Марина Цветаева

Глава шестая ЛЕСБИЙСКАЯ СТРАСТЬ

Любовная связь с Софьей Парнок была, вероятно, самой страстной и самой сексуально радостной в жизни Цветаевой. Почти два года женщины жили в своем собственном мире, где периоды экстаза чередовались с муками ревности. Близкие друзья обеих женщин знали об их отношениях, другие могли догадываться. Несмотря на то, что гомосексуализм и лесбиянство были обычным явлением в кругу Цветаевой в то время, для нее этот роман имел дополнительную прелесть тайной, грешной любви.

Когда Марине было пять лет, ее взяли на представление «Евгения Онегина», и в эссе «Мой Пушкин» она вспоминала, что «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». В пьесе «Федра», написанной в 1923 году, та же идея представлена в коротком эпиграфе: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь».

Ее страстное желание раствориться в другом человеке, испытать абсолютное единение, было таким непреодолимым, что она была готова заниматься любовью с мужчиной или женщиной, но с женщиной «немножко больше». У ее фантастического возлюбленного, Черта, было тело львицы и мужские отличительные черты дога. В юности ее гиперболизированное выражение любви к Наде Иловайской демонстрировало ее отклик на женскую красоту. — Затем, уже романтически увлеченная Эфроном, она безумно полюбила Асю Тургеневу. Парнок даже больше походила на сбывшуюся мечту Цветаевой: она была демонической женщиной, сильной, красивой, она была поэтом — была «Чертом»; тем не менее Цветаева видела в ней заботливую, любящую мать. Для Парнок Цветаева стала младшей, более женственной, шаловливой девочкой.

Поэтический цикл «Подруга» содержит одни из самых нежных и чувственных образцов лирики Цветаевой. Когда он был опубликован в сборнике «Юношеские стихи», ничто не указывало на то, кому он адресован. Это оставалось неизвестным до 1983 года, когда советская исследовательница София Полякова в своей работе сообщила информацию, позволившую проследить события этого бурного романа.

Кто была Софья Парнок, и что было правдой в их отношениях? Принадлежавшая к еврейской семье среднего класса из Таганрога, Парнок была на семь лет старше Цветаевой. Ее отец, Яков Парнок, владел аптекой, мать была врачом. Детство Парнок было омрачено смертью матери при родах близнецов. Ее отец вскоре женился снова, и между ним и дочерью не было близости. По окончании гимназии Парнок уехала в Женеву, где посещала курсы при консерватории и юридическую школу. С юности и до конца жизни у Парнок были любовные отношения с женщинами, но в 1907 году она вышла замуж за поэта Владимира Волькенштейна, помогавшего ей в творческой работе. Брак распался в 1909 году, всего через полтора года, из-за продолжавшихся лесбийских связей Парнок, но Волькенштейн остался преданным ей всю жизнь. Свадебный обряд был совершен согласно иудейским законам, но вскоре после этого Парнок обратилась в православную веру. Она писала стихи, детские рассказы, литературные критические статьи и переводила Бодлера. Она заняла свое место на московской литературной сцене, но первый сборник ее стихов появился только в 1916 году и она не получила широкого признания при жизни. Сейчас растет интерес к ее работам.

Когда Цветаева и Парнок впервые встретились в одном из литературных салонов, Парнок была признана как талантливый поэт, острый, независимый литературный критик, сильная личность и — лесбиянка. Эта роковая встреча оставила отпечаток на всей жизни и творчестве Цветаевой. Поэтический цикл «Подруга» с абсолютной честностью прослеживает течение этого романа. Личность Парнок просвечивает сквозь многие другие стихи Цветаевой и остается подтекстом ее жизни. В первом стихотворении, датированном 16 октября 1914 года, Парнок появляется как романтическая «роковая женщина», над которой — грех. Она целовала слишком многих; она сильна, печальна и обречена. Цветаева трепещет в счастливой уверенности, что ее новая любовь — мечта и «вы — не он». Если стихи этого месяца говорят о страсти, эта страсть еще не совсем понятная: «Что это было? Чья победа? Кто побежден?» Даже в этой сцене выражения воинственны; чувство соперничества несомненно.

Цветаева погрузилась в роман с Парнок, полностью игнорируя мужа и маленькую дочь. Полностью опьяненная, она хочет осыпать Парнок колечками, браслетами, серьгами и цепочками; она предлагает ей свою юность и веселье. Она обожала свою возлюбленную: ее темные глаза, ее бледность, высокий лоб, надменные губы. Она боялась, что ее оставят, возможно, потому, что она чувствовала себя такой близкой к абсолютному «блаженству». Вскоре ее тревога сменилась ревностью — печальной и тягостной ревностью.

