Марина Цветаева

Глава семнадцатая ПЕРЕПИСКА С РИЛЬКЕ И ПАСТЕРНАКОМ

То, что Цветаева нашла нужное ей утешение в переписке с Пастернаком и Райнером Мариа Рильке, начавшейся в мае 1926 года, было почти предопределено. Они были двумя единственными живыми поэтами, которых она считала равными себе и которые разделяли не только силу ее чувств, но и ее мнение о современном мире. Переписка началась в декабре 1925 года письмом отца Б. Пастернака — Леонида Пастернака, известного художника, к Рильке. Он встречался с Рильке во время последних поездок того в Россию в 1899 и 1900 годах и теперь писал ему по случаю пятидесятилетия поэта. В своем ответе Рильке не только выразил удовольствие оттого, что получил известие от старого друга, но также упомянул, что прочел в переводе несколько стихотворений Бориса во французской антологии и нашел их «очень хорошими».

Известие о письме достигло Пастернака с некоторой задержкой, прибыв 3 апреля, одновременно с машинописным текстом «Поэмы Конца» Цветаевой. Пастернак боролся с одной из своих депрессий; поэма Цветаевой и известие о Рильке возродили его творчество. Когда письмо Рильке оказалось, наконец, у него в руках, Пастернак 12 апреля написал ему, отослав письмо своему отцу в Германию с просьбой переслать его Рильке, жившему в то время в Швейцарии. (Швейцария, в отличие от Германии и Франции, не имела ни почтовых, ни дипломатических связей с Советским Союзом.) «Великий, обожаемый поэт! — писал он. — Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем асладом духовной жизни. Они созданы Вами».

Надеясь продолжить переписку с обожаемым мастером, Пастернак представил ему Цветаеву, не только потому, что она была великим поэтом, но и потому, что письма можно было отправлять на ее парижский адрес; он ожидал, что через Цветаеву обмен письмами пойдет быстрее. Он говорил Рильке о том, как будет счастлива Цветаева получить экземпляр одной из его книг с автографом прямо от него, добавляя, что прибытие книги будет знаком ему, Пастернаку, что он впредь сможет писать Рильке.

Так начался недолгий обмен письмами между тремя великими поэтами нашего века: смертельно больным Рильке, Цветаевой, изгнанной и нуждающейся, и Пастернаком, подавленным и ограниченным в свободе. Рильке влиял на Пастернака и Цветаеву еще до этой переписки. Оба они откликались на его нерелигиозный мистицизм, его поиск духовных ценностей и его неприятие материализма и окружающего мира. Пастернак перевел части «Книги образов» Рильке; они оба знали о его «романе» с Россией. Поэма Цветаевой «Эвридика — Орфею», написанная в 1922 году в Праге, перекликается с интерпретацией этого мифа Рильке — «Орфей, Эвридика, Гермес». Смерть и «мир иной» обоих привлекали больше, чем земное существование. В обоих поэмах Эвридика предпочитает другой мир. «В Эвридике и Орфее перекличка Маруси с Молодцем, — писала Цветаева Пастернаку. — Орфей за ней пришел — жить, тот за моей — не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой, мне было бы… стыдно — назад!»

Тем не менее между Цветаевой и Пастернаком существовала более личная эмоциональная связь, так же, как между Цветаевой и Рильке. У Цветаевой и Пастернака были похожие детские воспоминания — их матери были талантливыми пианистками, отказавшимися от профессиональных амбиций из-за предрассудков своего времени. Цветаева и Рильке оба были поэтами тоски, они чувствовали, что разочаровали своих матерей — мать Рильке ожидала дочь, одевала его, как девочку, и в играх звала его «мисс»; Цветаева никогда не забывала, что ее мать хотела сына. Это раннее чувство покинутости матерями, боль ранней отвергнутости вызвали в обоих тоску по лучшему миру.

