Куйбышев

= 6 =

Другу Руфине Райх. Фине. Елочке.

«Несколько часов спустя по приезде 3 июля[7] 1910 года.

Привет из далекого, заброшенного Нарыма…»

Был еще Петербург. Место первой встречи. Первой размолвки. Первой разлуки. Из-за ареста Валериана и отправки в томскую тюрьму.

То первое, петербургское, письмо обязательно нужно.

«Помнишь вчерашнее утро. Ты пришла грустная, с тоской в душе, с «ерундой». И мы совместными усилиями разогнали эту «ерунду». Ты повеселела и сказала, что теперь ты можешь читать, что теперь ты способна к живым восприятиям…

Я тоже чувствовал себя хорошо. Я почувствовал какую-то душевную бодрость. «Отвага и сила клокотала в груди». Чего же еще надо? Очевидно, наша дружба может дать нам обоим хоть маленькие искорки счастья. И слава ей!..

Я и смотрю на нашу дружбу как на союз борьбы с этой «ерундой». Мы подали друг другу руки, и вдвоем мы будем гораздо сильнее…

Итак, Фина, я опять верю в возможность нашей дружбы и протягиваю тебе руку, твое дело — взять ее или нет. И даю слово, что повторения сегодняшних сомнений не будет. Сейчас, по крайней мере, я чувствую в себе силу и способность сделать нашу дружбу хорошей, светлой, улыбающейся. И верю, что она даст нам много искорок счастья. Ну, что скажешь, друг?»

Теперь за Валерианом в Нарым.

«…Ничего страшного Нарым не представляет. Это обычная заброшенная деревенька. Но скука, должно быть, ужасная. Окрестности плоховаты: болото, хотя версты за полторы есть бор сосновый. Жду с нетерпением от тебя письма или приезда? Скверно пока я устроился с квартирой… В субботу, кажется, пойдет почта, и я тебе напишу подробно».

«6 августа 1910 года.

Я первый раз в жизни участвовал в тушении пожара. Горели амбары какого-то богача, но если бы дать огню распространиться (а ветер был большой), то мог сгореть весь город. Вначале я только метался и не знал, что делать. То бросишься к этому огромному пылающему костру, охватит тебя жаром, дымом задушит, и отбежишь, растерянный, не зная, за что взяться. То бросишься к пожарной машине, посуетишься там и опять бежишь к огню. Думаю, что комичный был у меня в это время вид! Но потом, когда освоился, дело пошло. Разрушал здания, растаскивал горящие бревна, качал воду, заливал пожарными рукавами огонь… Это море огня; позабыл, что горит всего лишь жалкий дом в жалком городе Нарыме. Гаршинский красный цветок, который достаточно сорвать, чтобы над землей взошло солнце и счастье, — такое было ощущение. Проработал я на пожаре до 4 часов утра, возвратился усталый, но радостно возбужденный: руки, лицо, твоя рубаха были черны как уголь от обуглившихся бревен, которые я таскал на себе…

Наутро было немного смешно от «возвышающего обмана», который я себе создал в эту ночь, а когда узнал, что здание, которое мы так усердно спасали, было застраховано и, кто его знает, может быть, поджог сделан намеренно, стало досадно. Хотя если бы не наши усилия, то сгорело бы очень многое.

Местное население отнеслось поразительно пассивно к пожару: вынесли иконы и стали с ними каждый у своих ворот…

Строю кое-какие планы относительно занятий, не знаю, удастся ли их осуществить. Думаю, между прочим, изучать историю русской литературы, но уже не по общему курсу, а хочу взять какое-нибудь литературное явление, какого-нибудь одного писателя и изучать его. Пока внимание останавливается на Достоевском, Толстом, Гаршине. Кроме того, буду проходить историю России вообще и историю русского общественного движения в особенности. Относительно изучения литературы мне бы хотелось с тобою поговорить и посоветоваться. Знаешь, давай вместе знакомиться подробнее с творчеством какого-нибудь автора, читать его/ читать о нем; хотя изредка будем обмениваться мнениями и вопросами и постоянно будем сознавать, что где-то далеко-далеко дорогой человек читает то же, переживает то же. Давай, Елочка! Мне было бы замечательно отрадно сознавать, что ты в данный момент думаешь как раз о том же, о чем и я…»

«8 августа. 10 часов утра.

