Марина Цветаева

Глава четвертая ПРОБУЖДАЮЩАЯСЯ СЕКСУАЛЬНОСТЬ

Цветаева встретилась с Эллисом — поэтом, литературным критиком и переводчиком Бодлера — в возрасте пятнадцати лет, в доме Лидии Тамбурер. Эллис и поэт-символист Андрей Белый были друзьями с детства. Оба они принадлежали к «Аргонавтам» — литературному кружку молодых символистов, которые встречались для обсуждения «нового искусства» в музыке, живописи и литературе, поиска новых путей в те бурные времена и просто, чтобы повеселиться вместе. А. Белый в своих воспоминаниях описывает Эллиса как уникальную личность, «крайне незаинтересованную во владении собственностью». Выглядел он поразительно: с «пронзительными зелеными глазами, лицом, белым как мрамор, с короткой черной бородой, казавшейся лакированной, с ярко-красными вампирскими губами». Вдвое старше Марины, он был блестящим собеседником, дерзким и увлекающим. Весной 1909 года он практически ежедневно посещал дом Цветаевых.

Его визиты оживляли дом, пустой для Марины и Аси; отец был в отъезде по делам музея, и отсутствие матери все еще порождало зияющую пустоту. Эллис оставался у них часами, создавая с ними и для них настроение, напоминавшее волшебство матери. В ранних стихах Цветаевой сестры путешествуют с Эллисом в мир грез, в страну «гигантских орхидей, печальных глаз и лимонных рощ», где стоят замки из жемчужин и сапфиров, и там посещают потайную комнату с «фонтаном, бьющим материнскими слезами».

Эллис рассказывал о Бодлере и Данте, а потом они вместе пили чай и отправлялись на прогулку. В «Чародее» — длинной поэме, написанной в 1914 году и посвященной Асе, Цветаева передает особые «чары» этих визитов, наполненных музыкой и стихами, играми и дружбой и торжественными клятвами никогда не выходить замуж. Очевидно, сестры соперничали за «любовь» Эллиса, как и за любовь матери. Он — «наш ангел, наш демон, наш правитель — наш чародей». Когда Эллис в поэме говорит: «Между Сатаной и Богом я разрываюсь пополам», — становится ясно, почему Цветаева чувствовала в нем понимающую душу. Ему нравились ее стихи, он одобрял ее перевод «Орленка».

Летом 1909 года Цветаева получила разрешение отца на поездку совсем одной — в Париж. Она хотела видеть игру Сары Бернар в «Орленке» и посетить места, так много значащие для нее. Там она училась в Alliance Francaise и продолжала мечтать о Наполеоне. Но Сара Бернар не играла тем летом, и Марина чувствовала. себя одинокой и разочарованной: «Я впервые была в Париже, когда мне было шестнадцать, одна: взрослая, независимая, жесткая. Я остановилась на Rue Bonaparte из-за моей любви к императору и кроме заглавной N (торжествующее Non всему, что не было им) я ничего не видела в Париже».

Ее письмо к Эллису с непроставленной датой, возможно из Тарусы, написанное по возвращении, начинается так: «У меня сегодня под подушкой были Aiglon и ваши письма, а сны — о Наполеоне — и о маме. Этот сон о маме я и хочу Вам рассказать». Это действительно сон о маме — о том, «кто была она? и кто есть я?» Той осенью Цветаевой было семнадцать лет, но проблемы, с которыми она столкнулась в этом сне, будут всплывать на поверхность в течение всей жизни. Образы будут повторяться в ее творчестве.

В то время как некоторые заданные вопросы — это вопросы большинства молодых людей, поразительна проникающая атмосфера обмана и предательства. Стремление Марины к матери становится попыткой установить ее автономию, заклинанием матери.