Пастернак дорожил посланиями Рильке. После его смерти в кожаном бумажнике, спрятанном в кармане его пиджака, был найден конверт с надписью «Самое дорогое». В нем лежали два голубых листка бумаги. Один был короткой запиской без даты от Рильке, где тот благодарит Пастернака за письмо и сообщает, что «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею» уже в руках Цветаевой. Вторым был листок, на котором Цветаева переписала из письма Рильке к ней несколько предложений, в которых он упоминает Пастернака: «Я так потрясен силой и глубиной его слов, обращенных ко мне, что сегодня не могу больше ничего сказать: прилагаемое же письмо отправьте Вашему другу в Москву. Как приветствие».

По-своему, Цветаева в равной степени показала, как важна была для нее переписка. Поэтесса не только письменно настояла на том, чтобы она была полностью опубликована по прошествии пятидесяти лет, но и специально позаботилась о том, чтобы письма не попали в чужие руки. После возвращения в Советский Союз в 1939 году и перед началом эвакуации из Москвы в начале германского вторжения в Россию она вверила все письма от Рильке, некоторые их фотографии и подписанные книги и одиннадцать писем от Пастернака Александре Рябининой, заведующей редакцией Гослитиздата. На пакете она написала «Р. М. Рильке и Борис Пастернак (Gilles, 1926)». В 1975 году Рябинина передала письма наследникам Пастернака. Письма Цветаевой к Рильке находятся в архиве Рильке; ее письма к Пастернаку пропали во время войны, но были восстановлены по ее записным книжкам. Советский ученый Константин Азадовский работал с сыном Пастернака Евгением и его падчерицей Еленой, чтобы издать и аннотировать корреспонденцию, которая была опубликована на немецком, французском и английском языках.

Система корреспонденции демонстрирует центральную роль Цветаевой. Мы видим единственное письмо Пастернака к Рильке и одну записку от Рильке Пастернаку, но одиннадцать писем от Пастернака Цветаевой (иногда по два в конверте) и пять писем Цветаевой к Пастернаку; шесть писем от Рильке к Цветаевой и девять от Цветаевой — Рильке. Это несоответствие было частично обусловлено проблемами с почтой, но, несомненно, потребность Цветаевой в пылких, исключительных отношениях способствовала необычному характеру переписки. Уже в ответе на первое письмо Рильке Цветаева намекает на свою ревность, упоминая о том, что читала его письмо на берегу океана и «океан читал вместе со мной». «Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к тебе — ревностна)». В конечном счете, Цветаева противодействовала и Пастернаку, и Рильке.

Первое письмо Рильке к Цветаевой, датированное 3 мая 1926 года, было сопровождено экземплярами «Дуинских элегий» и «Сонетов к Орфею», подписанными ей. Книги для Пастернака должны были последовать за ними. Надпись Рильке на экземпляре «Элегий» для Цветаевой — которая во многих стихах называла себя «крылатой» — равносильна встрече не только умов, но душ:

Цветаева встретила поэта своей мечты. Пастернак померк.

Сначала Пастернак, ободренный тем, что Рильке назвал его стихи «очень хорошими», и вдохновленный цветаевской «Поэмой Конца» чувствовал себя заново рожденным. Он был оптимистичен, даже восторжен, и его письма к Цветаевой в конце апреля — начале мая были наполнены экзальтированным желанием встретиться с ней. В грезах о ней, он писал: «Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давным-давно, до числового ряда». Хотя он был женат с 1922 года на Жене — художнице, в которую был безумно влюблен и которая была матерью его сына, — он называл Цветаеву своей «единственно законной небесной женой». Теперь он хотел встретиться с Цветаевой, поехать с ней к Рильке, но колебался, чувствуя, что должен воспользоваться вновь вспыхнувшим творческим порывом для продвижения вперед в работе. Он спрашивал Цветаеву, следует ли ему приехать в Париж сейчас или подождать год. Но она не была готова к встрече. Пять лет спустя она вспоминала надежды Пастернака на встречу с ней: «Прочтя где-то мою «Поэму Конца», Б<орис> рванулся ко мне, хотел приехать — я отвела: не хотела всеобщей катастрофы», — писала она Тесковой.

