетон и асфальт холодного города, что поражало больше всего. В памяти людей еще жили болезненные воспоминания о том кошмарном дне, едва не обернувшемся смертью всего живого, о том страхе, с которым они взирали на расцветающую феерию в небе. Тысячи вспышек по всему миру должны были ознаменовать конец света, но превратились лишь в самый большой, пугающий и самый грандиозный фейерверк в истории человечества. И их начинка — не смертельный яд, а всего лишь россыпь семян — развеялась по миру, и осела, смешавшись с тем странным теплым снегом, что остался от чудовищ в небесах. А через год вдруг проросли цветы: в городах и пустынях, в горах и на море, в каждом уголке мира, явив тому немыслимую по своей силе волю и стремление к жизни. И так под их напором сдался бетон и камень, обитель человеческая, казавшаяся нерушимой крепостью, а теперь ставшая огромной лужайкой для миллионов ростков. Город-крепость пророс зеленым ковром и укрылся под одеялом вьюнов и кронами молодых деревцев, заснув мирным сном и дав приют и людям, и цветам, среди которых, почему-то, было больше всего лилий.

Но потом все забылось. Забылся страх и пережитый ужас, забылся тот кошмар вместе с несущими их чудовищами, и зеленое полотно стало чем-то привычным, частью обыденной жизни, в которой нужно было еще столько сделать и возродить.

Коляска завернула на большую площадь, бывшую ранее выездным люком элеватора, нынче забетонированным и ставшим большим ухоженным садом. В месте около высохшего озера, являющегося теперь гигантской расщелиной в недра Геофронта, на пересечении множества зеленых дорог раскинулся прекрасный парк, один из самых ухоженных в городе. Здесь фиалки с хризантемами по левую сторону дороги соседствовали с ромашками на заливной лужайке, где ранее располагалась парковка, а ветви плющей оплели в своих крепких объятиях брошенные автомобили. Под ногами тихо шелестела аккуратно подстриженная сочная трава, создающая ровную дорожку — чтобы не заблудиться в этом вечнозеленом царстве. Сегодня людей больше, чем обычно, — подумала девушка. Посещение парка было любимым занятием для юных влюбленных, молодых семей с детьми и просто людей, кто предпочитал предаться безмятежности и насладиться удивительной красоты пейзажем. Все лавочки были заняты, но девушка лишь хмыкнула — ее место всегда было при ней. В ожидании, пока очередной приступ боли утихнет, она повернула голову в сторону и начала рассматривать скамейки с отдыхающими, чтобы отвлечь напрягшийся разум.

Пожилая пара о чем-то тихо ворковала в тени кипариса — устало, но счастливо. Чуть поодаль молодой мужчина с горящим взглядом кружил вокруг застенчиво потупившей взор дамы и, похоже, рассказывал необычайно увлекательную историю. За ними на скамье одиноко сидела очень юная девушка в джемпере, подросток с выцветшими темно-серыми, точнее даже, бесцветно-черными волосами. Хмурясь в свои большие очки, она внимательно читала книгу, сосредоточенная и серьезная, пока вдруг к ней не подлетела еще одна девчушка — черноволосая, одетая в яркое платье. Бойкая, веселая, она буквально прыгнула на шею подруги и звонко рассмеялась, а ее хвостики задорно затряслись по обеим сторонам головы. Лицо первой, сначала чуть ошарашенное и возмущенное, вдруг приветливо расцвело в улыбке, и они вместе захихикали, смутив проходящих мимо двух молодых людей.

По другой стороне шли три девушки, уже взрослые и статные, почти не привлекающие к себе взгляда из-за их приятной, но не самой яркой красоты, если бы не светло-серебристый цвет волос из них. Мелированые, подумала девушка в инвалидном кресле и вдруг обратила внимание, что третья на самом деле не склонилась, чтобы поправить завернувшийся подол платья, а шла с большим трудом, опираясь на костыль. Но при этом она улыбалась — счастливо и весело, словно и не было бы той травмы, из-за которой она так столь неловко передвигалась вместе с подругами. Или, может быть, сестрами. Наверное, поэтому первое впечатление эфемерной радости от чувства их схожести сменилось в груди девушки мимолетной грустью и заставило ее отвести взгляд в сторону.

