Марина Цветаева

Глава первая СЕМЬЯ И ДЕТСТВО

В январе 1887 года Мария Александровна Мейн в возрасте 18 лет пересматривала в своем дневнике записи о событиях, которые два года назад повергли ее в отчаяние.

«Я видела его сегодня и он видел меня, но мы не поздоровались. Как странно. Было время, когда мы были так близки, а теперь мы проходим друг мимо друга как чужие. Но в самом деле, разве он не чужой мне? Нет! Не чужой. Я любила его, поэтому он не может быть чужим для меня. Как часто я думала, что чувство к нему умерло в моем сердце. И я ясно вижу, что страдать, как страдаю я, выше человеческих сил — еще немного и я сошла бы с ума».

Когда она и этот мужчина — друг семьи, названный просто Сергеем Е., — были наедине в гостиной в ее московском доме:

«Вдруг со страстью, которой я никогда не знала раньше, я обняла его и припала к его груди. […] Я почувствовала на своей щеке первый обжигающий поцелуй любви, и на мгновение я забыла себя и весь мир исчез для меня в этот миг. […] А потом я со смущенной улыбкой оттолкнула его и вся моя кровь прихлынула к сердцу. Тетя была удивлена моей бледностью. Но мне казалось, что я вкусила какой-то божественный нектар и была в приятном состоянии опьянения. […] После чая я села за пианино и начала играть Шопена — я никогда еще не играла так хорошо. Вся моя душа вылилась в эти звуки. Я говорила через них, а он слышал и понимал».

Но он передал ей письмо, где заявил, что любил ее, когда она была еще ребенком, и никогда не смел мечтать о том, что она может полюбить его. Он должен, однако, сказать ей о том, что он любил многих женщин, хотя и не так, как он любит ее. Он женился на женщине, которую скомпрометировал, но они расстались на другой день после свадьбы. Эта молодая женщина пожелала дать ему свободу в любое время. Его любовь к Марии отличалась от его чувств ко многим другим. «Смел ли он надеяться, что она поймет?»

В тот же вечер в дневнике:

«Я не могу описать… что я чувствовала, когда прочла его письмо. Это было ужасно. Я лежала на кровати, опершись на локти, глядя во тьму широко открытыми глазами. Моя голова была объята огнем, кровь стучала в висках, сердце билось так сильно, что я испугалась. Я тряслась, как в лихорадке. Это ничего, это ничего, только бы не сойти с ума… Я положила голову на руки и начала всхлипывать. Я чувствовала себя разбитой, и гнетущая апатия охватила меня, как после похорон любимого существа, когда все кончено. В самом деле, вчера я похоронила свое счастье».

На следующий день она ответила на его письмо:

«Если бы вы только знали, как мне вас жаль. Пощадите других, не поступайте с ними так, как вы поступили со мной; это слишком жестокий урок. Вы любили меня так, как любили много раз до меня и будете любить после меня, но я никогда не любила и не буду любить так, как я любила вас. Вы должны знать, что я никогда не вспомню о вас с упреком […]. Хотя, после всего, что я узнала от вас, нам не следует видеться. Да, уезжайте куда-нибудь — так далеко, как только возможно, где вы никого не знаете и никто не знает вас. Я не могу обещать вам, что если мне будет слишком горько, я не скажу отцу».

На следующий день на концерте она отдает ему письмо, а он вкладывает ей в руку новую записку: «Неужели все потеряно, когда мы так любим друг друга и внешние препятствия можно устранить?»

Для нее все было потеряно. Решение было принято. Прочитав записку, она проплакала и эту ночь.

«Это была последняя вспышка горя. С тех пор началась постоянная тайная тревога, которая стала частью моего характера и полностью его изменила. Когда я поняла, что то, что произошло, должно было произойти, я перестала страдать от горя и отчаяния… Я усмирила себя. Да, в отречении от счастья есть особое удовольствие.»

Ее единственное утешение — в жертве.