Это было вчера. Гудок протяжный, протяжный. Срываюсь со стула: пришел «Колпашевец» и привез почту. Бегу на пристань. Там уже толпа. Пароход еще не пристал, медленно подплывает. Вглядываюсь в чужих людей, стоящих на палубе, на мостике. Ищу. Хотя нет, не может быть… А вдруг…

Вот причалил пароход. Повалила толпа на берег. Все чужие… Кого-то нет, кого надо. Кого же? Ведь я никого не жду… Да, да, никого и не должно быть. Вот носильщик, согнувшись под тяжестью, тащит на спине огромный кожаный тюк с почтой. Жадно гляжу на него. Там внутри лежит радость, луч света. А может, нет письма? Нет, есть; оно там, оно одно там, а все остальное пустота; оно в середине, а кругом пустота; оно в сердце… А вдруг нет? Уверен, оно здесь. Я чувствую его; да и иначе было бы непонятно, почему согнулся так носильщик: ведь все остальное — пустота. Еще два часа ждать до раздачи писем! Но оно есть, в это я верю, в этом я больше не сомневаюсь. Почему же стало вдруг так грустно, померкла какая-то радость, какая-то надежда? Я понял. Я не ждал тебя… Нет, я ждал тебя! Где-то там глубоко-глубоко копошилось смутное ожидание.

Итак, ты не будешь у меня, моя тихая грусть, моя светлая радость (это тоже ты, Елочка)…

А все-таки, может быть, можно занять где-нибудь денег и приехать ко мне. Милая, если ты еще здесь, сделай так. Ведь найдется же кто-нибудь из моих знакомых, кто одолжит рублей 15–20, а я потом переведу этот долг в более терпеливые руки, которые подождут подольше, когда я буду иметь возможность отдать. Вот снова маленькая надежда… Буду ждать!

О Нарыме пока не пишу: обживусь, пригляжусь, тогда… Рассказ обещанный скоро начну… Стихи напишу в следующий раз. Привет твоей сестре и маме. Прощай на неделю. Ты постоянно со мной, моя светлая подруга! Еще и еще хочется писать. Но кончаю. Жду, тоскую».

«16–17 августа.

Милая, желанная Фина! Сегодня, кажется, опять мало побеседую с тобой: ходили сегодня в лес с двумя товарищами, вернулись только недавно, а до парохода уже мало. В лесу было хорошо. Я пришлю тебе два фотографических снимка, и ты, если бы взглянула без предупреждения, ни за что не подумала бы, что это — Нарым. Хороший сосновый бор, ясное голубое небо. Утро провели хорошо: согрели чай, дурили, барахтались по траве. И я подумал: «Если бы здесь была моя Фина, мы бы часто гуляли в этом бору. Ясное солнышко освещало бы нас, а старые сосны удивленно примолкли бы, пораженные красотой нашей светлой, улыбающейся дружбы». Зачем тебя здесь нет, мой светлый друг? Сегодня у меня хорошо на душе. А у тебя что?..

Долго теперь я не получу от тебя весточку, по минимальному расчету 25-го. Но вот будет ужас — это через полтора месяца: наступит распутица, и Нарым в продолжение 2 месяцев совершенно отрезан от мира. В прошлом году почта не получалась в течение девяти недель! Но ты, конечно, не будешь считаться с этим и не перестанешь писать. По окончании распутицы я сразу получаю целую кучу твоих писем! Целый дневник! Воображаю уже, с какой жадностью я буду его перечитывать…

Заниматься еще не начал, но наметил план и вот завтра начну. В будущем письме напишу подробно об этом. Я теперь не буду сообразовываться с пароходом, а просто буду опускать письма в ящик по мере написания… Получил деньги за корреспонденцию. Вышло очень неожиданно и замечательно кстати. Думал уже лезть в долги, а тут вдруг как с неба.

Начал было «промышлять», как здесь выражаются, то есть охотиться, рыбачить, но, кажется, игра не стоит свеч. «Промышлять» выгодно в смысле заработка, зато почти весь день бы уходил на это. Мне же хочется иметь побольше времени для занятий…»

«18 августа, 6 часов утра.

Вернулся только что с рыбалки. Вынимал сети. Руки закоченели. Видишь, не слушаются. Вот только теперь солнышко начинает разгонять ночной холод. Светит ли тебе сейчас это солнце? Или ты за каменными стенами города-тюрьмы? Я сейчас скажу солнцу, чтобы оно послало лишний яркий, радостный луч в твою комнату и разбудил бы луч тебя…

Прочел сейчас рассказ «Эмигрант» в июньской книжке «Вестника Европы». Я еще не разобрался в мыслях и чувствах, которые он вызвал, но много их всколыхнулось в душе. Вопросы, мысли поднимались и снова исчезали, заглушая друг друга, сменяя друг друга, но не знал, что главное, какой вопрос нужно решить прежде всего, чтоб, решив его, или начать жить как-то по-иному, или уж совсем не жить. Этот рассказ натолкнул на путь: знаю, что надо решить, в чем разобраться, чтобы скорее получить ответ, категорический ответ на вопрос «что делать?». Напишу об этом потом. Сейчас у меня на очереди несколько книжек, журналов, которые нужно одолеть, чтобы окончательно войти в курс жизни.