Впрочем, кресло-каталка уже проехала мимо той троицы, и панорама перешла с зеленой аллеи на небольшой уютный пяточек, обустроенный под детскую площадку. На качелях, турникетах и в песочнике резвилась детвора, игра в догонялки и прятки среди живой изгороди, просто бегала, смеясь и что-то весело крича. Этот вид девушке был совершенно не интересен, и она с острой вспышкой боли попыталась повернуть голову в другую сторону, как вдруг ее глаза выловили странное пятно, отчего-то кольнувшее в сердце. Она прищурилась — глаза работали очень плохо, особенно в приступах боли, от которых она лечилась полуденными прогулками на свежем воздухе. И действительно, сквозь слегка размытую пелену блеснуло яркое оранжевое пятно.

— Стой, — тихо сказала девушка мужчине, катившему коляску.

Тот, послушно повиновавшись и словно уловив ее мысли, откатил кресло к обочине и установил у самого края площадки так, чтобы ее не было видно за кустарником шиповника.

А она, сама не понимая, откуда у нее вдруг возникла столь беспокойная буря эмоций в душе, смотрела на молодую девушку в летнем сарафане и легкой бежевой кофточке. Они были одного возраста, но та выглядела на удивление взрослой и притом необыкновенно женственной. Возможно, причиной тому было ее выражение ее лица — тронутое какой-то глубокой и вечной печалью, но умиротворенное, спокойное, словно глядь морской воды в штиль, и пропитанное сокровенной смиренной нежностью.

Девушке не нужно было надевать очки, чтобы различить померкшее сияние ее коротких — до плеч — колышущихся на ветру пламенного цвета волос. Она помнила свою коллегу из прошлой жизни, Аску Шикинами, хотя практически никогда не испытывала к ней каких-то особенных чувств. Но грудь все же обожгло при ее виде, и девушка догадывалась почему — еще когда она билась в агонии на операционном столе, в момент, когда мир едва не встретил свой конец, именно эта девочка стала спасителем человечества. Когда развеялся дым разорвавшихся ракет, когда люди справились с шоком, именно ее обнаружили рядом с мертвым телом демона, ставшего причиной всего хаоса в мире. Она сокрушенно рыдала, она что-то кричала, захлебываясь в слезах, она выла, словно зверь, страдая от одной ей ведомой боли, но по пустому пистолету, по пулевым отверстиям нашедшие ее поняли, что именно эта девушка — пилот Евангелиона-02 — спасла людей от погибели. И имя ее пронеслось по всему свету, произносимое с благодарностью и торжеством, хотя то был лишь формальный повод отпраздновать долгожданное избавление от всех страхов, истинный конец войны, и переключиться, наконец, с проблем глобальных к простым житейским заботам. И кто-то из всласть имущих даже предлагал вручить ей орден-благодарность от имени всей земли, но девушка неожиданно пропала, сбежала на ближайшие девять месяцев, сокрытая тайным покровителем, а затем, как быстро ее имя возвеличили на весь свет, так же быстро о ней забыли. И теперь эта рыжеволосая девушка, точнее, женщина, поблекшая от тяжести пережитых дней, но нашедшая покой, тихо жила среди зеленых садов Токио-3, храня в себе незаживаемую боль тоски и глубоко личной, сакральной радости.