«Не лучше ли жить для других, чем для себя? Счастье… что такое счастье? Просто слово… Под счастьем люди подразумевают исполнение желаний — неужели это невозможно? А где это счастье? Кто им пользуется? Но все говорят о каком-то счастье, ждут его, ищут, стремятся к нему… К чему? К чему-то, что нигде не существует, никогда не существовало и не могло существовать… […] Прожив жизнь, ты в конце оглянешься назад — и что? Где то счастье, за которое ты страдал и боролся всю жизнь? Итог жизни решает вопрос: конец — это могила. Стоило ли жить?… Когда ты оглядываешься вокруг с холодным презрением, жизнь кажется пустой и глупой шуткой, горькой и жестокой. Если счастье когда-либо и возможно, то только в детстве, вот почему детство кажется нам чем-то вроде потерянного рая».

Дневник заканчивается в феврале 1888 г.

Три года, отраженные на его страницах, Мария пыталась заполнить свою жизнь музыкой — Шуман, Шопен — и книгами — Кант, Гейне, Тургенев. Она искала смысл жизни: лежит ли он в удовольствиях Дон Жуана? Нужно ли следовать эпикурейцам, или найти религиозную веру? Она не выбрала ни одну из этих дорог. Ее единственное счастье — это память о первой любви.

«В любом случае я больше никогда в жизни не буду любить так, как я любила его, но я все же благодарна ему, потому что мне есть, что вспомнить о моей юности; хотя я заплатила страданиями за любовь, все-таки я испытала чувство, о существовании которого и не подозревала раньше».

На последней странице в 19 лет она пишет:

«Все говорят мне: «Тебе не следует читать весь день, ты должна сделать, наконец, что-то полезное… Ты готовишься к тому, чтобы стать женой и матерью, а не читать лекции и писать диссертации». Тремя годами позже она вышла замуж за Ивана Цветаева, овдовевшего друга ее отца, у которого было двое маленьких детей. Ему было 45 лет, ей 21.

Детство Марии Александровны, матери Марины, было одиноким. Ее мать, польская дворянка, умерла в 26 лет, после рождения ее единственного ребенка. Марию растил отец, Александр Данилович Мейн — богатый прибалтийский немец и гувернантка-швейцарка, которую называли тетушкой (Тьо), на которой отец впоследствии женился. Мария почти не знала других детей и заполняла одиночество книгами, легендами и музыкой.

Она была блестящей пианисткой, и учителя убеждали ее выступать на большой сцене. Однако ее отец — добрый, но консервативный человек — не хотел видеть дочь выступающей для широкой публики, и Мария, подчинись приказу отца, пожертвовала карьерой.

Как мы видим, в 17 лет Мария выдержала еще один жестокий удар: разлуку со своей единственной любовью. Из дневника ясно, что она приняла решение немедленно разорвать отношения до того, как рассказала об этом отцу. Он запретил визиты поклонника, но это случилось несколько позже. Цветаева в своих произведениях создаст более драматический миф: мать «вынуждена была выбирать между отцом и любимым», хотя в действительности мать Марины под давлением условностей среды не имела такого выбора. Почему Цветаева создала этот миф, повторяемый впоследствии учеными? Очевидно, она ощущала эмоциональную травму матери и прочла дневник после ее смерти, но хотела прочувствовать эту трагедию изнутри. «Все миф», — напишет впоследствии она.

Хотя Цветаева никогда не знала свою бабушку, графиню Марию Бернацкую, ее образ будоражил воображение поэта. По крайней мере, в ее мифе молодая, красивая и страстная женщина, чей портрет висел в спальне ее родителей, тоже была влюблена и рано умерла. Так же, как и ее прабабушка, Мария Ледушовская. Благородными, гордыми и обреченными — такими виделись Цветаевой ее предки по женской линии. Очевидно, она отождествляет с ними себя: «Юная бабушка! — Кто целовал /Ваши надменные губы?/ — Бабушка! — Этот жестокий мятеж/ В сердце моем — не от вас ли?..» Несчастная любовь и несчастная жизнь всегда очаровывали Цветаеву; они были — она это чувствовала — получены в наследство от матери.