Пастернак, несомненно, обиженный отказом Цветаевой и тем, что ей не удалось передать письма от Рильке, был потрясен, когда в начале мая Цветаева попросила его принять участие в судьбе Софьи Парнок, чей последний поэтический сборник, «Музыка», советская пресса проигнорировала. Она приложила к письму стихотворение из своего цикла «Подруга». Пастернака ужаснули «боль, ревность, рев и страдание», которые она выразила, вызвав в памяти старую любовь — лесбийскую любовь, — он отказался что-либо делать для Парнок, с которой он «никогда не имел ничего общего».

В начале мая Цветаева и Рильке обменялись письмами, в которых делились своими самыми глубокими чувствами к поэзии и отношением к роли поэта. Цветаева писала Рильке: «Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы — воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас», Она выражала Рильке надежду, что трое поэтов встретятся. Цветаева послала ему «Стихи к Блоку» и «Психею»; он послал ей экземпляр сборника «Vergers» («Фруктовые сады»). Она говорила ему о своем предчувствии прибытия книг, которые он послал ей, что выглядело подтверждением ее ощущения особой духовной связи между ними. «Дети еще спали (7 утра), — писала она. — Я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг — рука моя уже была на дверной ручке — постучал почтальон — прямо мне в руку. Мне оставалось лишь завершить движенье и, открыв дверь все той же, еще хранившей стук рукой, — принять Ваши книги».

Цветаева представила Рильке своей семье и написала о том, как высоко оценивает Пастернака. Они обменялись фотографиями. После того, как Рильке упомянул в письме, что с декабря находится в санатории, она справилась о его здоровье. Рильке написал о своем разрушенном браке, о взрослой дочери, об уединении, которое любил, и об угрожающей болезни, которую «врач не может понять». В третьем письме (17 мая) Рильке просит Цветаеву простить его, если он «вдруг перестанет сообщать ей, что с ним происходит», и признает, что ему сложно понять ее стихи, потому что его знание русского языка недостаточно. Этого было довольно, чтобы разбить ощущение абсолютного счастья Цветаевой.

Что касается переписки Цветаевой с Пастернаком, то почтовое сообщение между Москвой и Францией было довольно беспорядочным, поэтому сложно определить, пришло ли одно письмо в ответ на другое. Но ее письмо Пастернаку от 22 мая, несомненно, было реакцией на письмо Рильке к ней от 17 мая. Она была подавлена, раздражена, саркастична. Хотя она не могла не знать, что Пастернак страстно желал продолжить контакт с Рильке, она посвятила его в то, что она воспринимала как отказ Рильке: «А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. […] Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслушивания — я ему не нужна, и ты не нужен. Он старше друзей. Эта встреча для меня — большая растрава, удар в сердце, да».

Пастернак, между тем, был разочарован и глубоко несчастен, оттого что Цветаева не разделила его чувств к Рильке и не добавила несколько строчек от себя, когда отсылала ему короткую записку Рильке. Работая над поэмой «Лейтенант Шмидт», которую он посвятил Цветаевой, он нуждался в ее ободрении. Теперь, 23 мая, его обеспокоило отношение Цветаевой к Рильке и к нему самому:

«У меня смутное чувство, что ты меня слега от него отстраняешь. А так как я держал все вместе, в одной охапке, то это значит отдаляешься ты от меня, прямо своего движенья не называя. […] Рильке сейчас не пишу. Я его люблю не меньше твоего, мне грустно, что ты этого не знаешь. Оттого не пришло тебе в голову написать, как он надписал тебе книги, вообще, как это случилось, и может быть что-нибудь из писем. Ведь ты стояла в центре пережитого взрыва и вдруг — в сторону. — Живу его благословеньем».