Сон начинается тем, что Марина и Ася встречают мать на шумной парижской улице:

«Я так рада была встретить ее именно в Париже, где особенно грустно быть всегда одной. «О мама! — говорила я, — когда я смотрю на Елисейские поля, мне так грустно, так грустно». И рукой как будто загораживаюсь от солнца, а на самом деле не хотела, чтобы Ася увидела мои слезы. Потом я стала упрашивать ее познакомиться с Лидией Александровной — «Больше всех на свете, мама, я люблю тебя, Лидию Александровну и Эллиса». (А Асю? — мелькнуло у меня в голове. — Нет, Асю не нужно!») […] «Какая ты, мама, красивая! […] Как жаль, что я не на тебя похожа, а на…» хотела сказать «папу», но побоялась, что мама обидится, и докончила: «неизвестно на кого! Я так горжусь тобой».

Вдруг Марина осознает, что мать мертва, но не пугается; она пытается заключить с ней договор: «Мама, сделай так, чтобы мы встретились с тобой на улице, хоть на минутку, ну мама же!» — умоляет она. «Этого нельзя, — грустно ответила она, — но если иногда увидишь что-нибудь хорошее, странное на улице или дома, — помни, что это я или от меня». Мать исчезает.

Вскоре Марину одолевает тревога; что-то белое настигает ее, хватает и душит. Автомобили и трамваи, кажется, преследуют ее. Кто-то, должно быть, узнал о ее договоре с матерью и хочет «наставить» ее против матери. Мы знаем, что Цветаева всю жизнь боялась машин. Здесь, однако, присутствует дополнительное ощущение, что ее восстановили против, чувство предательства и неопределенного страха.

В следующей части сна Марина видит старушку, старика и ребенка — семья ли это? Далее следует загадочная сцена:

«Я начинаю говорить о маме, но старуха ничего не понимает, не слышит. Я начинаю думать, что мне только кажется, будто я говорю. Вдруг я стою перед ней и шевелю губами? Как только я это подумала, мне стало ясно, почему она меня не слышит, но все же я продолжала мысленно свою фразу, которая кончалась словами «уничтожить». Моя старуха в то же мгновение вынимает из кармана мел и пишет на стене «уничтожить», то есть не произнесенное мною слово».

Эта мучительная сцена — Марина говорит, а ее не слышат, кажется, повторяет ее ранние переживания: не чувствовать к себе внимания и в то же время осознавать присутствие внутренней непознаваемой связи с матерью. Она начинает спрашивать старуху: «Вы знали маму? Вы любили ее?» И получает неожиданный ответ: «Подленькая она была, прилипчивая, — шипит старушонка, — голубка моя, верь мне». Прилипчивая к кому? К дочерям? К Марине? Этот образ очень отличается от той романтической, прекрасной, могущественной матери, которую мы видим в ранней поэзии Цветаевой. Обнаружение скрытой зависимости матери вызывает в Цветаевой противоречивые чувства к ней. Чувство вины за это открытие и ярость за обман всплывают на поверхность ее работ.

Мы снова встречаем старуху в 1921 году в поэме «На красном коне», где в несокращенном варианте она появляется как «бабка», простая старуха, которая также говорит горькую правду героине поэмы: «Твой ангел тебя не любит». Это позволяет героине забыть все женские приманки — тесьмы и бусы, обратиться в себя и стать поэтом, благодаря верности только собственному гению.

Во сне Марина оборачивается к барышне в пенсне — своему близорукому двойнику — и задает ей подобные вопросы о матери, узнавая, что «у нее было очень много книг, оттого ей все завидуют». Это может отражать нарастающий в Цветаевой конфликт между словом и плотью, между книгами и жизнью. По всей видимости, она подвергает сомнению не только материнское увлечение романтическими книгами, но и свой собственный побег в уединенное чтение в пору юности.