Впрочем, одинокой она не была, и пустоту в ее душе заняло новое, самое прекрасное сокровище. Достав и надев очки с трудом работающей рукой, девушка в каляске, наконец, смогла различить мирное лицо Аски, ее глубокий тихий лазурный взгляд, устремленный на маленькую девочку лет пяти, прыгающую рядом, весело смеющуюся и играющую с игрушечной моделькой авиалайнера в руках. Она удивительно походила на маму своей красотой и живостью, которой та обладала когда-то, с искренней радостью смеясь и увлеченно возясь с игрушкой, с жужжанием поднимая ее верх, словно представляя высоко в небо. Ее развевающиеся волосы темно-рыжего цвета, почти каштанового с оттенком красного вина, струились вдоль шеи по спине, лаская округлые щечки и челкой забиваясь в темно-синие глаза, но девочку это будто ничуть не смущало, и она продолжала весело кружиться по поляне с самолетом в руке.

И каждый раз взгляд Аски мгновенно светлел, стоило ей только посмотреть на свою дочь, наполнялся лаской, самой искренней и преданной любовью, а вместе с ней и отодвинутой в самые глубины души болью, тоской, однако кончики ее губ все равно поднимались в легкой умиленной улыбке, и девушка буквально расцветала, словно под лучиком пробившегося из-за облаков солнца. Лицо ее, мягкое, нежное, приобретало выражение счастья и почему-то благодарности.

— Мама, мама!!! Смотри, там, в небе! — вдруг подлетела к ней девочка, непоседливо схватила Аску за руку и стала тыкать своим крошечным пальчиком вверх, восторженно распахнув наивные восхищенные глаза. — Там самолет, самолет!!!

И молодая мама подняла голову вслед за дочерью, действительно разглядев небольшую серебристую точку на бесконечной голубой глади небосвода без единого облачка, мерно плывущую в высоте и оставляющую длинный белесый след от самого горизонта.

— Настоящий самолет! Прямо как падающая звезда! Правда, мама, похоже? Да, мама, скажи?

— Действительно, Аико, прямо как падающая звезда, — ласково ответила Аска, придержав ладонью затрепетавшие под ветром короткие локоны.

— Ура! Звезда! А, можно загадать желание? Можно, мам?

— Конечно, золотце. Но только одно. И никому о нем не говори.

— Ура-а-а!!! — закружившись на месте, девочка понеслась по полянке, подпрыгивая от радости и заводив в воздухе своим игрушечным самолетиком, начав вслух перечислять названия желанных сладостей и конфет.

А Аска так и не опустила взгляда, продолжая вглядываться в голубое небо, разделенное надвое конденсационным следом пролетевшего самолета. Уже стало доноситься далекое гудение авиационных двигателей, и белая полоса от края до края земли почти размылась под высотными ветрами, и рыжеволоска вдруг улыбнулась, словно обнаружила за лазурной завесой, за темнотой бесконечностью космоса нечто, что дотронулось до ее сердца мягким нежным касанием чистой искренней любви.

Девушка в коляске вдруг поняла, что даже под очками взгляд ее стал расплываться, и она сняла их трясущейся рукой и поспешила отвести голову в сторону. Чувство — грызущее, мучительное, с трудом перенесенное когда-то давно — вновь заворочалось в ее груди и откликнулось волной пугающе чарующей дрожи. А размытые глаза заметались по сторонам, вновь заскользив по влюбленной парочке на другом конце аллеи, по трем подругам за живой изгородью, по молодому юноше в легкой куртке и бейсболке, сидящему на скамье у яблони и читающему газету, из-за которой нельзя было разобрать его лицо до тех пор, пока он не поднялся и не побрел лениво к выходу, скрывая свою улыбку под тенью козырька. И из груди девушки тихим стоном донеслось трепещущее неспокойное дыхание, но тут вдруг на ее плечо бережно легла правая механическая рука-протез мужчины, все это время толкавшего кресло, и взрослый заботливый голос спросил:

— Хочешь, я займусь ими, Мари?

Однако та лишь беззвучно всхлипнула, протерев глаза платком, неловко улыбнулась, ощутив, как ноги отозвались колючей болью, подтянула плед повыше к шее и тихо произнесла:

— Пойдем домой, папа.