В тот самый день, когда Пастернак написал это письмо, Цветаева начала свое письмо к нему, которое писала на протяжении трех дней. Оно было полно нежности, тоски по Борису. Она рассказывала, как разговаривала с ним, «идя за Муркиной коляской по незнакомой дороге». Она грезила о встрече с ним где-либо: в Москве, в Сен-Жиле, во сне. «Я с тобой сейчас, в Вандее мая 26 года, непрерывно играю в какую-то игру, то в игру — в игры! — разбираю с тобой ракушки, щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравнение не мое) крыжовник». Она вспоминала свое детство в Тарусе: «Хлысты. Пять лет». Интересно, что в тот момент, когда она почувствовала себя отвергнутой, она вспоминает секту, члены которой любили ее больше, чем всех других. Однако фигура Рильке омрачает все: «О, Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что все не так. Не залижи, — выжги рану!» Она пыталась принять молчание Рильке как конец, но не могла не возвратиться к нему в письме: «Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Меня сбивает с толку — выбивает из стихов…» Но потом в ней поднимается гнев и гордость: «Я не меньше его (в будущем), но — я моложе его. На много жизней».

Третьего июня Цветаева снова написала Рильке. Она хотела, чтобы он знал: она преодолела боль, которую он ей причинил; это было письмо высочайшего, гордого отречения. Рильке почти сразу ответил, 8 июня он послал ей «Элегию Марине Цветаевой-Эфрон» и пять фотографий. Их связь восстановилась.

Приблизительно в это время Цветаева попросила Илью Эренбурга, путешествовавшего из Парижа в Москву, передать Пастернаку «Поэму Горы», «Крысолова» и несколько личных подарков. Немного позже она выслала ему копии двух первых писем Рильке к ней. Пастернак был в восторге. Он испытал финансовый и домашний кризис и был обременен тяжестью сомнений в работе. Его очень тяготила неопределенность в его отношениях с Цветаевой и Рильке. Теперь он успокоился и верил, что все его сомнения обусловлены недоразумением. Он снова мечтал об их единении в любви друг к другу. Он все же не смог умолчать в письме к Цветаевой, что винит ее за то, что она надолго исключила его из переписки, и за то, что несправедливо критиковала Рильке. В середине июня он послал Цветаевой первую часть «Лейтенанта Шмидта» и сборник стихов, опубликованный в 1917 году.

Но теперь, когда Рильке своей «Элегией» снова вошел в жизнь Цветаевой, ее надежда на особые отношения с ним возродилась. Образ Пастернака снова начал бледнеть, хотя Цветаева знала, что его поведение вредит ему. «Слушай, Райнер, ты должен знать это с самого начала. Я — плохая. Борис — хороший», — писала она Рильке. Она не чувствовала раскаяния и легко признавала, что Пастернак — пострадавшая сторона. «Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным владельцем. Довольно бесчестно. И довольно мучительно — для него. Потому я и послала письма».

Тем летом Пастернак был обеспокоен и подавлен. Он все еще тосковал по Цветаевой. «Как я люблю тебя! Как сильно и давно! Как именно эта волна, именно это люблю к тебе, ходившее когда-то без имени, было тем, что проело изнутри мою судьбу, и снаружи ее почернило и омеланхолило, и висит на руках и путается в ногах. Как именно потому по роду этой страсти, я медлителен и неудачлив, и таков как есть». Все же, несмотря на свою тоску, он почти построчно анализирует «Крысолова», с огромным вниманием к формальным аспектам поэмы. Увлеченный музыкальностью стиха Цветаевой, он пишет: «Прерогативы ритма в «Уводе» и «Д<етском> Р<ае> почти предельны: это то, о чем может мечтать лирик: тут и субъективный ритм пишущего, его страсть и полет, и подъем, т. е. то, что никогда почти не удается: искусство, берущее предметом себя же…»

Почти в тот же день Цветаева анализировала «Лейтенанта Шмидта» в письме Пастернаку. Она была очень критична по отношению к этому роману в стихах, находя, что он уступает другим работам Пастернака. Его герой, писала она, «студент, а не моряк», а «поэма несется мимо Шмидта, он — тормоз». Пастернак был разочарован: «Написать дурную вещь — горе неподдельное для нашего брата». Следующее письмо к Пастернаку Цветаева начала так: «Я не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания». Тем не менее его письма в тот месяц сохраняют свой возвышенный, исповедальный тон и описывают его слабости, тревогу, его неудержимые страсти. Он признает, что любит свою жену Женю «больше всего на свете». Ответ Цветаевой демонстрирует мало терпимости к человеческим недостаткам и еще меньше склонности делить его с его женой: «Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — все».

