Марина Цветаева

Глава шестнадцатая ПАРИЖ, УСПЕХ И НОВЫЕ ТРУДНОСТИ

Цветаева покинула Прагу, более чем когда-либо преданная своему призванию поэта, своей особой судьбе. Действительность ее жизни: нищета, разочарование в любовных отношениях, растущее осознание того, что причина ее несчастья в ней самой, — заставляла ее смотреть на мир и собственное тело, как на тюрьму, из которой она стремилась вырваться.

В последние месяцы в Чехословакии Цветаева написала большую часть поэмы «Крысолов». Последнюю главу она закончила в Париже. Источником поэмы послужила известная немецкая легенда, которую использовали Гёте, Гейне, Браунинг и другие писатели. Для Цветаевой жестокая сказка оказалась идеальным средством выражения многих тем, которые захватывали Цветаеву в то время. Высочайшим достоинством поэмы является смешение саркастического остроумия и живости, с которыми мир богатых, «плотных» граждан города Гаммельна противопоставляется лиричному, чистому высшему миру. Здесь Цветаева в ударе, она превращает свою радость и горечь, любовь и ненависть в прекрасную поэзию.

Глава I описывает «славный» город Гаммельн, где жизнь дешева, а смерть спокойна. Счастливые супруги всегда спят вместе: «Вдвоем потели, вместе истлели». Недостает только греха и душ. В Гаммельне нет нищих, в Гаммельне добрые нравы и полные склады. Местопребывание здоровых, добродетельных, это «рай-город». Никогда не слишком жарок, никогда не слишком хладен, он живет по часам, во всем умеренно. Во второй главе Цветаева представляет нам души гаммельнцев. В других городах во сне

В Гаммельне

Представляя горожан, Цветаева взрывается отвращением к буржуазному миру и воображает стоглавый храм своей ненависти ко всему этому. Только дочь бургомистра, которой снятся «запахи, шепоты», не подвергается ее презрению. В примечаниях к поэме Цветаева писала, что дочь бургомистра олицетворяет душу.

Сатира третьей главы так остра, звуки и ритмы так ярки, что мы видим и слышим рыночную площадь с довольными толпящимися горожанами, интересующимися лишь своей пищей, своим здоровьем и своими сплетнями. Их припев на немецком «Zuviel ist ungesund» («излишество вредно»). Появляются крысы. Они символизируют тех, кто восстает против голода. Они «революционеры», пролетариат, они организованы в соответствии с советской моделью и пользуются советскими лозунгами. Но они подвержены тем же порокам, что и граждане Гаммельна и жители Москвы в период нэпа: жадности и вульгарности. Они оскверняют Библию, измазав ее салом, и уничтожают судебные книги. Царит хаос, и новые «правила» приносят террор: «Коль не бос — кровосос, / Кто не бит — паразит». Когда экземпляр поэмы появился в Москве, Пастернак, живший с коммунистическими бюрократами, с крысами, писал Цветаевой: «Если бы я не прочел «Крысолова», я бы легче смирился со своей теперешней стезей компромисса (который уже стал для меня естественным)».

Когда власть крыс становится невыносимой, бургомистр издает постановление, предлагающее руку его дочери всякому, кто избавит город от этого нашествия. В тот самый час в город медленно входил человек в зеленом — с дудочкой. Глава IV — это гимн Цветаевой, прославляющий перемены и восстание. Дудочка поет о том, как великолепно вырваться, оставить удобную буржуазную жизнь. Флейта вызывает в воображении красоту неизвестных земель — Гималаев, Индостана, Рая. Крысы поддаются чарам, и флейтист ведет их к озеру, где они утонут. Он утешает их цветаевским кредо: загробный мир лучше жизни. Последний образ главы — круги на воде — жесток в своей краткости.

В главе V Гаммельн празднует победу флейтиста над крысами пиром и музыкой. Вскоре, однако, члены городского совета понимают, что должны исполнить обещание бургомистра. Но на их взгляд женитьба музыканта на дочери бургомистра просто неприемлема.