Знаю, недоимок ты мне не простишь!»

«24 августа.

Финочка! Пришла почта и принесла мне две радости: во-первых, открытку от тебя с дороги, а во-вторых, пришел номер «Сибирских отголосков» с твоим стихотворением. Оно помещено в № 14 под названием «Я хочу быть орлом», за подписью Р. Р. Ну, вот видишь, родная! А ты сомневалась. Не видел еще «Сибирской жизни», может быть, и «Осень» помещена. Рада, моя Елочка?

Не велика, конечно, честь, что какая-то сибирская газетка поместила твои стихи. Но ведь это первые, да и написанные не для печати, с постоянным сомнением, представляют ли они хоть микроскопическую ценность. Помещение не есть еще признание таланта, но теперь ты видишь, что твои стихи не хуже многих, а при работе над собой, я уверен, что ты будешь писать красиво, глубоко и талантливо».

«25 августа.

Привет, родная!

Сегодня прочел в «Русском богатстве» статью Владимира Короленко «Бытовое явление». Очерки о смертной казни. Если ты не читала, то прочти. Не хочется пересказывать: слова будут бледны. Поражаешься, как мало мы думаем об этих ужасах, что ежедневно на рассвете творятся во дворах тюрем. Уже привыкли к этому, казнь уже вошла в обиход нашей жизни, стала бытовым явлением, над которым не задумываются. И вот в этом равнодушии весь ужас.

В этой же книжке (четвертой) есть еще статья «Красные печати». Это описание жизни политических каторжан. На меня эта последняя статья произвела, пожалуй, еще большее впечатление. Правда, тут нет физической смерти, или, вернее сказать, не для каждого она неизбежна, но человеческая личность так попирается, столько над ней глумятся, что жутко становится… Нет, этого не скажешь! Прочти».

«26 августа.

Моя Фина!

Сегодня не напишу: пусто на душе. Весь день читал газеты томские и столичные за целую неделю. Скучные, серые строчки с серым, однообразным содержанием мелькали перед глазами, внося в душу скуку, пустоту…

Между прочим: получилась у пристава бумажка, чтобы меня, раба божьего, сразу по окончании срока ссылки представили к отбыванию воинской повинности!»

«7 сентября. Утро.

Моя Фина, моя ясочка! Пошел получать твое заказное, а получил еще и от Лены[8] с большим письмом от Аси. Счастье, счастье! И солнце опять светит…

Лена уже 24-го отправилась в свое невольное путешествие. Ася пишет, что Лена на вокзале была оживлен-на и бодра. Бодрая, сильная Лена и чуткая, со сложной, многозвучной душой! Редко встречается этот синтез двух противоположных начал».

«11 сентября.

Милая, шлю привет!

Сегодня сильно занят, не смогу побеседовать с тобой. Дело в том, что мне поручено проревизировать все колониальные учреждения. У местной колонии политических ссыльных есть своя потребительская лавка, столовая, мясная лавка, пекарня. Существует трехмесячная отчетность по всем этим учреждениям. Вот один из таких отчетов я и должен проверить. Материя довольно кропотливая. Прежде всего нужно было проверить наличность товаров. Это уже сделано. Теперь вожусь со всеми отчетами: проверяю книги, счета и пр. Вот уже педеля, как мы приступили к ревизии (нас трое), а сделали разве только половину… Помню, думаю о моей Елочке».

«12 сентября.

Завтра почта. Завтра я получу от тебя письмо уже из Баку. Как-то ты устроилась? Счастлива? Ты мне как-то привела слова Соломона: «Тоска и страдание гораздо ценнее, чем восторг и безмятежность». Мне они не понравились. Восторг — одно, а безмятежность — совсем другое. Восторг — это душевный подъем, это жизнь; он творит энтузиастов любви, общественного подвига, людей хоть на минуту делает красивыми, интересными. Безмятежность — душевная смерть, покой. Какое же сравнение? Так вот, если я тебе желаю счастья, то пусть это будет восторженное счастье. Только не безмятежность. Не будет моей красивой Фины, если она найдет безмятежное счастье».