Отец Марины, Иван Цветаев, родившийся в 1846 году, был сыном сельского священника из Владимирской губернии. Его семья была так бедна, что Иван и его братья обычно бегали босиком, приберегая ботинки для поездок в город. Мальчики учились много работать и жить согласно строгим моральным правилам.

Следуя по стопам отца, Иван почти стал священником. Однако во время учебы в семинарии он жадно заинтересовался филологией и историей искусства, и его просьба о выделении дотации на поездку за границу была принята. Благодаря этой стипендии он смог совершить путешествие в Италию и Грецию, где античное искусство и скульптура так вдохновили юношу, что мечтой его сделалось строительство в России музея скульптуры. Преподаватели, восхищенные его талантом и преданностью делу, способствовали становлению его академической карьеры, и в 1888 году он был назначен профессором истории искусства Московского университета. Он также работал смотрителем, а позже директором знаменитого Румянцевского музея в Москве. Тем не менее на протяжении этих лет он не переставал работать над проектом своего собственного музея. Это стало его основным жизненным стремлением. И в 1912 году Музей Изящных Искусств Александра III в Москве, ныне Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, был торжественно открыт.

Первая жена Ивана Цветаева, Варвара Иловайская, красивая и одаренная женщина, была дочерью известного историка Дмитрия Иловайского, автора консервативных учебников истории для средней школы. После несчастной любви к «дурному человеку» Варвара отправилась в Италию тренировать свой прекрасный голос. По возвращении в Россию она согласилась выйти замуж за друга ее отца Ивана Цветаева, не отвечая, однако, взаимностью на его любовь. У них было двое детей дочь Валерия и сын Андрей. Вскоре после рождения Андрея Варвара умерла. Валерии было около 8 лет.

Лишь спустя год после смерти Варвары профессор Цветаев женился на ее подруге Марии. Будучи очень известным ученым, он искал спутницу жизни для себя и мать для своих детей. Но Варвара, по воспоминаниям Цветаевой, осталась его первой, бесконечной любовью, страстным желанием. Юная, пылкая мать Марины видела в Варваре соперницу, которую не могла победить. Тень первой жены Цветаева присутствовала всегда, воспоминания о ней были везде. Ее большой портрет висел на самом видном месте, сундуки были заполнены ее шелковыми платьями, мехами, кружевами и драгоценностями. Все ее вещи вывешивались в саду каждую весну для проветривания, принося с собой призрачную ауру Варвары — роскошь, волшебство и чувственную любовь. Во время одного из этих ежегодных ритуалов Марина заметила обиду матери на соперницу. Когда Марина, рассматривая вещи, сказала: «Мама, как… красиво!», мать ответила: «Я так не думаю. Но эти вещи нужно беречь, потому что это приданое Валерии». Даже дом в Москве был Варварин и должен был достаться ее детям. Не удивительно, что в этой атмосфере соперничества Цветаева узнала о случайной встрече матери с тем, кого она отвергла.

Когда он спросил, счастлива ли она, мать будущей поэтессы ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива…» «Боже, — напишет впоследствии Цветаева, — как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не его дочь!»

Россия на повороте века была направлена на революционные перемены, это было время брожения, российский либерализм развивался бок о бок с русским марксизмом, в то время как политический терроризм сосуществовал с мистическим идеализмом. Русская литература, театр, музыка и балет процветали. Писатели и поэты-символисты Александр Блок и Андрей Белый пришли на смену реалистам — Толстому, Достоевскому, Тургеневу и Горькому. Великие русские композиторы Мусоргский и Римский-Корсаков, Рахманинов, а чуть позже Скрябин и Стравинский создавали свои шедевры. Станиславский создал новый русский театр, а русский балет принес всемирную славу Дягилеву и Фокину, Баланчину, Баксту и Бенуа. В 60-х годах были изданы декреты, отменяющие крепостное право, реформирующие судебную и образовательную системы; были созданы органы местного самоуправления. Однако 80-е годы принесли разочарование и крушение надежд: крестьянство по-прежнему страдало от нужды и лишений, в то время как интеллигенция была недовольна медленными темпами введения конституционного правления. Недовольство питало подъем популистских, нигилистских и анархистских групп. Хотя убийство царя Александра II в 1881 году послужило сигналом к возвращению более консервативного правительства, развитие экономики страны и общественные изменения предшествующих десятилетий уже нельзя было остановить. Требовался более прагматичный подход к проблеме модернизации, и возникали новые политические партии: партия социалистов-революционеров (эсеры), которая объединила популистские партии; конституционно-демократическая партия (кадеты), представляющая более умеренные силы. Марксисты были представлены партией социал-демократов, которая в 1903 году раскололась на фракции большевиков и меньшевиков.

