Куйбышев

= 3 =

На закате лета опять же 1905-го, во многом особенного года, в Кокчетав прибывает казенный пакет. Воинскому начальнику надлежит известить Куйбышева Валериана Владимировича, что сего августа 19 числа он зачислен студентом Военно-медицинской академии.

Спешит, торопится Воля. Каждый день промедления для него — семнадцатилетнего — потеря невосполнимая. Как же! Революция идет вперед с поразительной быстротой. Волна одна другой выше и невиданней. И все без него…

Успевает все-таки получить поручение Питерского подпольного центра. Доставлять в нужные места ящики бомб, изготовленных в Финляндии.

Промозглым ноябрьским вечером Куйбышев с помощницей — курсисткой Агатой Яковлевой — отправляются за очередным транспортом.

«Мы решили ящики вскрыть и обложиться бомбами, — диктует Куйбышев стенографистке четверть века спустя, начав было во время отпуска работать над книгой воспоминаний. — В карманах, за поясом, на спине, на груди у меня и у Яковлевой разместился один ящик. Бомбы из второго ящика мы связали свертками, а частью из них я до отказа нагрузил свой довольно обширный портфель.

Мы вышли из квартиры значительно пополневшими. Портфель был неимоверно тяжел. Квартира находилась на окраине, в очень глухом переулочке, и нам долго пришлось идти, пока мы не вышли на сравнительно большую улицу… Я вдруг обнаружил, что сзади нас, шагах в двадцати, идет околоточный надзиратель. Чтобы проверить, случайно это или за нами следят, мы свернули в первый попавшийся переулок… Мы снова увидели этого же околоточного, идущего за нами уже по переулку. Портфель и свертки страшно оттягивали руку, а перекладывать из одной руки в другую было бы неосторожно, так как это выдало бы необыкновенную тяжесть портфеля. Мы начали маневрировать. Свернули в другой переулок — околоточный за нами; свернули еще раз — околоточный опять-таки за нами. Мы были в полном отчаянии: дальше идти с таким грузом, который давил грудь, оттягивал плечи и руки до того, что они становились бесчувственными, было свыше сил. Еще одна минута, и мне пришлось бы бросить портфель, что означало не только потерю этих бомб, но и неизбежный провал, так как идущий сзади околоточный не мог не обратить на него внимания… Осторожно оглянувшись, я увидел, что околоточный зашел в один из домов переулка. Стало совершенна очевидным, что его путь лишь случайно совпадал с нашим. Вслед за этим поблизости, шагах в десяти от нас, я увидел извозчика, проезжающего по переулку. Я позвал его, назвал ему адрес, мы сели и поехали. Удачный исход развеселил меня. Однако я с удивлением заметил, что спутница моя необыкновенно мрачна, и на мой вопрос, в чем дело, я слышу встречный вопрос:

— Вы сознаете, что вы сделали?

Я недоумевающе смотрю на нее.

— Ведь вы же провалили все дело, — сказала она. — Вы громко назвали адрес склада, а околоточный зашел в этот дом только для того, чтобы затушевать погоню за нами. Он все слышал, теперь ему не надо даже гнаться за нами, так как он знает адрес, куда мы едем. Об этом немедленно будет сообщено по телефону куда следует, и провалимся не только мы, но и склад.

Нервы у меня были страшно взвинчены и опасностью дела, и мнимой погоней околоточного, и наступившей ночью. Мне казалось, что она права, и я сказал ей:

— Так давайте не повезем бомбы по указанному адресу.

Но в ответ Яковлева заявила, что она на это не пойдет и раз я назвал адрес склада, то склад все равно будет провален, товарищи, работающие там, погибнут, и мы также обязаны с ними погибнуть.

Агата всю дорогу твердила об ужасе положения, которое я создал, и довела меня до последней степени отчаяния. Нужно не забывать, что мне было только семнадцать лет, в конспирациях и подпольной борьбе я был не закален. Яковлева была старше меня, и то, что она говорила, я принимал за проявление большого опыта.

…В крайне тягостном настроении мы приехали на квартиру, где помещался центральный склад. Сильно меня ободрило то обстоятельство, что товарищ, ведавший этим делом, был жив и невредим, что он был в крайне веселом настроении. Пессимистические предсказания Агаты Яковлевой его рассмешили. Ни минуты не колеблясь, он разгрузил нас, после чего я почувствовал, какая огромная тяжесть лежала на моих плечах, на груди и на спине. С веселым смешком он выпроводил нас затем из квартиры…

Вскоре, совершенно помимо моей воли и желания, мне довелось «отомстить» моему товарищу Агате Яковлевой…

Поздним вечером, часов в одиннадцать, я возвращался домой с какой-то партийной операции. Помню только, что у меня в портфеле было шесть револьверов. Недалеко от моей квартиры я заметил кинувшуюся ко мне из темноты ворот Агату.

…Агата спросила, что у меня есть в комнате и кого надо предупредить о предстоящем обыске моей квартиры. У меня в одном из ящиков комода было очень много нелегальной литературы, но не это была главная беда: ко мне завтра утром должны были прийти представители всех районов Петербурга, которым я должен вручить эту литературу… Пять-шесть товарищей могли быть арестованы и хотя бы на время оторваны от работы. К счастью, я знал их адреса. Мы, меняя извозчиков, начали объезжать все районы. Были за Нарвской заставой, за Невской заставой, в центре города, в конце концов израсходовали на извозчиков все деньги и на Васильевский остров пошли пешком».