Позже в июле Цветаева написала Пастернаку, что чувствует, что их переписка подошла к концу. Пастернак принял ее решение. Он уверял ее в своей вечной любви, своей потребности в дружбе и просил ее не покидать его, не прислав нового адреса. Он, тем не менее, умолял ее не писать ему. «Ты знаешь, какая мука будет для меня получить и не ответить. Пусть будет последним — мое. Благословляю тебя, Алю, Мура, Сережу и все, все твое». Полностью не ясно, кто разорвал отношения. Пастернак писал жене, что это сделала Цветаева, а Цветаева писала Рильке, что Борис перестал ей писать. В любом случае, ревность Цветаевой к жене Пастернака была явной. Когда его жена поехала с сыном на отдых во Францию, Цветаева писала Рильке, что ей совсем не нравится мысль о том, что Пастернак пишет им обоим в одну страну: «Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры… Ему братом — да, ей сестрой — нет». Диалог Цветаева — Пастернак был окончен до поры.

Теперь лишь Рильке владел вниманием Цветаевой. Он писал ей из Рагаца, куда поехал, чтобы встретиться с друзьями, напоминая ей, что, хоть она и «большая звезда», именно Пастернак «навел мне на тебя телескоп». Цветаевой, однако, становилось до того трудно контролировать свое рвение приехать к Рильке, что она не могла понять, что Рильке ссылался на свою болезнь, когда писал в том же письме: «Но жизнь до странности отяжелела во мне, и часто я не могу ее сдвинуть с места; сила тяжести, кажется, создает новое отношение к ней».

Ответ Цветаевой от 2 августа был горькой исповедью борьбы духа и плоти, которую она отвергала в письмах Пастернаку и во многих стихах.

«Райнер, я хочу к тебе ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер, […] не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою — засыпать и спать. […] Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока еще (все же!) живое тело. Скоро у меня не будет рук. И еще — это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими пороками! Кто мог бы говорить о своих муках без упоения, то есть счастья?!) — итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно […] душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае — будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрек себя на вечную муку во имя одной души? […]

Все то, что никогда не спит, желало б выспаться в твоих объятиях. До самой души (глубины) был бы тот поцелуй».

Когда Рильке не сразу ответил, Цветаева снова написала ему, умоляя о встрече. В последнем письме к ней (19 августа) Рильке не скрывал своего страха от «той необычной и неотступной тяжести, которую я испытываю и часто, мне кажется, уже не в силах преодолеть». Ему хотелось верить в то, что они встретятся, но он чувствовал, что этого не произойдет. Он выражал свою печаль от того, что каким-то образом встал между Пастернаком и Цветаевой, поскольку к тому времени узнал, что их переписка прекратилась. «Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему [Пастернаку] (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!)». Этот последний упрек был вызван притязанием Цветаевой в письме от 2 августа: «В твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию». Цветаева снова написала ему 22 августа, чтобы сообщить, что в октябре возвращается из Сен-Жиля в Париж и надеется увидеться с ним в ноябре. Рильке не ответил.

Верно то, что, когда эти великие поэты вступали в профессиональный разговор: необычно техничный анализ Пастернаком поэмы «Крысолов», критика Цветаевой «Лейтенанта Шмидта», понимание и высокая оценка обоих поэтов Рильке — они, по определению издателей переписки, были «посвящены в одну и ту же тайну». Но, с другой стороны, нам кажется, что обозреватели, биографы и исследователи творчества Цветаевой часто преувеличивают полное понимание и гармонию между тремя поэтами. Как мы убедились, это не была действительно трехсторонняя переписка с того момента, как Цветаева успешно устранила Пастернака. Анна Тэвис, прежде всего исследователь Рильке, выявила пропасть между Рильке и Цветаевой: «Рильке был писателем, в совершенстве писавшим диалогические письма, — указывает она, — тогда как самовлюбленно охваченная своими эмоциями Цветаева нарушала самые священные принципы написания писем, становясь глухой к голосу Рильке… Глухота Цветаевой к тонким полутонам в письмах Рильке происходила в результате того, что она слушала исключительно эхо собственного голоса».