В то же время в России нарождался рабочий класс и приобретал большое значение средний класс. Среди интеллигенции распространялось движение резкого гражданского протеста, призывавшее к свободе слова, равенству перед законом и конституционному правлению. Вклад в это движение выразительно описывает Владимир Набоков в письме к Эдмунду Вильсону: «Ничего похожего на духовную чистоту и самоотверженность русской интеллигенции нет за границей. К какой бы партии она ни принадлежала: к большевикам или кадетам, к партии свободы или анархистам, — ее ежедневная жизнь на протяжении полувекового гражданского движения отмечена чувством долга, самопожертвования, добротой, героизмом, но не чертами сектантства». Восприятие Набокова отражает настроения, оставившие свой отпечаток на семье Цветаевых и на самой Марине. Так, она внесла в двадцатый век дух политического идеализма и ностальгическое настроение европейского романтизма XIX века.

Марина Цветаева родилась 9 октября 1892 года. Двумя годами позже на свет появилась ее сестра Анастасия, которую обычно называли Ася. Марина узнала и никогда впоследствии не забывала, что обе они (она и сестра) были разочарованием для матери, которая ждала сыновей и уже выбрала для них имена: Александр для Марины и Кирилл — для Анастасии.

Дети росли в двух домах: в московском доме в Трехпрудном переулке и в доме рядом с Тарусой в Калужской провинции, который семья снимала на все лето. Городской дом в окружении тополей и акаций сиял роскошью, отличался культурой и теплом. Нижние комнаты были просторны и элегантны, с высокими потолками, полированным паркетным полом, мебелью с мягкой обивкой, комнатными цветами и картинами в позолоченных рамах. В центре великолепного салона стоял мамин великолепный рояль. Книги родителей на разных полках выстроились в шеренгу по стенам кабинета. Наверху, в мезонине, находились более простые и удобные детские комнаты. Их летний дом был перестроенной старой дворянской усадьбой, окруженной березами. Он стоял на высоком берегу Оки, вдалеке от другого жилья. Жизнь в нем текла просто: прогулки к друзьям и в лес, вечера с семьей и друзьями, традиционные русские походы по грибы, купанье и крокет.

Внешний контраст домов не имел значения для детей, они любили атмосферу обоих: музыку и книги одного, праздники и игры другого. Повторение однообразного ритма зимы и лета придавало их жизни чувство защищенности, тепла и стабильности — по крайней мере внешней. Будучи взрослой, Цветаева вернется к воспоминанию о домах в Москве и Тарусе в самые трудные времена.

Внутренний порядок жизни в обоих домах был типичен для того времени и круга людей, к которым принадлежали Цветаевы: они имели прислугу, кухарок, садовников, нянь, гувернанток — француженку и немку. Хотя на хвастовство смотрели неодобрительно, комфорт считался само собой разумеющимся. Как и во многих семьях их круга, атмосфера культуры, опиравшаяся на этические ценности и идеализм, была вполне светской и либеральной. Взрослых интересовали не только российские политические проблемы, но и мировые: дело Дрейфуса и англо-бурская война пространно обсуждались. Цветаевы всегда принимали сторону бедных людей. Родители были высокообразованными, начитанными людьми, бегло говорили на французском, немецком и итальянском. Праздником для детей были вечера в салоне и выезды в театр.