Затем следует целый ряд презрительных насмешек ратсгерров, обращенных к музыканту, музыке, искусству. Музыка — это анархия, «музыка — есть — черт». Потом один из ратсгерров, ратсгерр «от романтизма», находит новый аргумент против женитьбы флейтиста на дочери бургомистра. Брак не для него. Флейтист, заявляет он, принадлежит к тем, кто живет в высшем, лучшем мире.

Потому ратсгерры решают наградить флейтиста чем-то другим, чем-нибудь «нужным»: удочкой? дюжиной недорогих носков? футляром для часов? картиной «краскою масляной Кайзера на коне»? нотной папкой? тросточкой? В конце концов, решили подарить футляр для флейты. И не очень дорогой, потому что главное — показать ему признательность. Футляр из папье-маше — как раз то, что нужно. Понятно, что флейтист оскорблен. Голосом Цветаевой он превозносит роль музыканта и поэта: «Не в инструменте — в нас / Звук. Разбивайте дудки!»

Пастернак высоко оценивал следующую главу, шестую, самую, по его выражению, «жестокую главу, ужасную для того, кто слышит исключительно сердцем, вся она улыбается, и все же она жестока, ужасна». Она начинается освобождением детей от школы, от будильника, от родительского дома, от повседневной жизни. Звуки флейты заставляют их отбросить книги и следовать за флейтистом, у которого есть «для девочек куклы, для мальчиков ружья… и — вафли — для всех». Ритм этих строк напомнил Пастернаку похоронную процессию. Некоторые сомневающиеся среди детей слышали, что флейтист ведет к смерти, но не могут противостоять волшебству музыки. Он рассказывает им о рае, куда он возьмет их, — это

Привлеченная сладкой музыкой, к группе детей присоединяется дочка бургомистра, и флейтист становится еще более соблазнительным:

Последние строки поэмы несколькими словами намекают на смерть детей. Они умирают, как и крысы: «— Муттер, ужинать не зови! / Пу-зы-ри». Цветаева отказывается видеть страдание этих матерей. Поэма зажжена ее яростью. Ее самым ярким стихам нужна энергия любви или ненависти, сострадания или презрения. Ее ярость можно лучше понять, осознав боль и разочарование, которые фактически привлекала ее натура. Ее пламенное желание абсолютной связи, абсолютной любви, абсолютного слияния никогда не могло быть удовлетворено, потому что они существовали только в ее воображении. Ей пришлось обратиться к «высшему миру», ей созданному, и никакая жертва не была слишком велика, чтобы достигнуть его. Конечно, поэма также определяет образ самой Цветаевой. Она — флейтист: гордый и высший, но преданный, непонятый, оскорбленный — страдающий. Она также живет в Гаммельне; в ней нет терпения к его гражданам и нет сочувствия горю его матерей. Пожалуй, она желает умереть вместе с детьми.

«Крысолов» по частям издавался в «Воле России» в Праге, и потому был обращен только к немногочисленной русской читающей публике; в Советском Союзе поэма была неизвестна. Эмигрантские критики не уделили много внимания этой оригинальной работе. Лишь Дмитрий Мирский, известный русский литературный историк и критик, написал достойную рецензию, подчеркнув не только поэтическую красоту поэмы, но и ее политическое и этическое значение.