Для Цветаевой это была еще одна болезненная «не-встреча». Вишняк, Бахрах, Родзевич по-разному оставили ее с открытой раной. Эмигрантские критики беспощадно атаковали ее — не без провокации с ее стороны, но это все равно задевало. Она тосковала по надежде. Может быть, она видела в далеком Рильке Молодца, хотела воспарить вместе с ним в царство духа, которое им обоим было знакомо. В ее отчаянных поисках соединения она следовала своему маршруту саморазрушения, требуя невозможного и заканчивая отношения ничем для себя, как женщины. Однако, несмотря на «не-встречу» — в жизни и в письмах — Цветаевой с Рильке, поэтическое влияние Рильке на работы Цветаевой стало даже сильнее.

Две большие поэмы, написанные Цветаевой в мае, июне и июле того года, «С моря» и «Попытка комнаты», были вдохновлены Пастернаком и служили доказательством движения в сторону мистицизма и свободы новых форм творчества. Поэма «С моря», адресованная Пастернаку и написанная на побережье в Сен-Жиле, первоначально называлась «Вместо письма». Основанная на сне, который Пастернак описал в письме к Цветаевой, поэма начинается с почти игривого настроения. Встреча двух поэтов во сне позволяет повествователю перепрыгивать из ее сна в его — реальность приостановлена. Они играют с морем, делятся воспоминаниями детства и мыслями о времени. Однако настроение поэмы меняется от чувства освобождения к чувству страха перед громадным морем. Цветаева никогда не любила океан, даже боялась его; единственное утешение — сны и мечты.

Поэма «Попытка комнаты», созданная во время переписки с Рильке, показывает его увеличивающееся влияние на ее работу. Действие снова происходит во сне, возможно в кошмаре; это странная поэма, пронизанная тревогой и страхом. Поэма написана эллиптическим и сложным стилем. Комната из названия поэмы имеет всего три стены; героиня кого-то ждет — сначала это должен был быть Пастернак, потом она изменила адресат, им стал Рильке. Главный символ поэмы, коридор, подчеркивает, что Цветаева предпочитает находиться между местами назначения. Но здесь он означает, что некуда идти; во внешнем мире царит еще больший хаос, чем в ее собственном. Там казни, дуэль Пушкина; все в постоянном движении. Вероника Лосская, французский исследователь, переводчик и биограф Цветаевой, говорит, что это «мир предметов без души… Это мир неодушевленных предметов — видение смерти».

В августе она также закончила «Поэму Лестницы», начатую в январе. В этой поэме бедняки-рабочие носятся вверх и вниз по черной лестнице парижского многоквартирного дома: запах капусты, чеснока и грязи — «Coty» бедных; нет времени для нежности, даже для приветствия. Существование бедняков в нечеловеческих условиях видно в коллаже резко очерченных образов, данных в коротких, стаккато, строфах, напоминающих поэму «Крысолов». На лестницу спускается _ночь — время тишины, чистоты, даже время звезд. Наступление ночи, время освобождения, приносит немного надежды и представляет восстание предметов, желающих вернуться в свое первоначальное состояние — до того, как человек превратил дерево в мебель, а железо в рельсы. Когда из-за неосторожности со спичками возникает пожар, он приносит, как это часто бывает в поэтическом мире Цветаевой, и разрушение и освобождение одновременно. Миссия огня — разрушать вещи, но спасать людей. И все-таки последняя строфа говорит, что на следующее утро продолжится прежняя жизнь.