В стихотворении, написанном в первый месяц их романа, Цветаева рисует Парнок проезжающей мимо в санях с другой женщиной. Снег и ветер служат метафорами отвергнутости. Последняя строфа звучит как всхлипывание ребенка:

В январе 1915 года Цветаева возвращается к самому началу этой безрассудной страсти и в двух стихотворениях передает сущность притяжения Парнок:

Именно это сочетание нежности и мальчишеской дерзости привлекало Цветаеву всю жизнь.

Во втором стихотворении Цветаева вспоминает их первую встречу:

Парнок порвала с предшественницей Цветаевой и переехала в собственную квартиру. Не удивительно, что сестры Эфрона, как и некоторые близкие друзья, выражали беспокойство по поводу все более и более серьезного увлечения ею Цветаевой. Тем не менее в декабре Цветаева и Парнок провели ночь вместе в старинном русском городе Ростове Великом, знаменитом старыми монастырями и церквями. Стихотворение Цветаевой об этой ночи вдохновлено безумным счастьем, которое они разделяли:

Настроение стихотворения — не знающее преград сексуальное счастье. Цветаева хочет удовлетворить любое желание возлюбленной: украсть для нее икону, «хорошеть до старости». Вид церквей и монастырей, религиозные образы в соединении с праздничной атмосферой толкотни создают свадебное настроение. Но в основании этой страстной любви — отношения матери и дочери, которые просвечивают сквозь стихи. В последних строках Цветаева, кажется, видит себя мальчиком, которого так хотела ее мать:

Действительно, во многих стихах этого цикла Цветаева видит себя ребенком, а их любовь — превыше неверности. Если одна из них окажется неверной, убеждает она Парнок, «все проснется — только свисни под моим окном».

В своих стихах к Цветаевой Парнок — старшая, более сильная и опытная из них, предлагает материнскую любовь. Одно из них начинается со строчки Сафо: «Ты явилась мне неловкой девочкой».

Возвышенная романтика вовлекла обеих женщин в их личный мир, тайный мир нежности и страсти, далекий от реальности войны, от семьи, обязанностей. Как обычно, Цветаева отказывается видеть что-либо, кроме своего заранее составленного мнения. Ее Парнок — это романтическая героиня — бледная, рыжеволосая, с «хрипотцой цыганскою» в голосе. Полякова, однако, предлагает нам совсем другой образ Парнок. Она пишет, что на фотографиях того времени она выглядит мягкой, даже нежной — и конечно не властной. Единственная черта, объединяющая с цветаевской героиней, это высокий, выдающийся лоб. Для Цветаевой не имело значения, носит Парнок демоническую маску, созданную самой Мариной, или она и в самом деле одержима; ее слепое увлечение продолжалось с неослабевающей силой к возрастающему ужасу друзей.

Очевидно, в этот период у Эфрона тоже был роман. О его связях на стороне в то время или позже мало что известно. Он, конечно, был осторожен. В январе 1915 года мать Волошина писала: «Сережин роман подошел к концу без хлопот, но Маринин становится сильнее, и с такой неудержимой силой, что его уже не остановить. Она должна его пережить, и кто знает, чем это кончится?» Той весной Эфрон был мобилизован, но продолжал посещать Москву и Коктебель, иногда в отсутствие Цветаевой. В разгар страсти Цветаева была готова — как будет и позднее — пожертвовать даже своими стихами ради любви.

В мае 1915 года Цветаева и Парнок вместе поехали в Коктебель, а в июне на Святые горы, курорт с минеральными водами в Белоруссии. В Коктебеле к Цветаевой присоединились Аля с няней и сестра с сыном. Цветаева, казалось, играла семейную, домашнюю роль, заботясь о стирке белья и небольших покупках для Парнок. Она продолжала исправно вести записи, из которых видно, что она носила яркие, эффектные блузки и платья, в то время как Парнок одевалась ближе к мужскому стилю. Цветаева не дождалась Сергея, прибывшего в Коктебель несколько дней спустя после ее отъезда с Парнок. Но со Святых гор Цветаева писала сестре мужа Лиле:

«Вечерами, когда уже стемнело, — страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа, и пишу ему наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ. Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.

Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает.

Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать…»

Хотя любовная связь с Парнок была далека от окончания, письмо показывает перемену в настроении. Цветаевой тягостно положение между Эфроном и Парнок. Тем не менее она ожидала, что сама будет контролирующей силой и сами выберет, продолжать ли те и другие отношения, или расстаться с Парнок на своих условиях.

Стихи Парнок, написанные на Святых горах, говорят о холоде, слезах, о страхе смерти. Она все еще обращается к Цветаевой за утешением, но, кажется, осознает, что ее возлюбленная оставляет ее без внимания. Когда они вернулись в Москву, Парнок, очевидно, приняла тот факт, что их любовь подошла к концу. По возвращении в Москву она писала:

Стихотворение, написанное в октябре, явно адресовано Эфрону и заключает в себе как подчеркнутую ревность к нему, так и боль ожидания того, что в жизни Цветаевой будут другие возлюбленные.

Цветаева тоже предчувствует конец. «Цыганская страсть разлуки!/ Только встретишь — уж рвешься прочь!» В другом стихотворении, написанном в ноябре, Цветаева дает волю ностальгическим воспоминаниям о начале их любви: санный бег по снегу, Парнок, «сцеловывавшую» снежинки с ее шубки, но «за широкой спиной ямщицкой две не встретятся головы». Обе женщины с самого начала чувствовали, что их отношения не могут продолжаться. Последняя поездка в Санкт-Петербург в декабре вызвала напряженность между ними, едва не приведшую к разрыву. Они были приглашены Софьей Чацкиной и Яковом Сакером, издателями журнала «Северные записки», в котором печатались их стихи. Вскоре после приезда Цветаева планировала посетить частный литературный вечер, где она надеялась встретиться с Анной Ахматовой, выдающейся поэтессой того времени, и послушать Михаила Кузмина, известного поэта, который читал свои стихи под собственный аккомпанемент на гитаре или рояле.

Цветаева так описывала сцену в письме Кузмину с непроставленной датой, написанном около 1921 года:

«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это не важно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и поэтому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа — мои слезы…) А у меня голова не болела — никогда не болит!»

Цветаева была раздражена возражениями Парнок по поводу ее ухода и раздосадована, когда Парнок попыталась убедить ее пойти. В их отношениях появилось недоверие:

«— Соня, я не поеду!

— Почему? Я ведь все равно — не человек.

— Но мне вас жалко.

— Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь.

— Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду!»

Но она поехала. Ахматовой не было в городе, но она встретилась с Кузминым и его друзьями, и в нее влюбился Осип Мандельштам. Она очень хотела остаться подольше, но чувствовала, что должна уйти из-за Парнок. Все старались убедить ее, что Парнок не ребенок, ожидающий ее. Внутренне она негодовала («к черту Соню!»), но знала, что никогда себе не простит, если останется. Итак, она ушла. Парнок спала, когда она вернулась.

В середине января, вскоре после возвращения Цветаевой и Парнок в Москву, к Цветаевой приехал Мандельштам. Впервые он увидел ее в Коктебеле, но ее стихи, прочитанные в Петрограде, заставили его почувствовать, что он должен лучше узнать ее как поэта и как женщину. Цветаева пригласила его в Москву и показяла ему любимый город. Когда он уехал, она зашла к Парнок. Ее ожидала потрясающая встреча: «Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная». Видимо, это была Людмила Эрарская, актриса, с которой Парнок проживет много лет. О подробностях окончательного разрыва известно мало. Очевидно, в их отношениях всегда существовала напряженность. Обе женщины были ревнивы, обе были сильными и требовательными, ни одна не хотела поступиться своей независимостью. Кроме того, Парнок была абсолютной лесбиянкой, а Цветаева нет. Уверенность Поляковой в том, что инициатором окончательного разрыва была Парнок, подтверждается стихами и письмом к Кузмину. Такой отказ также объясняет бурную и продолжительную реакцию Цветаевой, потому что это напомнило боль, которую в детстве ей причиняла мать. Цветаева не осознавала, что сама нанесла себе эту рану, пока в письме в 1933 году не упомянула этот период как «час моей первой катастрофы».

Однако тут мог быть и менее явный, подсознательный элемент. Он высказан во сне Цветаевой, описанном в письме Эллису в 1919 году — потребность ее матери (и ее собственная) всегда натягивать лук до предела. Если бы она ощутила, что ее собственная страсть ослабевает, это объяснило бы потребность в прощении, которое она выразила в прощальном стихотворении к Парнок, датированном апрелем 1916 года. Оно прославляет отношения, которые никогда не повторятся и поразительно соединяет их с тоской по матери.

На следующий день Марина адресовала мужу надрывающее сердце стихотворение:

Тень Парнок падает и на другие стихи, особенно на цикл «Бессонница», состоящий из десяти стихотворений, написанных с апреля по декабрь 1912 года и посвященный Татьяне Скрябиной, вдове композитора. Блестящий анализ Светланы Ельницкой «Две бессонницы» устанавливает скрытую связь между Парнок и Скрябиной, с которой Цветаева подружилась за годы пребывания в красной Москве.

Действительно, «день прощеный» с Парнок никогда не наступил, как и день взаимного прощения. Вместо этого боль Цветаевой переросла во враждебность и отрицание важности роли Парнок в ее жизни. Рану, полученную от рук женщины, она никогда не забудет. Когда она через несколько лет встретила другую Соню, она не посмела довести отношения до конца. В более поздних отношениях с женщинами, для которых она была сексуально привлекательна, Цветаева избегала доводить отношения до завершения, но эмоциональный отклик оставался.

Наиболее сильную реакцию Цветаевой на любовную связь с Парнок можно найти в «Письме к Амазонке», написанном в 1934 году, представляющем собой нечто вроде публичной речи против лесбиянства. Ее месть Парнок здесь принимает форму нападения на Натали Барней, «амазонку» лесбийской любви в Париже. Цель Цветаевой в эссе — нанести «Вам рану прямо в сердце, в сердце Вашей веры, Вашего дела, Вашего тела, Вашего сердца». Ее основной аргумент против лесбийской любви это то, что любовь, которая не может дать детей, противоестественна. Ей нужно облегчить боль от потери Парнок, боль отречения от лесбийской любви — и она находит оправдание в своем нафантазированном материнстве. Она хотела воспитать своих детей (к тому времени у нее также появился сын) — физически и духовно — не в манере, необходимой им, а так, чтобы они стали тем, чего хотела для них она. Миф о материнстве, тем не менее, стал ее оружием в разрушении памяти о лесбийском опыте и о боли, причиненной разрывом с Парнок.

Цветаева убеждает в том, что молодая женщина, которая видит в мужчине врага, все же выберет его из-за своей потребности иметь детей; она оставит возлюбленную-женщину не потому, что не может сопротивляться мужчине, а потому, что хочет ребенка. Ребенок для нее — безраздельное владение, продолжение ее самой, защита от одинокой старости. «Это — единственная погрешность, единственная уязвимость, единственная брешь в том совершенном единстве, которое являют собой две любящие друг друга женщины». Если любовь между женщинами обречена, в конце она торжествует, благодаря силе поэтической прозы Цветаевой, которая не оставляет сомнений в том, где ее сердце:

«Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины! Неутешная шея ивы. Седые волосы, ниспадающие на лицо, чтобы ничего не видеть. Седые волосы, сметающие лицо с лица земли.

Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо».

В «Письме к Амазонке» присутствует намек на смерть Парнок в 1933 году, хотя ее имя не называется. Сначала Цветаева хочет узнать больше о ее смерти, но потом изменяет решение: «Ну и что, что умерла? Ведь и я когда-нибудь умру… — И решительно, с величайшей правдивостью равнодушия: — Ведь она умерла во мне, для меня — лет двадцать назад?»

С другой стороны, Парнок всегда хранила портрет Цветаевой на столике возле кровати, очень высоко отзывалась о ее таланте, и, хотя в одном из ее стихотворений, связанных с разрывом отношений, чувствуется горечь, она в конце концов «простила». В стихотворении, адресованном другой Марине, Марине Баранович, написанном в 1929 году, Парнок вызывает воспоминание о своей бывшей подруге:

Все же когда Цветаева вернулась в Советский Союз в 1939 году и Марина Баранович рассказала ей о стихотворении и о благословении, она безразлично ответила: «Это было так давно». Для подсознательного, однако, время не имело значения. В 1940 году Цветаева набросала в записной книжке:

«Потом видела во сне С. Я. П<арно>к, о к<ото>рой не думаю никогда и о смерти к<ото>рой не пожалела ни секунды, — просто — тогда все чисто выгорело — словом, ее, с глупой подругой и очень наивными стихами, от к<ото>рых — подруги и стихов — я ушла в какой-то вагон III кл<асса> и даже — четвертого».