Но самым драматическим положение дел во сне становится, когда Цветаева, оскорбленная, кричит этим женщинам: «Мама была прямая, как веревка, натянутая на лук! Она была слишком прямая. Согнутый лук был слишком согнут и, выпрямляясь, разорвал ее!» Этот образ вызывает в памяти амазонок, отрезавших правую грудь, чтобы в бою пользоваться луком. Тот же образ повторяется в «Поэме Конца», когда Цветаева описывает любовь как «лук натянутый». Цветаева часто устанавливает тождество с матерью до той грани, где не может выделить мать и себя, но что более поразительно, образ лука сначала используется здесь для матери, а позже — для любви. Для Цветаевой любовь должна быть на высочайшей точке напряжения, и однажды напряжение ослабевает и тетива лопается — это уничтожает мать, ее саму, ее любовь. Она, кажется, в семнадцать лет чувствует, что ее собственную безграничную страсть нельзя выдержать.

Конечно, следует помнить, что сон рассказан в письме к мужчине, Эллису — мужчине, которого, как говорит Цветаева, она любит и который любил ее. Короткое упоминание об отце говорит нам только, что для нее было бы предпочтительнее походить на мать. Единственная активная фигура мужского пола в сне — это «следователь по судебным делам», и он «враг». Он впервые появляется в детской в любимом доме Марины, сидящим на Асиной кровати. Избегая его, Марина покидает детскую и видит поднимающееся по ступенькам маленькое померанцевое дерево в кадке, которое, кажется, напрягается изо всех сил, но не сдается. Когда Цветаева осознает, что растение — это ее мать, ее нежность трогательна: «Я обнимаю его тонкий ствол, целую хрупкие листочки». Позже героиня великой поэмы Цветаевой «Молодец» также будет обращена в растение, снова подтверждая ее отождествление себя с матерью.

Потом она обнаруживает записку, адресованную «Дорогой Мусе» (так звала ее мать), но немедленно начинает подозревать, что ей хотят причинить боль, как автомобили, гнавшиеся за ней. Записка — новый обман, принесенный незнакомцем сверху. Слова «следователь по судебным делам» появляются на записке. В чем преступление? Временами кажется, что Марина ведет расследование своей матери. Возможно, она постигает возникающие у нее подозрения о матери как о преступлении, которое будет раскрыто следователем. Она и девочка в пенсне перехитрили незнакомца, и его забирает полиция. Эта мужская фигура во сне вызывает только чувство страха и подозрения.

Теперь вместе со своим двойником Марина снова ищет знак от матери. Когда она видит девушку на площадке трамвая, похожую на маму, ее радость не знает границ. Она держит девушку, когда появляется трамвай, откуда торчит «повешенный в красном костюме — может быть следователь». Здесь нет указаний на то, что ту, которая видит этот сон, ужасает эта насильственная смерть. Его должны были «уничтожить». Сон насыщен ощущением опасности, но спящая не знает, кто ей угрожает: мать или следователь. Она разрывается между своей зависимостью от матери и боязнью мужчин. Отсутствие ее отца становится почти присутствием: почему он не защитил ее?

В последней сцене сна Марина стоит на площади вместе со своей улыбающейся «помощницей», барышней в пенсне, и жмет ее холодную маленькую ручку. Девушка, похожая на мать, осталась позади. Угрожающий незнакомец мертв. Марина, кажется, теперь одна. Каким бы освобождающим ни был ее сон, Цветаева никогда не будет свободна от матери. Работая над «Историей одного посвящения», Цветаева замечает, что она приближается к сорока годам — возрасту, когда умерла ее мать, и «если бы я была книга, все строки бы совпадали». Это была личная трагедия Цветаевой — она хотела вырваться; в семнадцать лет ей пришлось покинуть мир матери и войти в свой. Она также понимала, что повторяет образец матери. Тем не менее этот великий поэт страсти остался в своей собственной тюрьме, не в силах найти места в реальности. Она нашла свое место в творчестве и поняла это, закончив эссе «Мать и музыка» словами: «Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать».

Той осенью и зимой Эллис регулярно бывал в Трехпрудном. Тем не менее в ночь своего признания в любви он отсутствовал и доверил письмо с предложением своему другу Владимиру Нилендеру. Цветаева была шокирована. Брак ей был совершенно не нужен. Когда Владислав Кобылянский, ухаживавший за ее матерью в Нерви, объявил о своей недавней женитьбе в Швейцарии, Цветаева прореагировала на это с гневным разочарованием. Как мог этот «свободный орел» жениться? Почему уступил традициям? Теперь предложение Эллиса казалось нелепым, почти оскорбительным. Она тут же его отвергла.

В этот же вечер Нилендер остался до раннего утра. Двор сестер и Нилендер обменивались секретами и влюблялись: Нилендер в Марину, Ася в Нилендера.

Это был один из тех вечеров, когда любовь неожиданно вспыхивает между молодыми людьми. В запутанную эротическую атмосферу были вовлечены все четверо. В коротком стихотворении «Два в квадрате», вошедшем в первый сборник, Цветаева признается, что сестры не знали, ни кого из них выбрали, ни кого из мужчин выбрали они. Мы узнаем о Нилендере из ранних стихов, некоторые упоминания о нем есть в более поздней прозе и в «Воспоминаниях» Аси. Стройный и грациозный, он казался старше своих двадцати лет. Выпускник морского училища, Нилен-дер уже был женат, но расстался с женой. Теперь он был поэтом, изучал лингвистику и переводил «Фрагменты» Гераклита.

Немного времени спустя после вечера, когда Эллис сделал ей предложение, Нилендер также предложил Цветаевой выйти за него замуж и также получил отказ. В то время как она, казалось, не страдала от разрыва с Эллисом, недолгие отношения с Нилендером были явно более сложными и эмоционально травмирующими. Цветаева, которая не знала еще физической близости с мужчиной и ощущала противоречивое отношение матери к сексу, была просто напугана. Ее стихи говорят о бессмертной любви, о нежности к Нилендеру, но также открывают ее страх оставить детство, «невинность». Решение рождает в ней чувство вины и сожаления. В стихотворении «Следующей» Цветаева обращается к своей воображаемой преемнице в любви к Нилендеру:

В стихотворении «Детская», адресованном Нилендеру, раскаяние и отчаянье чередуются с признанием в страстной любви и в своем страхе «из детской уйти» и поменять сказку на страсть. В другом стихотворении «В Чужой лагерь» она говорит мужчинам:

В юношеском мире Цветаевой мужчины не имели тела, только душу, а здесь она столкнулась с мужчиной, искушенным в любви, с мужчиной, которого не могла контролировать, а лишь сказать: «Нет». Стихотворение из второго сборника Марины «Декабрь и январь», обращенное к Нилендеру, отражает важное эмоциональное переживание:

В эссе об Андрее Белом «Пленный дух», написанном в 1934 году, Цветаева утешает себя тем, что любовь Нилендера к ней никогда не умрет:

«Но зато — и какое в этом несравненное сияние! — знаю, что если я, сейчас, столько лет спустя, или еще через десять лет, или через все двадцать, войду в его филологическую берлогу, в грот Орфея, в пещеру Сивиллы, он правой оттолкнет молодую жену, левой обвалит мне же на голову подпотолочную стопу старых книг — и кинется ко мне, раскрывши руки, которые будут — крылья».