Лето 1926 года началось с известия, что чешское пособие Эфронов будет в опасности, если они не вернутся в Прагу. Цветаева полагала, что чешские власти могут отказаться возобновить пособие, так как парижские критики нападали на нее в ответ на статью «Поэт о критике». Убежденная, что критиками движет зависть или разочарование, она теперь беспокоилась о том, что может оказаться с детьми на улице. Она написала Тесковой, что рада вернуться в Прагу, но Эфрон вряд ли сможет найти там работу. Когда им сообщили, что пособие наполовину уменьшено, а не отменено, они решили остаться во Франции.

Первый номер журнала «Версты», появившийся в июле, только прибавил ярости нападавшим на Цветаеву. На страницах журнала вместе с Цветаевой и Ремизовым появились Пастернак, Есенин, Бабель и Маяковский. Публикация советских писателей рассматривалась как пробольшевизм, и в результате Цветаевой стало еще труднее издать новые стихи. Редакторы журналов, как писала она Тесковой, «просят стихов п режней Марины Цветаевой, т. е. 16 года».

Несмотря на эти волнения, живость Цветаевой и ее способность жить одновременно на разных уровнях были, как всегда, очевидны. На море с Алей она продолжала заботиться о полуторогодовалом Муре, который начал ходить. Эфрон редко появлялся там. Как всегда, были проблемы с квартирной хозяйкой, угрожавшей вызвать полицию из-за поврежденной мебели. Было много посетителей: старые друзья, такие как Слоним и Волконский, Бальмонт и Андреева с детьми, Лебедевы и Черновы, а также новые друзья, включая троих женихов сестер Черновых, которых в Париже называли «Три рыцаря Цветаевой». Один из них, Даниил Резников, казалось, особенно ее привлекал, она писала ему: «Я буду в восторге, если вы приедете этим летом. […] У нас есть целый бочонок вина — я Вас угощу. Вино молодое, не тяжелее, чем моя дружба. […] Чем бы еще Вас завлечь? я буду читать Вам мои стихи».

У Цветаевой развивались близкие и важные отношения с княгиней Саломеей Андрониковой-Гальперн, известной петербургской красавицей и близким другом Ахматовой и Мандельштама. Гальперн жила в Париже, позже в Лондоне, и письма Цветаевой к ней, опубликованные в 1983 году, обнаруживают, что вдобавок к дружбе, усиленной расстоянием, между ними существовало сильное эротическое притяжение. Из Сен-Жиля Цветаева писала Гальперн о своем способе устанавливать связь между людьми и о своем тогдашнем настроении ухода из реального мира.

«Когда я кого-то люблю, я везде беру его с собой, не разлучаюсь с ним в себе, делаю его своей собственностью, медленно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором живу — в везде и негде. Я абсолютно неспособна быть с кем-то, это никогда не срабатывает. Могла бы, если бы жила нигде — путешествовала все время, просто не жила. Саломея, пожалуйста, похлопочите за меня […] Знаете, где и как я себя хорошо чувствую? В новом месте, на пирсе, на мосту, ближе к «нигде», в часы, граничащие с не-часами (они есть)».

Однако нужно было платить за жилье и кормить семью. По инициативе Гальперн друзья учредили «Комитет помощи Марине Цветаевой», чтобы покрыть основной бюджет семьи Эфрон. Мирский, Извольская, Гальперн, Лебедев и Слоним обеспечили основную финансовую поддержку фонда. Осенью комитет снял для Эфронов квартиру в Медоне, парижском предместье. Хотя им пришлось несколько месяцев делить квартиру с другой семьей в Бельвю. Цветаева писала Пастернаку: «Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю».

Хотя лето в Сен-Жиле было не из легких, переписка с Рильке заставила ее почувствовать себя особенной и высшей; она смягчила боль, которую она чувствовала, когда ее травила эмигрантская критика. Она также написала три значительные поэмы и начала работать над «Федрой», второй частью трилогии о Тезее. (Третья часть никогда не была написана.) Теперь, однако, она не могла ожидать известий от Пастернака, а Рильке, казалось, позабыл о ней. 7 ноября она послала ему открытку с новым адресом и несколькими короткими строчками: