Куйбышев

= 16 =

Записи «для себя» Николая Корицкого, начальника штаба Первой армии.

«После представления командарму состоялась беседа. М. Н. Тухачевский сказал, что политическим комиссаром, под руководством которого будут работать штаб и армейские управления, является Валериан Владимирович Куйбышев. Он же ведает подбором и назначением командных кадров. В этот день мне не пришлось увидеть Куйбышева. Он находился в частях.

Спустя несколько дней я, сидя в штабном салон-вагоне, услышал через открытое окно чей-то веселый голос:

— Командарм у себя? Дома?

— Так точно, товарищ Куйбышев, дома, — ответил латышский стрелок, дневаливший у вагона.

Я поднялся из-за стола, привычным жестом одернул гимнастерку и встретил Валериана Владимировича у входа.

— Товарищ политический комиссар армии, вновь назначенный начальник штаба Корицкий.

Куйбышев, приняв положение «смирно», выслушал меня и протянул руку:

— А теперь давайте знакомиться. Куйбышев.

Комиссар был в синей косоворотке под гражданским пиджаком и темно-серых в полоску брюках, заправленных в запыленные солдатские сапоги. Шапку густых вьющихся волос прикрывала поношенная кепка.

С первых слов Куйбышев расположил меня к себе простотой обращения:

— Я, Николай Иванович, чертовски голоден. Есть у вас чай?

Мы устроились за круглым столиком возле окна. Проводник принес нам чай и какую-то закуску.

Разговор начался с обсуждения обстановки, в которой находилась армия. А обстановка была, можно сказать, на грани катастрофы. Белочехи захватили Самару, Сызрань, Сенгилей, 22 июля овладели Симбирском, 6 августа взяли Казань. Левый фланг армии оказался совершенно открытым.

Тяжелая оперативная обстановка осложнялась состоянием наших войск. Армии как строго оформленной и централизованно управляемой организации еще не было. Имелись разрозненные отряды численностью от двадцати до ста человек каждый. Они сводились в группы, которые становились основой для формирования дивизий. Начинал осуществляться переход от добровольческого принципа комплектования армии к обязательной воинской повинности. В прифронтовой полосе проводилась мобилизация, которую осуществляли штабы действовавших там армий.

Куйбышев понимал, что нашей молодой республике предстоит длительная и упорная борьба.

— Белогвардейцы и чехи, которые находятся сейчас перед нами, — говорил мне Валериан Владимирович, — это только авангард. За их спиной стоят главные силы буржуазных государств. С ними борьба будет посложнее. Грандиозная предстоит война. Нам нужна могучая армия, и на многие годы. Ее пока нет, но мы ее создадим.

— Да, но для этого понадобится немалый срок, — заметил я.

— А вы считайте день за месяц, месяц — за год, вот и получится то время, какое необходимо для создания армии.

Особое внимание Валериан Владимирович уделял обеспечению частей и штабов хорошими командными кадрами. В Симбирске, а позднее в Пензе наше командование провело мобилизацию бывших офицеров царской армии. В истории Красной Армии это был первый случай массового привлечения офицеров на советскую службу в обязательном порядке. До этого только незначительное количество бывших офицеров вступало добровольцами в Красную гвардию.

Привлекая старых военных специалистов, обеспечивая контроль за их действиями со стороны комиссаров, Куйбышев вместе с тем не считал огульно всех офицеров предателями, вредителями или контрреволюционерами. Он был уверен, что среди них есть немало честных патриотов. Валериан Владимирович говорил:

— Не вина, а беда русских офицеров в том, что их с детства воспитывали в духе пресловутой аполитичности армии. Если приобщить их к политике, раскрыть им пошире глаза на жизненные интересы народа, то только подлецы решатся эмигрировать из родной страны.

Несколько меняя тему, я сказал:

— Валериан Владимирович, я строевой офицер. По плечу ли мне такой высокий пост, как начальник штаба армии? Я уже говорил об этом Тухачевскому.

— Да ведь и сам Михаил Николаевич командовал всего-навсего ротой, — возразил он. — Конечно, дело нелегкое. Многому придется учиться. Но надо браться за дело смело, дерзновенно.

— А мы однокашники, — кажется, не очень кстати заметил я. — Мне, как и вам, довелось учиться в кадетском корпусе.

— Совершенно верно, — подтвердил Валериан Владимирович. — Только после окончания корпуса я пошел, как тогда говорили, «на сторону»… не в военное училище, а в военно-медицинскую академию. Хотел стать врачом, но ничего из этого не получилось… Много было всяческой скверны в корпусах, но все же я с удовольствием вспоминаю те годы. Главное — кадетский корпус дал мне физическую закалку, выносливость, приучил к строгому режиму, к дисциплине. Все это очень пригодилось мне потом, во время скитаний по тюрьмам и в ссылке. Да и сейчас эти качества необходимы в работе.

Первая беседа затянулась допоздна.

Мобилизованные в Пензе сто пятьдесят офицеров прибыли к нам на станцию Инза в самое тяжелое для армии время. Белочехи захватили Симбирск, настроение у всех было подавленное, тревожное. Мы усилили охрану поездов штарма, на крышах некоторых вагонов установили пулеметы; по железнодорожным путям курсировали патрули.

Прибывшие офицеры в ожидании назначений разместились в классных вагонах. Напряженная обстановка в штабе, конечно, влияла на них. Угнетали также неизвестность в отношении будущего и неустроенность быта.

Валериан Владимирович заметил это и пришел к офицерам в вагон побеседовать. Разговор он начал простым вопросом:

— Ну как устроились, товарищи? Задержались мы с вашими назначениями. Но, сами знаете, отвлеклись Симбирском. Не повезло нам.

И Куйбышев, не скрывая наших трудностей, рассказал о сложившейся на фронте обстановке, о предполагаемых для офицеров назначениях. Он сказал, что некоторым из них придется занять ответственные должности — командиров батальонов, полков, бригад, а может быть, и дивизий.

Валериан Владимирович разъяснил, что на должности командиров рот и взводов будут назначаться преимущественно унтер-офицеры. И тут же спросил у стоявшего рядом капитана:

— Как вы думаете, справятся они с ротой?

— Безусловно, — последовал уверенный ответ. — Наши унтер-офицеры, окончившие учебные команды да еще имеющие боевой опыт, — это вполне подготовленные младшие офицеры. Некоторые из них с успехом справятся в бою даже с батальоном. Недостает им только одного — общего развития.

— Вы хотите сказать — общего образования?

— Да, да, совершенно верно — образования. А вообще, русский солдат имеет свое, если так можно выразиться, национальное развитие, свои навыки, особенности.

— Иначе говоря, русскую смекалку? Это верно. Сейчас, после революции, у него есть возможность особенно полно раскрыть силу своего духа, показать глубину и тонкость русского ума.

Куйбышев говорил о русском народе с увлечением, с большой теплотой, с глубокой верой в его светлое будущее.

— Велика честь служить такому народу! — Тут же процитировал замечательные слова из обращения Герцена к русским офицерам: «Офицеры! За вами блестящие предания, за вами 14 декабря 1825-го! Великие имена Пестеля, Муравьева и Бестужева зовут вас к отмщению».

После недолгого молчания кто-то из офицеров сказал:

— А как, товарищ Куйбышев, будет с нашим вооружением? Доверят ли нам носить личное оружие?

Вопрос не был случайным. При демобилизации из армии офицеров разоружали. Те из них, которые привлекались в качестве военных инструкторов в Красную гвардию или позже во всевобуч, тоже не имели права носить оружие.

Вопрос о вооружении офицеров, назначенных на командные должности в части Красной Армии, обсуждался на одном из заседаний Военного совета. Некоторые возражали против этого. Тухачевский и Куйбышев были за выдачу оружия.