Ольга Чернова и трое ее дочерей радушно встретили Цветаеву с детьми в Париже 1 ноября 1925 года. Семья жила на улице Рувэ в новом доме, окруженном фабриками, на окраине города. Они выделили Цветаевой одну из трех комнат, поставив там письменный стол, что было редкой роскошью для нее. Письма Цветаевой из Парижа Тесковой в Прагу заменили переписку с Черновой. Тескова, сама писатель и переводчик, была поклонницей поэзии Цветаевой; как глава чешско-русского общества она часто приглашала Цветаеву на чтения. Теперь она стала слушателем, к которому Цветаева обратилась со своими многочисленными проблемами. Письма Цветаевой были полны жалоб на повседневную жизнь: отсутствие уединения, что не позволяло ей писать, недостаток времени, чтобы увидеть Париж или Версаль. Теперь, при взгляде на прошлое, Прага и даже Москва казались ей лучше. Она ненавидела соседство рабочего класса и была раздражена, потому что потребовалось больше времени, чем она ожидала, чтобы найти за подходящую цену зал, где можно было бы проводить чтения. Она умоляла Тескову достать для нее темное платье для чтений у какой-нибудь «богатой дамы», подвиг, который Тескова ухитрилась совершить.

Письма Цветаевой к Ольге Черновой были поразительны по своей искренности и интимности, но, прожив вместе меньше двух месяцев, Цветаева в письмах стала ссылаться на Черновых, как на ее «хозяек». Она также никогда не упоминала об их дружеском отношении или о неудобствах, которые ее присутствие причиняло семье, где она была центром внимания. Все три дочери и их женихи — Вадим Андреев, Даниил Резников и Владимир Сосинский — очень интересовались русской литературой и обожали стихи Цветаевой. Наталья Чернова, которая позже вышла замуж за Резникова, вспоминала этот период: «Каждый в те годы разделял общую нищету эмиграции. Однако это не была настоящая нищета; была картошка, макароны, суп из кубиков, маргарин, дешевые красные яблочки. Люди всегда говорят об этой надрывающей сердце нищете, о лишениях, но было что-то еще: общая юность, смелость, поэзия и любовь к поэзии… В ее [Цветаевой] жизни было все-таки много хорошего. Многие понимали и любили ее стихи. В ней все было безгранично, особенно ее талант. Трагический элемент был в ней самой».

Осознание Цветаевой этого элемента ясно проявляется в письме Тесковой от 30 декабря 1925 года: «Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая».

Она заканчивает письмо бросающими в дрожь словами: «Страшно не нравится жить».

Первое поэтическое чтение Цветаевой в Париже планировалось провести в январе, но найти зал, продать билеты и достать платье к этому времени оказалось очень трудно. В конце концов, чтение состоялось в начале февраля в переполненном зале перед потрясающе восторженной аудиторией. Это был абсолютный успех. Ободренные таким откликом, Эфроны решили пока остаться в Париже, принятие такого решения облегчил тот факт, что они все еще получали пособие из Чехословакии.

Эфрон присоединился к семье на рождественские праздники. Вскоре после приезда он нашел новое дело в «евразийстве», политическом движении, которое было основано в Софии, но вскоре центр его переместился в Берлин, а затем в Париж. Среди евразийцев были известные историки и философы, считавшие, что Россия не только европейская, но и азиатская страна, а потому должна создать собственную цивилизацию, собственные политические институты. Евразийцы были против любой контрреволюционной деятельности или иностранной интервенции в Советский Союз. Не удивительно, что многие русские эмигранты подозревали эту группу в просоветских симпатиях.

Вместе с Д. Мирским и П. Сувчинским, другим видным философом-евразийцем, Эфрон начал работу над издательством литературного журнала, который получил название от сборника Цветаевой «Версты». Они планировали публиковать работы высоких литературных достоинств, независимо от того, жили ли авторы в Советском Союзе или в эмиграции. Работы Цветаевой появились на страницах трех выпусков, изданных в 1926–1928 годах.

Цветаева, вероятно, впервые встретилась с Мирским на одном из собраний «евразийцев». Мирский рецензировал некоторые стихи Цветаевой в 1922 году и недавно хвалил «Крысолова». Хотя у него были оговорки о ее ранних коллекциях, он уловил сущность ее искусства:

«Поэзия [Цветаевой] идет из души; она своенравная, непостоянная и ужасно живая. Очень сложно втиснуть Цветаеву в оковы поэтической традиции; она возникает не из предшествующих ей поэтов, а прямо из арбатской мостовой. Анархическая особенность ее поэзии выражена в необыкновенной свободе и в разнообразии ее форм и средств, равно как и в глубоком безразличии к канонизированным правилам и стилю. Она, по-видимому, может писать хуже, чем кто-либо, но когда она преуспевает, она создает вещи невыразимой красоты, почти невероятной прозрачности, легкости, как папиросный дым… а часто с веселым вызовом и озорством».