Там, на Васильевском, предстояло расстаться^ Рядом был дом, где квартировала Агата. А Куйбышеву еще тащиться на Выборгскую сторону — предостеречь еще одного товарища. Уже прощаясь, Агата все-таки объяснила, что произошло.

Квартирная хозяйка Куйбышева, финка, скупая и сварливая женщина, в десять часов потребовала, чтобы Агата ушла. Та возразила: «Я буду ждать своего товарища». Хозяйка пробормотала что-то угрожающее. Вскоре хлопнула дверь. Агата твердо решила — женщина пошла за полицией. Живо представила, что сулит появление полицейских, возможный обыск… Быстро оделась, вышла. К своему ужасу, увидела поднимающихся по лестнице околоточного надзирателя и квартирохозяйку. Прижалась в угол, в тень плохо освещенной лестницы. Ее не заметили…

«Этот рассказ был настолько правдоподобен, — продолжал диктовать Куйбышев, — что я не сомневался в том, что дело обстоит именно так… Я был убежден, что буду арестован. Я уже говорил, что у меня в портфеле было шесть револьверов. Литература — пустяк, это грозило тюрьмой, может быть, двумя годами, но оружие — это другое дело. Куда-нибудь его сдать не представлялось возможности, кроме передачи его той же Агате. Я ей передал свой портфель, она посоветовала мне не являться на квартиру и скрыться…

Я сказал ей, что иду домой, что бы там ни было. Видя мое твердое решение, Агата не стала возражать, и мы договорились, что если я не буду арестован, то должен на другой день побывать у нее, а если меня арестуют, то она через некоторое время придет ко мне в тюрьму на свидание.

Придя на Выборгскую сторону, я предупредил товарища, что он не должен являться ко мне на квартиру, и пошел домой. Вхожу в дом — никаких признаков засады. Звоню в квартиру — хозяйка открывает мне с обычным видом и тут же спеша ковыляет в кухню, как это было десятки — раз… Вхожу в комнату — все в порядке. Выдвигаю ящик комода — литература здесь. Девять часов утра; солнце весело светит в окно. Я стою среди комнаты и недоумеваю. Вдруг меня разобрал страшный хохот над тем, что мы зря проплутали всю ночь. Я бросился на кровать и безмятежно заснул, не думая долго о развязке всей этой истории… Только вечером начал осторожно расспрашивать хозяйку. Она мне сказала, что… была какая-то девушка, которую она просила уйти, и так как последняя отказалась, то она пошла за полицейским в надежде, что он поможет выставить эту незнакомую ей девушку. Полицейский, встреченный ею на пути к своей квартире, которая находилась на два этажа выше моей, наотрез отказался помочь…

Занятый разными делами, я не шел к Яковлевой. Лишь через десять дней после этой трагикомической ночи я отправился к ней. В ответ на мой стук открылась дверь, и мне показалось, что ее открыла не Агата, а как будто какой-то совершенно другой человек: глаза ввалились, щеки впали, лицо бледное, на лице следы тяжелых тревог. Она на меня смотрела, как на выходца из иного мира.

— Кто вас освободил?

Я рассмеялся и сказал, что не был арестован. Гневу ее не было предела… В течение восьми-десяти дней она ходила по всем тюрьмам и справлялась, нет ли тут заключенного Куйбышева. Ей неизменно отвечали, что такого нет и что, очевидно, он находится в жандармском управлении. Она обошла все тюрьмы и в то утро, когда я пришел к ней, собралась уже идти в жандармское управление узнать о моей судьбе. Мой приход был очень кстати, ибо совершенно естественно, что ее визит в жандармское управление привел бы к моему аресту».

До ареста еще месяцы. И не в Петербурге. Из столицы Валериан благополучно уедет в марте. Вырвется из кольца, готового наглухо замкнуться. Ту старую комнату на Выборгской стороне у сварливой финки приходится бросить еще до Нового года. Уж слишком часто поднаторевший в конспиративных тонкостях Куйбышев слышит за собой шаги далеко не случайных попутчиков. Филеры за спиной. Шпики в подворотнях соседних домов. С таким хвостом ничего путного не сделаешь. Не воспользуешься и явочной квартирой — нельзя рисковать приютившими людьми…

До свидания, Петербург. До следующей встречи. Их еще будет немало. Покончено единственно с карьерой врача.

Конец, в сущности, без начала. К занятиям в Военно-медицинской академии Куйбышев так и не приступал. За делами более насущными.

В автобиографии бегло: «В марте 1906 года уехал в Сибирь, в город Кузнецк, где организовал нелегальный кружок социал-демократов-большевиков. Отпечатал несколько листовок».

В выборе города нет особого смысла, значения многообещающего. Просто очередное место службы Куйбышева-отца, воинского начальнйка. Немудрящее житейское обстоятельство — в отчий дом, — чтобы собраться с силами, является усталый, измотанный сын. В отличие от библейского глаз долу не опускает. На бабушкино сетование: «Негодник, опять ты упустил свое счастье!» — трясет кудрями. «Не надо, не гневайтесь, бабуля! Счастье во мне бьет ключом…»

Кузнецк — место временное. По-настоящему расправлять крылья не здесь — в Омске.