Браку Цветаевых, основанному на верности и дружбе, не хватало нежности и эмоциональной близости. Дочь Цветаевой Ариадна впоследствии назовет этот брак «союзом одиночеств». Профессор Цветаев был центром семьи, но центр его собственного мира лежал вне семьи, в его профессиональных достижениях и новых целях. Способный, преданный делу человек, он умел пользоваться связями, чтобы получить у богатых меценатов финансовую помощь и требуемую поддержку при дворе. Хотя в кругу семьи Марина и Ася ощущали его скорее не отцом, а дедушкой — шутливым, нежным, далеким. В их доме, полном музыки и пения, он знал лишь одну мелодию, «наследие первой жены». Как писала Цветаева: «Бедный папа! В том-то и дело, что не слышал ни нас, ни наших гамм, ганонов и галопов, ни материнских ручьев, ни Валериных (пела) рулад. До того не слышал, что даже дверь из кабинета не закрывал!» Цветаева принимала «глухоту» отца за признак абсолютной, спартанской преданности работе. Родители были глубоко вовлечены в дело строительства музея, который дети называли своим «гигантским братом». Только дети путали понятия о том, чем в действительности был музей. Слово «закладка» ассоциировалось у них с похоронами, а Марина обижалась на то, что когда с Урала прибыли ящики с цветным мрамором, уральский кот, обещанный родителями, так и не появился.

Но какими бы ни были ее чувства к отцу и его музею, центр вселенной для Марины составляла мама. Мама, чьи карие глаза сияли умом, но губы, казалось, всегда таили следы горечи. Мама, чья фортепьянная игра — Шопен, Бетховен, Моцарт, Гайдн, Григ — наполняла весь дом. Мама, читавшая девочкам сказки и мифы, рассказывавшая истории о героизме и страданиях, сострадании и разлуке. Мама, которая учила детей идеализму, столь дорогому ей, внушая им презрение к материальным ценностям и общественным условностям. С помощью Марины и Аси Мария Александровна создавала настроение соблазнительной близости, иллюзию всеобщего единения: они втроем в тихих зимних сумерках их московского дома читают под материнской шубой, или лежат в высокой траве полей, окружавших усадьбу в Тарусе, или сидят под маминой шалью, слушая мамины сказки. Этот закрытый нереальный мир был проникнут страстью и грустью матери. Только высшие образцы морали и смелости, долга и отречения принимались ею. Но несмотря на высокую цену вещей, это был мир, из которого никто не хотел быть исключен.

С ранних лет Марина почувствовала подавленную тоску и гнев матери. Компенсируя пустоту эмоциональной жизни, мать увлеклась романтической музыкой, поэзией, романтическими героями. Возможно, она также пыталась наказать отстраненного мужа своим плохо скрытым «страданием». А ее постоянное чувство неприязни, слабости и расстройства изливалось на детей, так же, как и скрывающийся в основе этих чувств гнев.

Два ранних стихотворения, опубликованные в 1912 году, дают представление о недостатке связи между родителями. В «Совете» отец обращается к дочери с вопросом: «Что мне делать, дитя, чтоб у мамы в глазах не дрожали печальные слезки?» И дитя отвечает: «Я скажу: расцелуй ее в глазки!» В другом стихотворении Цветаева передает свое восприятие того, как родители прячутся за условностями, но никогда в действительности не принимают участия в семейной жизни.

Скучные игры

Таковы они: маме интересно только «одевание» куклы; папа прячется за своими книгами. Ни эмоциональной близости, ни связей с жизнью. Скука, которую видит Марина в жизни родителей, страшит ее больше всего.

В 1914 году Марина начала переписку с В. В. Розановым, популярным философом и писателем, другом семьи. Ее письма к нему были исповедальными — такой характер позже будут носить письма ко многим ее корреспондентам, включая тех, с кем ей никогда не придется встретиться. «Мама и папа были абсолютно разными людьми. У каждого в сердце была своя рана. У мамы была ее музыка, поэзия, ее страсть, у папы была его ученость. Их жизни текли параллельно, не пересекаясь. Но они очень любили друг друга». Как трудно было Цветаевой впоследствии столкнуться, а затем принять — хотя она очень хорошо это знала — отсутствие любви между родителями. В одном предложении она подчеркивает расстояние между ними, в следующем — отвергает его.

И Марина и Ася пространно писали о своем детстве. Хотя факты совпадают, восприятие их противоречиво. В «Воспоминаниях» Ася рисует картину почти безоблачного счастья, сосредоточенного в семейных буднях и праздниках, любимых, «замечательных» родителей. Ранняя поэзия Марины отражает более сложное чувство ностальгии: детство в раю, утопающее в розовом свете романтических иллюзий, но лишенное тепла, проникнутое боязнью перед внешним миром, предчувствием разлуки, страхом смерти. Ее сводная сестра Валерия, однако, видела совсем другую картину: «Мы не были теплой, неразлучной, близкой семьей. Каждый из нас нес по жизни свою обиду в душе». Какими бы ни были факты, Марина передает отчуждение, которое чувствовала в детстве, от аскетичного отца, преданного мраморным скульптурам, и матери, которая, никогда не зная исполнения желаний, хотела воплощения их в жизни своих дочерей.

Хотя родители пошли на компромисс с жизнью, мать ожидала, что Марина превзойдет обычные способности и достигнет высот, к которым стремилась сама Мария Александровна, сможет, презрев деньги, славу и благополучие, устоять одна против целого мира. Разочарованная рождением девочки, Мария решила, как только Марина родилась, что, она «по крайней мере, будет музыкантша». Цветаева фактически сознавала важность влияния матери — предусмотренное ею вдохновение и налагаемые ею запреты. «После такой матери мне оставалась только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар — мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов».

Марине не исполнилось и пяти лет, когда началось ее суровое обучение музыке. Ее заставляли играть на рояле по четыре часа в день — два утром и два вечером. «Мама — залила нас музыкой.[…] Ее дети, как те бараки нищих на берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения».

В возрасте четырех лет Марина начала играть со звуками букв, хотя знала о желании матери сделать из нее музыкантшу. Но у нее не было «музыкального рвения». «Виной, вернее, причиной было излишнее усердие моей матери, требовавшей с меня не в меру моих сил и способностей, а всей сверхмерности и безвозвратности настоящего рожденного призвания. С меня требовавшей — себя. С меня, уже писателя — меня, никогда не музыканта».

Тем не менее мать, сидящая за роялем, звуки музыки, сам инструмент — его клавиши и педали — очаровывали Цветаеву в детстве. Однажды, пока мама играла несколько часов подряд, они с Асей сидели под роялем, Ася — вырезая бумажных кукол, Марина — погруженная в свои мысли. Когда мать обнаружила их там, она была в ярости. «Музыкальное ухо не может вынести такого грома!» — кричала она, но, заметив Асины дрожащие губы, она обернулась к Марине. «Асеньке еще простительно… Асенька еще маленькая… Но ты, ты, которой на Иоанна Богослова шесть лет стукнуло!» Бедная мать, как я ее огорчала, и как она никогда не узнала, что вся моя «немузыкальность» была — всего лишь другая музыка!»

С ранних лет Цветаева ощутила свой внутренний огонь, свое превосходство. Ей было три года, когда она увидела в комнате матери картину «Дуэль», изображавшую умирающего на снегу Пушкина. С тех пор она «поделила мир на поэта — и всех». Сама она выбрала поэта и чувствовала, что мать поняла бы своих детей довольно верно, посадив «меня — за письменный стол, Асю — за геркулес, а Андрюшу — за рояль».

Однако в то время, как Асе было позволено брать бумагу для рисования, Марине было отказано в бумаге для письма. «Все мое детство, все дошкольные годы, вся жизнь до семилетнего возраста, все младенчество — было одним тотальным криком о листке белой бумаги. Подавленным криком». Но не только в бумаге было отказано. Дом Цветаевых был полон запретов. «Мать никогда ничего не запрещала словами; глазами — все». Больше всего ранили Марину предписания матери насчет неумеренности: в еде, в питье, в чтении, в эмоциях.

«Не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам только взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного — потому и не забыла! — небывалого случая просьбы моей четырехлетней сестры — матери, печатными буквами во весь лист рисовальной тетради (рисовать дозволялось): «Мама, сухих плодов пожалиста!» — просьбы, безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета».

К их удивлению, мать уступила и «плоды» дала. «И дала не только просительнице (любимице, Nes-thackchen), но всем: нелюбимице-мне и лодырю-брату».

Такими были воспоминания Цветаевой в 30-х годах. Но гораздо раньше, в возрасте двадцати двух лет, она уловила напряженность материнской натуры: «Ее мятущаяся душа жила в нас, только мы демонстрируем то, что она скрывала: ее мятеж, ее страсть, ее тоска стали криком внутри нас». В своих «Воспоминаниях» Ася говорит о другой попытке «мятежа». На прогулке с отцом она попросила его купить книгу с картинками, зная, что ее просьба неожиданна. Возвратясь домой смеющаяся и счастливая, с желанной книгой, она столкнулась с матерью, которая одним взглядом обратила ее счастье в стыд. Марина присоединилась к сторонникам неповиновения. «Глаза ее, — пишет Ася, — были чуть суженными в невыразимом презрении». Презрение — это было одно из самых излюбленных орудий матери, и Марина научилась у нее им пользоваться против других так же хорошо, как против себя самой. Когда Марине было семь лет, она осмелилась спросить: «Мама, что такое Наполеон?» «Ты не знаешь, что такое Наполеон?» — спросила мать. «Нет, мне никто не сказал», — ответила Марина. «Да ведь это же в воздухе носится!» — воскликнула мать, отказавшись удостоить ее ответом на вопрос. Девочка осталась в недоумении, что же такое «в воздухе носится», чувствуя себя глупой и опозоренной.

Цветаева защищалась от презрения матери тем, что не допускала ее в свой собственный мир, мир своей поэтической власти. Хотя даже это убежище не спасало ее от насмешек семьи. В эссе, написанном в 1931 году, посвященном воспоминаниям о ее отношениях с Осипом Мандельштамом, Цветаева описывает такую сцену. Семья сидела за столом, накрытым к чаю, слушая, как она декламирует одно из своих ранних стихотворений:

«Куда — туда? Смеются: мать (торжествующе, не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором), и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия в пику мачехе (моей матери). А я — я, красная, как пион, оглушенная и ослепленная ударившей и забившейся в висках кровью, сквозь закипающие, еще не проливающиеся слезы — сначала молчу, потом ору: «Туда — далеко! Гуда — туда!»

Цветаева была обижена и зла на реакцию, с которой принимались ее первые попытки написания стихов, но, возможно, рана от ощущения того, что мать живет в своем мире, где царит обида на детей и, порой, даже нежелание их видеть, была гораздо глубже. Раннее стихотворение, опубликованное в ее первом сборнике, ясно показывает ее восприятие поглощенности матери этим миром.

Мама за книгой

Мария Александровна, которая жила своими книгами и настаивала на том, чтобы дети слушали ее любимые истории, сама была неблагодарной слушательницей. Так Марина нашла себе две замены: Асину няню и ее подругу швею, которая приходила, когда мама уезжала на концерт, а «простодушная Ася спала». Она рассказывала им о «Цыганах» Пушкина — самой заветной истории о любви и свободе, о мести и убийстве. У нее была веская причина интересоваться цыганами: ей рассказали про ее кормилицу-цыганку, «так любившую золото, что, когда ей подарили серьги и она поняла, что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет». Эта страстная натура потрясла Цветаеву. Ее слепое увлечение цыганами отразилось в ее пожизненной любви к серебряным браслетам, кольцам, янтарным ожерельям.

Кроме собственной семьи, у Цветаевой были дальние родственники: семья Мейн — семья ее матери и Иловайские — семья первой жены отца. Хотя Марина не знала своего деда со стороны отца, их часто навещал отец матери, Мейн, со своей второй женой, гувернанткой-швейцаркой, которая помогала ему растить дочь и которую девочки называли «Тьо». Их визиты ассоциировались не только с подарками для всех детей, катаньем и весельем, но с любовью. Марина была уверена, что никто никогда не любил ее так сильно, как дедушка, который любил ее больше, чем Асю. Этой мыслью она убаюкивала себя перед сном каждый вечер. Ей было шесть лет, когда Мейн умер от рака за границей. Она была поражена горем. Тьо жила неподалеку от их летнего дома в Тарусе, и в ее комнате под портретом деда всегда стояли цветы, там были его книги и золотые карманные часы. Его дух продолжал жить.

В противоположность Мейну, Иловайский, отец первой жены Цветаева, дед Валерии и Андрея, был строгим и непривлекательным. Хотя дом Иловайского находился близко к цветаевскому, девочки почти никогда не посещали его. Иловайский, однако, заходил проведать своего внука Андрея, принося ему золотые монетки, которые он клал «прямо в руку, даже как-то мимо руки, — ничего не говоря и даже не глядя — и только в день рождения или на Рождество». Мать выбрасывала монетки и просила гувернантку-немку вымыть ему руки: «Нет чистых денег».

Марина злилась на Иловайского за то, что «он нас вообще никогда ни разу не увидел, то есть лица с именем не связал, а не связал потому, что ему было все равно». Иловайский был дважды женат; Варвара была ребенком от первого брака. Вскоре после смерти первой жены он женился на Александре Александровне Коврайской, красавице на тридцать лет моложе его. Его дом, его брак и его дети — Сергей и Надя, стали центром другого биографического эссе: «Дом у Старого Пимена». Была еще одна дочь — Ольга, которая вышла замуж за еврея и, таким образом, исчезла из дома Иловайских и никогда не входила в мир детства Марины. Надя, почти на восемь лет старше Цветаевой, была для нее олицетворением красоты и романтической любви. «Но мы не были подругами — не из-за разницы в возрасте, […] но из-за моего смущения перед ее красотой, с которым в то время я не могла справиться с помощью моей поэзии. […] Просто мы не были подругами, потому что я любила ее».

Когда Цветаевой было четыре года, она сильно увлеклась Сергеем; позже она поверила в то, что он был первым мужчиной, которого она полюбила. Когда она стала старше, Сергей поощрял чтение ее стихов и никогда не смеялся над ними. «Дорогой Сережа, — писала она спустя годы, — прими мою благодарность за ту большеголовую, стриженую маленькую простушку, из рук которой ты так бережно взял блокнот. Этим жестом — ты отдал ее мне». Этот единственный редкий жест признания, одобрения ее поэтического призвания навсегда останется драгоценным для Цветаевой. Хотя, возможно, это было нечто большее, чем высокая оценка ее стихов. Это было личное вознаграждение для «маленькой простушки» — получить признание того, кого она обожала. Цветаева, которую всегда привлекала красота, не была довольна своей внешностью. Девочкой она всегда старалась похудеть; ей хотелось выглядеть более хорошенькой и романтичной. На фотографиях мы видим круглое лицо, большие глаза, суровый взгляд и редко — улыбку.

Цветаева, в отличие от многих мемуаристов, ясно осознает эмоциональные потери, пережитые ею в детстве, рассказывая о них не только в своих зрелых работах, но и в юношеских письмах и — прибавляя или убавляя некоторую сентиментальность — в своей юношеской поэзии. Но ее ответы на анкету Советской Академии Искусств, присланную ей Пастернаком, весной 1926 года, сосредоточивают в себе наследственную культуру, а не боль и потери.

«Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия, страсть к еврейству. Один против всех. Heroica). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитное влияние отца и матери — спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский — рыцарский. Жизнь на высокий лад».