Мирский стал большим поклонником ее творчества и хорошим другом. Он был профессором русской литературы в Лондонском Университете и распределял время между пребыванием в Лондоне и Париже. В марте 1926 года Цветаева по его приглашению поехала на пару недель в Лондон; она остановилась в доме друзей и писала Тесковой, как наслаждается роскошью «отпуска». Мирский увлекся просоветской политикой и в 1931 году вступил в Британскую Коммунистическую партию. Он оказывал Эфронам финансовую поддержку до тех пор, пока в 1932 году не уехал в Советский Союз. В 1937 году он был арестован и умер в лагере в 1939 году. Перед отъездом в лондонский «отпуск» Цветаева отослала эссе «Поэт о критике» в новый журнал «Благонамеренный», издававшийся князем Дмитрием Шаховским в Брюсселе. Работы Цветаевой появлялись в самых значительных эмигрантских журналах и газетах в Праге, Берлине и Париже. Такие важные критики, как Слоним и Мирский, признали их блестящими. У нее была отзывчивая аудитория, она знала, что ею восхищаются в Советском Союзе, и не только Пастернак, но и другие молодые поэты. Но этого ей было недостаточно. Она сердилась на критиков, называвших ее работы запутанными и непонятными, и была разочарована, потому что некоторые ее рукописи не нашли издателей. Она была оскорблена, и потому давала сдачи.

В эссе «Поэт о критике» Цветаева объединила свои теоретические взгляды на функцию критиков вообще с нападением на конкретных критиков, которые были названы или представлены так, что узнать их было нетрудно. В приложении, которое она назвала «Цветник», она приводит цитаты из работ Георгия Адамовича, поэта и влиятельного критика, чтобы наглядно показать, что она увидела некомпетентность, несообразность и отсутствие вкуса. Он был ее главной мишенью, но не единственной. Ее выражения были умышленно оскорбительными, когда она писала о других известных критиках: «прискорбная статья академика Бунина», «розовая вода, журчащая вдоль всех статей Айхенвальда», «деланное недоумение Зинаиды Гиппиус», «к статьям уже непристойным, отношу статьи А. Яблонского о Ремизове», и так далее. Статья атакует и эмигрантских критиков и советских, но основной удар наступления был направлен против эмигрантских литературных кругов.

Опубликованное в мае 1926 года, эссе «Поэт о критике» вызвало бурную реакцию, которая обрушилась на Цветаеву на морском побережье в Сен-Жиле, в Вандее, куда она приехала с семьей до конца апреля. Писатели и критики русского эмигрантского сообщества объединились для защиты тех, кто стал мишенью Цветаевой, и практически единодушно критиковали ее за содержание и тон эссе. Русская эмигрантская пресса была заполнена злобными личными нападками на нее. Петр Струве, очень уважаемый эсер, опубликовал статью под названием «О пустоутробии и озорстве», также критикующую стихи Цветаевой.

Для вызывающего поведения Цветаевой типично то, что в этой статье она описывала свою крайнюю нужду в деньгах, которые давали возможность продолжить творчество, но нарочно отталкивает влиятельных людей, которые могли бы помочь ей. Но, чувствуя себя полностью оправданной в своей критике, видя свою роль, как роль возвышенного поэта, на которого нападают мелкие, невежественные критики, она была удивлена и даже задета враждебной реакцией. Она обвиняла своих друзей Лебедева и Слонима в том, что они не встали на ее защиту. Она писала Тесковой: «Ни одного голоса в защиту. Я вполне удовлетворена».