— Как, вы думаете, отнесутся красноармейцы к тому, что их командир будет управлять боем, не имея оружия? — говорил Куйбышев. — Да они сами дадут ему винтовку. Офицеров надо вооружить.

Такое решение и было принято на Военном совете армии. Утвердительно ответив на заданный вопрос, Валериан Владимирович заметил:

— Помните, оружие вам выдается для защиты Советского государства.

Надо было видеть, с какой радостью и нравственным удовлетворением мобилизованные офицеры получали шашки и наганы, подгоняли снаряжение. Они сразу как-то подтянулись, стали более уверенными.

В области тактики и оперативного искусства главная задача летом 1918-го состояла в том, чтобы перейти от «эшелонной войны» к свободному маневрированию на поле боя.

Первой армии впервые пришлось действовать в полевых условиях на симбирском направлении. Полк Инзенской группы, ранее действовавший в эшелоне, был переброшен на станцию Чуфарово. Он получил задачу вести разведку на широком фронте вне железной дороги.

Когда мы с Куйбышевым подъехали на паровозе, полк разгружался. Мы стали наблюдать за разгрузкой. Проходила она медленно. Красноармейцы с неохотой покидали обжитые вагоны. Но, как всегда, они балагурили, шутили.

Вот осторожно спускается по сходням пожилой, с бородкой боец. В руках у него настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Боец подошел к откосу, постоял немного и с силой бросил лампу вниз.

— Эх! Какую вещь загубил! — сказал Валериан Владимирович. — Пригодилась бы в хозяйстве.

— Где оно, хозяйство-то? — ответил боец. — За Тамбовом. А воевать-то, чай, долго еще придется.

— А как долго?

— Да пока всю контру не перебьем.

— Верно, товарищ! Пока контру не сломим, домой возвращаться нельзя. А лампа что? Найдем и получше.

Эшелон разгрузился. Все лишнее выброшено. Порожняк отводится в тыл. На станции остаются лишь четыре вагона санитарной летучки с тремя сестрами милосердия. В конце платформы стоит группа женщин. Это жены красноармейцев, жившие в эшелоне.

— Бабоньки, что же с вами прикажете делать? Удостоверения все получили? Тогда садитесь в следующий эшелон и катите домой. А то здесь и стрельба может случиться, ну и всякое другое. Сами понимаете — фронт, — говорит им Куйбышев.

— А мы стрельбы не боимся, обстреляны уже… Нам бы с полком, товарищ Куйбышев.

— Ишь, какие храбрые! А сестрами милосердия хотите остаться?

— Остались бы, да ведь медицину не знаем.

Переговорив со старшей сестрой, Валериан Владимирович возвращается к женщинам.

— Ну, кто хочет, идите в санлетучку, к сестре! Санитарки нужны.

Белорусский полк Инзенской дивизии отказался выступать на позиции. Он состоял в основном из красноармейцев-добровольцев, вступивших в армию по договору на шестимесячный срок. Когда декретом Советского правительства этот порядок был отменен, бузотеры и трусы взбаламутили полк.

— Ну что, начштарм, поедем «усмирять»?

— Поедем, Валериан Владимирович.

Я приказал выделить нам из комендантской роты взвод с пулеметом.

— Вряд ли он понадобится, — улыбнулся Куйбышев. — А впрочем, возьмем… для предосторожности. Только пусть держится подальше от нас.

Мы приехали в полк, столпившийся у своего эшелона.

Стоял шум, раздавались выкрики. Команды бледного командира никто не слушал.

Куйбышев поднялся на какое-то возвышение.

— Товарищи!

Шум продолжался.

— Товарищи! — еще громче крикнул Валериан Владимирович, помахав в воздухе кепкой.

Постепенно толпа успокаивалась. Раздались голоса:

— Тише! Тише!

Вскоре действительно наступила тишина.

— Что у вас здесь происходит? О чем, товарищи, шумите?

Молчание. Наконец доносится возглас:

— На фронт не пойдем!

— Воевать не хотите, боитесь? Ай да храбрецы! А нам такие и не нужны, которые воевать не хотят. Кто не хочет, клади винтовки, отходи направо, кто хочет — налево.

Толпа не двигается.

— Ну что же?

— Договор шестимесячный кончился, значит, все — по домам!

— Кто это говорит? Выйди, покажись всем! Не бойся.

От толпы отделился боец. Вид у него был растерзанный.

— Нет праву задерживать нас! — закричал он. — Шесть месяцев отслужили, и будя! Договор подписывали? Подписывали. Значит, все, выполняй! И опять же сахару уже неделю не получали. (Голоса: «Верно, не получали».) Ну и я говорю — не получали сахару. Вот, значит, и все. Правильно я говорю? (Голоса: «Правильно!»)

— Постой, постой, — обратился к нему Куйбышев. — Ты солдат?

— Солдат, с германской.

— В боях был?

— А как же.

— А с Красной Армией был в бою?

— Нет, пока не привелось.

— Ну, а если бы в эти шесть месяцев пришлось вступить в бой, бил бы противника?

— А как же!

— А за что бы ты дрался?

— Как за что? За революцию!

— А революция-то не кончилась. Помещики и капиталисты не собираются сдаваться. Им угодно вернуть царя, забрать опять себе землю, фабрики, заводы. Слышали, что делают белочехи и казаки Дутова в Самаре, Сызрани, в уездах поволжских и оренбургских? Они расправляются с крестьянами нагайкой, расстреливают рабочих. Что ж, вы хотите, чтобы и до ваших хат дошли белогвардейцы и пороли ваших отцов, жен, детей?!

Кончил Куйбышев при полной тишине.

— Ну так как же? Кто не хочет воевать — отходи направо. Отходи, уезжай домой, и сахару на дорогу дадим.

Никто не двигался.

— Значит, что же? Или все не хотят воевать, или все хотят? Разберитесь, а потом скажите.

Молчание. Но в этом молчании уже чувствовался перелом.

Куйбышев сошел с «трибуны».

Толпа расступилась. Мы спокойно вошли в теплушку штаба полка. Через некоторое время к вагону пришла делегация с коротким заявлением: «Пойдем за революцию до конца».

Заглянув в вагон Куйбышева, я застал начальника инженеров армии Михаила Николаевича Толстого рыдающим. Валериан Владимирович гладил его по плечу и тихо говорил: «Ну, успокойтесь, успокойтесь!»

Выяснилось вот что. Родители Толстого переехали из Пензы, где отец Михаила двадцать пять лет прослужил вице-губернатором, в свое небольшое имение, где-то в Сызранском уезде. Там, как говорил Толстой, они могли жить сытно со своего огорода, который вместе с домом по «приговору мира» оставили им крестьяне. И вот Толстой получил известие, что его отец и мать зверски убиты.

Тяжело было смотреть на рыдающего, как ребенок, взрослого человека, никогда не боявшегося пуль, смерти, пренебрегавшего любой опасностью. Требовались душевные человеческие слова, чтобы его успокоить. И Валериан Владимирович их находил.

— Позвольте мне поехать похоронить родных, — обратился к нему Толстой.

— Если доберетесь — поезжайте.

Я не без удивления посмотрел на Куйбышева. Толстому предстояло ехать не в тыл, а к фронту. Перебежать там к белым было бы нетрудно.

— Поезжайте! — повторил Куйбышев. — А я пошлю расследовать этот трагический случай. С самосудами надо бороться.

При удобном случае я спросил, не выдержал:

— Валериан Владимирович, вы не опасаетесь, что Толстой, обозленный бессмысленной, жестокой расправой над стариками родителями, он единственный сын, уйдет к белым?

— Сбежит? А какая потеря, если неверный, двуличный человечек проявится? Толстой — категория другая. Михаила Николаевича считаю личностью в высшей степени порядочной. Не смею оскорблять его подозрением в бесчестии.

Толстой вернулся сразу после похорон».