В том, что девушка отвергла своего первого поклонника, не было, конечно, ничего удивительного — ни тогда, ни теперь. Тем не менее для Цветаевой это был первый шаг к зарождению определенной модели отношений: взаимность в любви она не могла принять. Она станет матерью или ребенком — ив каждой из ролей будет первенствовать. В действительности отказ Цветаевой от обоих предложений не привел бы к разрыву дружеских отношений, если бы весной 1910 года не разразился скандал, прекративший общение сестер с обоими мужчинами, и «роман с Эллисом» был кончен. Эллиса обвинили в том, что он вырвал несколько страниц из книг в библиотеке Румянцевского музея, где профессор Цветаев был директором. Произошло ли это варварство намеренно или по ошибке, о нем бы скоро забыли. Но между Цветаевым и его начальником, министром образования, уже существовала вражда в связи с происшедшей ранее кражей из музея ценных гравюр. Цветаев опасался, что этот новый инцидент может быть использован против него, и с тех пор был явно обижен на Эллиса: теперь ему грозило судебное обвинение и он учредил официальное расследование. В конечном итоге случай послужил причиной отставки Цветаева и погубил репутацию Эллиса.

Цветаева встала на защиту Эллиса. В одном из стихотворений она заявляет, что не собирается судить поэта, на которого все нападают; все можно простить за «плачущий сонет». Но она понимает, что ее очарованность им была иллюзией, которая кончилась; она знает, что «нельзя мечту свою хватать руками».

В эссе об Андрее Белом Цветаева по-доброму описывает Эллиса: «Один из самых страстных ранних символистов, разбросанный поэт, гениальный человек».

В первые месяцы 1910 года, после того, как волнения двух прерванных романов утихли, Цветаева была мятежной и несчастной. Ася в «Воспоминаниях» описывает странное поведение сестры, ее отстраненность, ее расстройство из-за внешности. В этот период Цветаева, возможно, пыталась покончить с собой. Ася упоминает о «предсмертном» письме к ней, которое она нашла, когда получила доступ к бумагам сестры. Письмо исчезло. Доказательств не осталось. Текст, однако, как вспоминает Ася, указывал, что Цветаева делится с сестрой уроком, который вынесла из несчастного романа с Нилендером: Марина советует сестре никогда не сожалеть, не рационализировать, никогда не бояться! (То есть она говорила: доверься своим инстинктам, эмоциям, доверься Черту!)

Тем летом профессор Цветаев, путешествующий по Германии по делам музея, привез дочерей в семью пастора неподалеку от Дрездена в надежде, что они там научатся умению вести хозяйство. Этот план не увенчался особенным успехом. «Я курю, — писала Цветаева, — волосы коротко острижены, [я ношу] высокие каблуки […]. Я посещаю статую кентавра в лесу, не могу различить свеклу и морковь (в семье пастора) — у меня столько недостатков, что их не сосчитать». Вместо того, чтобы готовить, она готовила свои стихи к публикации.

Цветаев взял дочерей в поездку в студию по литью гипса в Берлине, где разрешил им выбрать по статуе. Хотя Марина и не любила скульптуру, она искала среди многих одну «очень мою, не выбранную, а полюбившуюся с первого взгляда, предопределенную». И она ее нашла. Это была статуя амазонки, «голова откинута на плечи, брови искривлены страданием, не рот, а крик». Это был в точности собственный воображаемый образ Цветаевой.

По ее свидетельству, Цветаева писала стихи с шестилетнего возраста. Конечно, в годы после смерти матери она обратилась к поэзии за утешением. Теперь, после ее возвращения в Москву, ее стихи распространялись, имя становилось известным среди поэтов. Ее первый опубликованный сборник, «Вечерний альбом», появился осенью 1910 года. История публикации Цветаевой рассказана в эссе «Герой труда»: «Издала я ее по причинам, литературе посторонним, поэзии же родственным, — взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе». И стихи очень напоминают письма Цветаевой: личные, крайне откровенные, исповедальные.

Гимназисткой 7-го класса, никому не сказав, она просто «снесла стихи в типографию», выбрала обложку для книги и заплатила деньги. Когда книга была напечатана, она свезла все 500 книжек в магазин и «успокоилась». В рассказе она говорит, что не сказала отцу и не отослала ни экземпляра на рецензию. Однако Семен Карлинский сообщает, что он отправил несколько именных экземпляров известным писателям — среди них Валерий Брюсов, глава символистов, и Максимилиан Волошин, поэт, писатель и критик.

«Вечерний альбом» был посвящен Марии Башкирцевой, которая родилась в России в 1860 году, но большую часть жизни провела во Франции. После года, проведенного в Италии, она начала рисовать, но славу ей принес ее «Дневник» на французском языке. Он был переведен на множество языков и стал популярен в Европе. Цветаева, очевидно, отождествляет себя с Башкирцевой, чей дневник был сосредоточен на ее страстном духовном мире. Несомненно, ее смерть (от туберкулеза) в 24 года способствовала интересу Цветаевой. Карлинский намекает на другое сходство, цитируя упоминание дневника Башкирцевой в книге С. де Бовуар «Second sex» как «журнального исследования» женского нарциссизма. «Я люблю Марию Башкирцеву безумно, с безумной, безумной болью», — писала Цветаева Владимиру Розанову в 1914 году. «Целых два года я жила, тоскуя по ней. Она для меня такая же живая, как я сама». Сила этой фантастической страсти напоминает влюбленность Цветаевой в Надю Иловайскую. Действительно, первое стихотворение сборника о встрече с Надей во сне. В вечернем тумане очертания лица девушки в окне поезда возвращают ностальгию Цветаевой по этой давно ушедшей, несчастной красоте.

На «Вечерний альбом» вскоре появились отзывы Брюсова и Волошина, а также Николая Гумилева, мэтра акмеистов. Все три критика признали силу Цветаевой. Гумилев отметил смелые, личные, исповедальные черты ее поэзии, но подчеркивает, что «это не только прелестная книга признаний девушки, но также книга чудесных стихов». Брюсов, с другой стороны, хотел направить неоспоримый талант Цветаевой на более возвышенные предметы, далекие от детской и мамы. Цветаева прореагировала гневом на эту в некоторой степени покровительственную критику. Волошин был самым восторженным из них троих: она принадлежит, писал он, к поколению женщин-поэтов, чья лирика выражает новую глубину понимания и представляет коллективный голос женщин.

Стихи «Вечернего альбома» (написанные между 1908 и 1910 годами) не равны по своим достоинствам. Большинство из них романтизируют детство Цветаевой и оплакивают его потерю. В центре коллекции два русских слова, которые сложно перевести: «уют» — тепло, удобство, безопасность и «жуть» — страх, испуг, тревога. (Незадолго до самоубийства Цветаева заметит в дневнике, что в ее жизни больше нет «уюта».)

В то время как отец Цветаевой мало упоминается в этих стихах, мать появляется во всей своей соблазнительной силе: ее печальные глаза, губы, ее слезы, ее книги, ее музыка, ее влияние. Стихотворение «Маме» лучше всего выражает угнетенное состояние матери и покорность дочерей. Они услышали голос матери в звуках старого штраусовского вальса, и он влечет их от жизни в мир ее грез:

Чтобы нейтрализовать пагубный результат этого лишающего сил влияния, чтобы чувствовать себя живой, Цветаевой нужно гореть в огне собственных эмоций, которые она выражает в «Молитве»:

За «Вечерним альбомом» двумя годами позже последовал второй сборник Цветаевой «Волшебный фонарь», другой по истокам и переживаниям, но в основном сходный по настроению и стилю. Некоторые стихотворения были написаны даже раньше, чем те, что были включены в «Вечерний альбом». Оба сборника выражают противоречивое отношение Цветаевой к роли женщины и ее чуждое условности видение женской судьбы. В стихотворении «В Люксембургском саду» играют дети, ссоры, смех — там жизнь, и она преодолевает сильное желание иметь собственных детей:

В других стихотворениях — «Rouge et bеuе» и «Только девочка» ее горькое смирение женской судьбе мучительно очевидно. Тем не менее, биение строк стихотворения «Барабан» возвещает верность Цветаевой особой роли «барабанщика», поэта. Она хочет «быть барабанщиком! Всех впереди!»

«Вечерний альбом» был опубликован, но жизнь Цветаевой, по-видимому, не изменилась. Ее отец, не подозревающий о ее жизни поэта, ожидал, что она продолжит обучение в школе, станет «дочерью профессора Цветаева». Но однажды прозвенел звонок, и в дверь вошел Волошин. Илья Эренбург так описывал его манеры: «Он немного подпрыгивал во время ходьбы, даже походка выдавала его — он перескакивал в разговоре, в поэзии и в жизни». Волошин был эксцентричной личностью и во многом частью своего литературного окружения. Ему было 34 года, он был поэтом, критиком и художником. Он любил рассказывать истории, подшучивать, мистифицировать. Он много времени провел в Париже и хорошо знал французскую литературу. Более того — ему было интересно все: ассирийское искусство, кубизм, масонство, мифы античности и многое другое. Продолжают ли существовать работы Волошина или нет, память о нем несомненно живет в воспоминаниях его современников, включая Цветаеву.

Первый визит продлился несколько часов. Они говорили о ней, ее поэзии, о поэтах. Он пытался убедить ее читать Клоделя, Бодлера, Рембо, но она отвечала, что любит только «Ростана, Ростана, Ростана». Так началась дружба, которая длилась, пока не была прервана революцией. Волошин, его дом, его мать оказали ей теплый прием, которого она жаждала. Он был другом, относился к ней как к равной. Поэт Волошин уважал ее как поэта. Он представил Цветаеву в современных им литературных кругах и пригласил ее в «Мусагет» — издательство, организованное Эллисом, Белым и Нилендером, которое являлось также литературным салоном, центром лекций и дискуссий, где формулировались и обсуждались новые литературные теории.

Цветаева с сестрой были приглашены летом 1911 года на дачу Волошина в Коктебель, рядом с Феодосией в Крыму. Окруженный дикой, прекрасной природой, Коктебель, расположенный на восточном берегу Черного моря, был особенным местом. Там собирались писатели, поэты и художники, до смешного мало платившие за домики, принадлежавшие матери Волошина Елене Оттобальдовне, которую все называли Пра. Волошин и его мать любили собирать людей вместе, устраивать встречи и судьбы. Жизнь там была свободна от условностей и полна интеллектуального возбуждения, игр и веселья. Однако, прежде чем ехать туда, Цветаева хотела провести некоторое время одна. В апреле 1911 года она решила бросить школу за несколько месяцев до окончания и поехать в Гурзуф — горное село в Крыму. Она все еще тревожилась и мучилась из-за неудавшихся отношений с Нилендером и Эллисом. Но вместо того, чтобы обрести, как она надеялась, мир и покой, она была подавлена. 6 апреля она писала Волошину:

«Я смотрю на море — издалека и вблизи, опускаю в него руки — но все оно не мое, а я его. Раствориться и слиться нельзя. Сделаться волной?

Но буду ли я его любить тогда? Оставаться человеком (или «получеловеком», все равно!) — вечно тосковать, вечно стоять на рубеже. Должно, должно же существовать более тесное ineinander (слияние). Но я его не знаю!»

Совсем одна, она «проглатывала» книги, с которыми познакомил ее Волошин: Дюма, Гюго, Жорж Санд. Она открыла для себя Генриха Манна. Но чтение больше не удовлетворяло ее. Она смотрит на книги как на бедствие, потому что «много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность». 18 апреля она снова пишет Волошину:

«Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам. […] Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины! И я так заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть — одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу! […] Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает мне видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!

И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, — я так люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо!»

Письма наглядно показывают, что Цветаева искала путь из книг в жизнь. Во сне, рассказанном Эллису, она уже сталкивалась с «книжностью» матери, оторванностью от жизни. Теперь она устала от чужих переживаний и абстракций. Она страстно желала большего.