Марина Цветаева

Глава третья ЮНОСТЬ СМЕРТЬ МАТЕРИ

Осенью 1902 года русское детство Цветаевой внезапно закончилось. Андрей ворвался в комнату и объявил, что у мамы чахотка. Она умрет. Мать, однако, быстро разубедила детей, сказав им, что ей надо ехать в Италию к морю лечиться и что они поедут с ней. Марине было десять лет, Асе восемь. (На фотографиях того периода запечатлены две девочки с высокими лбами и правильными чертами. Но на круглом, широком лице Марины выражение серьезности, погруженности в себя, тогда как Ася, маленькая и худая, выделяется глазами и улыбкой.)

Унылым ноябрьским днем покидали Цветаевы Москву. Марина навсегда оставила позади безопасность размеренного существования; когда все усаживались в экипаж, мать сказала: «Я никогда не вернусь в этот дом, дети». Русский пейзаж, соединившийся с романтическим предвидением ее матери, породил тоску о потерянном рае длиною в жизнь. Тем не менее Марина и Ася впервые путешествовали так далеко от дома и были полны предчувствий и восторгов. Андрей, чтобы не прерывать занятий в школе, остался у своего деда Иловайского; Валерия, вопреки желанию, поехала с ними.

Следующие четыре года открыли Марине новый мир. Она узнавала новых людей, другие языки, культуру, другую религию. Марина приходила к осознанию революционных настроений среди русских эмигрантов. Она также столкнулась с миром смерти: «Сколько я их видела за время болезни моей матери […], докторов, отхаркивающих последний лоскут легких, с сияющей уверенностью, что это небольшой бронхит; отцы семейств, которые и не думали прощаться со своими детьми».

Первым пунктом назначения был Нерви, близ Гле-оны на севере Италии. Отец заранее заказал для них комнаты в «Pension Russe», где останавливались многие русские. Сначала мама должна была оставаться в своей комнате, отказавшись даже от игры на рояле, и девочки были предоставлены сами себе. Отец был поглощен заботами о Марии Александровне, а Валерия — слишком занята, чтобы присматривать за сестрами. Итак, впервые в жизни они были свободны. Они могли вести себя как дети и чудесно проводили время с сыновьями хозяина пансиона, карабкаясь на утесы, разводя костры на пляже, пробуя курить, загорая и дичая.

Италия очаровала их всех. Здоровье матери постоянно улучшалось, и отец с Валерией отправились в поездку по музеям Италии. На сцене появился рояль, и мать снова стала центром внимания. Постояльцы пансиона представляли из себя пеструю публику; многие из них были политическими активистами, придерживавшимися разнородных антицарских взглядов.

В 1894 году царь Николай II наследовал престол своего отца Александра III. Его ультраконсервативная политика в основном осталась той же: он подавлял все революционные и либеральные движения, навязывал жесточайшую цензуру и усилил власть центрального правительства. Тем не менее изменяющаяся российская экономика вынуждала его идти на некоторые уступки. Введено трудовое законодательство, налогообложение крестьян уменьшено и финансовая политика стала поощрять возникновение новых предприятий. И все же среди крестьян и развивающегося пролетариата распространялось недовольство. Благодаря тесным экономическим связям с западом надежды на конституционные реформы проникли даже в среду русского дворянства и бюрократии. Тем не менее, никакого прогресса в политической жизни не было достигнуто, а возрождение террористической тактики породило убийства и смуту.

Политические эмигранты всех оппозиционных партий нашли пристанище на западе, где готовили революцию в России. Марину и Асю, конечно, привлекали «их» революционеры, жившие в пансионе. Вечером они собирались в маминой комнате, слушали ее игру, пели студенческие и революционные песни под аккомпанемент матери на гитаре, пили чай и обсуждали политику. Если все остальные фигуры очаровывали девочек, Владимир Кобылянский — умный, циничный, привлекательный незнакомец, которого Марина прозвала «Тигр», их просто поражал. Ася сразу почувствовала его влечение к матери, которая, казалось, отвечала ему взаимностью. Присутствие молодого, сильного мужчины рядом с матерью помогло сестрам осознать, чего не хватало их отцу. Незадолго до возвращения Цветаева из поездки Ася застала мать в слезах; девочки поняли, что отношения с Кобылянским кончены.

Виктория Швейцер сообщает, что Кобылянский, возвратившись в Россию после революции, рассказывал Цветаевой о том, что мать собиралась оставить ради него семью, но в последний момент не смогла принести в жертву счастье мужа и детей. Тем не менее Валерия неоднократно утверждала, что мачеха вовсе не была так предана отцу и была определенно увлечена одним из репетиторов примерно за два года до отъезда семьи в Нерви. Ее свидетельство, конечно, следует принимать с осторожностью из-за ее враждебности по отношению к Марии Александровне. Хотя не было бы ничего удивительного, если бы молодая женщина потянулась к любви, которой не нашла в браке. Ася рассказывает, как случайно натолкнулась на последнюю запись в дневнике матери: «Мне 32 года, у меня есть муж, дети, но…» Конец дневника был аккуратно вырезан.

Жизнь в Нерви медленно возвращалась в свое нормальное русло, мысли о смерти матери отступили на задний план. Но девочки были потрясены прибытием Александры Александровны Иловайской с детьми, Сергеем и Надей, которые оба страдали туберкулезом. Сергей всегда был Марининым «защитником», а Надя ее «великой любовью». Теперь этим прекрасным людям угрожала страшная болезнь, она была повсюду. Их состояние не улучшалось, и они вернулись в Россию.

В Нерви взрослые приняли Марину сразу. Они говорили ей о своих обязательствах перед «народом», слушали ее стихи и одобряли их. Здесь Марина также получила первый «метафизический» урок от одного из пациентов пансиона, Роэвера, восемнадцатилетнего немецкого служащего, умирающего от туберкулеза.

«Я помню, как вечерами, привлеченный своей немецкой музыкой и моей русской матерью — мать играла на пианино с мастерством, необычным для женщины — под мелодию своего священного Баха в темнеющей итальянской комнате с окнами как двери он учил Асю и меня бессмертию души.

Клочок бумаги над пламенем керосиновой лампы: бумага сморщивается, превращается в пепел, рука, его державшая, отпускает его и Die Seele fliegt [душа отлетает]. […] Душа есть долг. Долг души — полет. […] Долг есть душа полета».

Весной 1903 года приятная итальянская интерлюдия подошла к концу. Мысли матери обратились к обучению детей. Ее выбор пал на швейцарский пансион, где они могли продолжать изучать французский. Поскольку «Тьо», мачеха Марии Александровны, Сюзанна Мейн, родилась и получила воспитание в Швейцарии, она была выбрана для сопровождения детей в Лозанну. Там, в пансионе сестер Лаказ Марину и Асю окружили добротой и вниманием; все знали, что их отец далеко, в холодной России, а мать в Италии, смертельно больная. Но, когда Марина и Ася столкнулись с новыми школьными товарищами, воспитанными в духе сурового римского католицизма, возник неожиданный конфликт. В России Цветаевы отмечали религиозные праздники, но не соблюдали всех ритуалов Православной церкви. Мать учила их религиозной терпимости, говорила о гонениях на Иисуса, о своем уважении к евреям, подчеркивая, что Иисус был евреем. Атеизм их «революционных» друзей в Нерви оказался заразителен. И теперь Марина и Ася пытались отстоять перед друзьями свои новые убеждения, объясняя им, что рай и ад никогда не существовали, а религию придумали богачи для порабощения бедняков. Тем не менее атмосфера постоянного религиозного внушения и регулярных посещений католической службы в соединении с человеческим теплом, их окружавшим, постепенно изменяли взгляды цветаевских девочек. Они стали каждый вечер молиться в своих комнатах. Но мать выразила в письме беспокойство, и их религиозный пыл не продлился долго.

Вскоре мать приехала их навестить. Хотя ее здоровье улучшилось, ей пришлось провести еще год в Италии. Марина и Ася ходили с ней на прогулки, слушали ее рассказы и вскоре были вовлечены, как и раньше, в ореол ее тихой постоянной печали. Ранние стихи Марины говорят о настроении постоянной, мучительной разлуки, о смирении перед скоротечностью жизни, о полетах в лиризм и утешении в том, чтобы быть вместе. Одно из таких стихотворений, «В Ouchy» (предместье Лозанны), условно и сентиментально, но оно отражает отношение матери с дочерьми. Кто может противостоять соблазнительному призыву уйти от реальности, раствориться в печали, слиться с исходящим от матери ощущением безопасности?

В 1904 году в конце школьного семестра семья воссоединилась в Германии. Цветаев приехал из России, Мария Александровна — из Италии, и они вместе провели лето в Шварцвальде. Будущее казалось безопасным и обнадеживающим: мать останется в Германии, чтобы привыкнуть к более холодному климату. И если все пойдет по плану, грядущим летом она сможет вернуться в Россию, сначала в Крым, а потом в Москву, домой.

На следующий 1904–1905 учебный год Марина и Ася поступили в пансион сестер Бринк во Фрейбурге. Девочки возненавидели пансион Бринк с его строгой немецкой дисциплиной, скукой и «тушеным ревенем». Мать понимала их бедственное положение и каждый день забирала их на три часа в чистенькую комнату в мансарде, которую сняла неподалеку. И как всегда они читали, предавались воспоминаниям и мечтали о будущем, в котором они навсегда останутся вместе. В субботу девочки оставались на ночь.

Этой осенью Мария Александровна, похоже, чувствовала себя лучше. Она посещала лекции по анатомии во Фрейбургском университете, планировала изучать испанский, прошла прослушивание в знаменитом хоре и была принята. Но предчувствие смерти все еще витало в воздухе. «Жизнь пролетит и все пройдет и закончится, — говорила-мать, — и кто-то другой будет сидеть за роялем. Меня с вами больше не будет». Зимой у матери случился рецидив, потрясший всех. Вернувшись с выступления хора, Мария Александровна слегла. Лихорадка продолжалась, и, по совету докторов, решено было вызвать ее мужа. Прогнозы оставались неясными.

И тут им телеграфировали: «Пожар в музее!» Хотя он был вскоре потушен, Цветаев вернулся в Москву. Мария Александровна тоже была огорчена. Она отвечала за всю иностранную корреспонденцию, обладая особенным даром соединять деловые и личные отношения.

«Главной же тайной ее успеха были, конечно, не словесные обороты; которые есть только слуги, а тот сердечный жар, без которого словесный дар — ничто. И, говоря о ее помощи отцу, я прежде всего говорю о неослабности ее духовного участия, чуде женской причастности, вхождения во все и выхождения из всего — победителем. Помогать музею было прежде всего духовно помогать отцу: верить в него, а когда нужно, и за него».

После короткой госпитализации мать поместили в санаторий, но было очевидно, что болезнь ее не побеждена. Между тем школьная жизнь Марины и Аси не стала легче. У Марины возникли неприятности с учителями, и только особенное положение спасло девочек от исключения.

К неприятностям Марины добавилось и горе от известий о смерти Сергея и Нади. «Я совершенно распустилась, — писала она много лет спустя. — Целых два года я любила ее (Надю), я все время видела ее во сне, и я помню эти сны! И почему я не умерла тогда (не вырвалась вслед за ней), не знаю… Я тайно храню эту любовь до сих пор — да, до сих пор! Я пронесла ее в себе сквозь 1905-й год». Надя была первой фантастической любовью Марины. Чтобы чувствовать себя живой, Марина должна была наслаждаться «тайным жаром» эмоций. Надя была прекрасной, романтичной, обреченной и недостижимой. Разлука и смерть — любовь в отсутствие — станут излюбленными темами Цветаевой.

Когда начались летние каникулы, девочки вместе с отцом переехали в гостиницу возле санатория матери. Они чувствовали себя одинокими и потерянными, ощущая потребность отца в поддержке. Возможно, сначала он рассказывал им о музее, брал в длинные прогулки и разделял их тревоги. Несколько недель спустя мать, чье состояние не улучшилось, переехала из санатория в гостиницу. Семья начала строить планы о возвращении домой.

Россия была в смятении. В феврале 1904 года Япония атаковала Порт-Артур, принадлежащий России с 1900 года. Россия отказалась от переговоров, рассчитывая на легкую победу над более слабой японской армией. Но война была непопулярной, и боевой дух русской армии слабым. Порт-Артур был сдан японцам, а русский флот разбит в битве при Цусиме.

А потом Цветаевы услышали страшную новость о Кровавом воскресенье. Мирная демонстрация из тысяч рабочих с петицией к царю под предводительством священника Гапона выступила по направлению к Зимнему Дворцу. Безоружная толпа была встречена оружейным огнем, погибли сотни людей. Трагическое событие усилило правительственную оппозицию, объединившую рабочих, крестьян и политических активистов.

В конце лета 1905 года семья отправилась в обратный путь. Доктора советовали Марии Александровне провести некоторое время в теплом Крыму перед возвращением в Москву. После путешествия, прерываемого несколько раз из-за слабости Марии Александровны, они прибыли в Ялту, где Цветаев снял для них меблированные комнаты. Девочкам наняли репетитора, и, решив таким образом насущные проблемы, отец смог вернуться в Москву к своему музею и другим детям.

Россия, вынужденная принять посредничество Теодора Рузвельта, в сентябре 1905 года подписала в Портсмуте, Нью-Хемпшир, мирный договор с Японией. Однако революционный дух в стране не был подавлен; когда Цветаевы прибыли в Ялту, в России назревало восстание. Неустойчивые объединения крестьян, рабочих и студентов требовали созыва конституционной ассамблеи, прекращения цензуры, изменений в положении крестьянства. В Ялте повсюду обсуждали унизительную японскую войну и последствия поражения в ней. Мария Александровна очень редко принимала участие в политических дебатах, но было ясно, что она не сторонница радикальных решений. Цветаев же был слишком занят болезнью жены, чтобы принимать активное участие в общественных событиях.

Марина, посещавшая революционеров-социалистов, в том числе и семью Горького, жившую по соседству, была заинтригована страстными спорами. Она слышала лозунги «Долой самодержавие!» и «Власть Советам!» — и была потрясена. Зима 1905 года и весна 1906 принесли волну обысков и арестов. Марину глубоко огорчали известия о судебных процессах над революционерами и вдохновляла судьба лейтенанта Шмидта, одного из руководителей мятежа на российском флоте. Это была Революция, на которую Марина откликнулась — революция личной смелости и высших идеалов. В 1926 году в анкете Советской Академии Искусства, присланной ей Пастернаком, Цветаева писала: «Первая встреча с Революцией — в 1902–1903 гг. (эмигранты); вторая в 1905–1906 гг. — Ялта, социалисты. Третьей не было».

Этой трудной зимой стало ощутимо напряжение между Мариной и матерью. Обижалась ли Марина на то, что родители были далеки от драматических событий действительности или просто восстала против строгого воспитания матери? Возможно, она не могла больше сдерживать обиду на недостаток материнской любви. А может, Марина просто взрослела, начиная осознавать, что другим взрослым нравятся ее стихи, в то время как мать считает ее ребенком и все еще настаивает на занятиях музыкой.

Новости из внешнего мира становились все более драматическими: забастовки печатников, железнодорожников — наконец, парализующая всеобщая забастовка. В Петербурге был сформирован первый Совет рабочих депутатов под руководством Троцкого. Правительство, вынужденное сдаться, издало манифест от 17 октября 1905 года, обещающий созвать представительный законодательный орган — Государственную Думу. Тем не менее социалисты выразили недоверие правительству, забастовки продолжились, а в декабре 1905 года в Москве разразилось вооруженное восстание. Плохо подготовленное и недостаточно поддержанное населением, оно было скоро подавлено. Вскоре пришло успокаивающее письмо профессора Цветаева, но девочек тревожили жестокие репрессии, последовавшие за неудавшейся революцией.

«Зима в Ялте была очень суровая, и самочувствие матери не улучшалось. Одной мартовской ночью девочек разбудил мамин голос. Они нашли ее в комнате, у матери открылось кровохарканье. Лицо ее изменилось, было полно ужаса, но она не лишилась самообладания.

«И в то время, как глаза ее, на нас глядевшие, говорили: конец… голос сказал: «Дети, разбудите хозяйку… к Ножикову! И — лед… В наши комнаты вошла, в них поселилась болезнь». Отец, приехавший, чтобы забрать их в Тарусу, ужаснулся перемене в состоянии матери; он не осмелился путешествовать с ней без сопровождения мачехи, Тьо. И они ждали ее прибытия. В дом приехал юрист составить мамино завещание. Впервые Марина и Ася слышали это слово: «завещание». Оно звучало угрожающе.

Поездка домой заняла несколько дней. Когда дети подъехали к родным местам, узнали знакомый пейзаж, их восторгу не было границ и мать разделяла их радость. Радость приезда домой преобразила ее:

«Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов. «Ну посмотрим, куда я еще гожусь?» — усмехаясь и явно — себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук — но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею… Это была ее последняя игра».

Чудо этого вечера никогда больше не повторилось. Этим летом мать умирала, лежа в заново отделанной комнате в нижнем этаже с окнами на жасминные кусты. В эти летние месяцы она хотела, чтобы только Андрюша, ее приемный сын, был рядом с ней. У него никогда не было возможности играть на рояле, так как его дед Иловайский чувствовал, что в доме Цветаевых нет места еще одному музыканту. Но Андрюша самостоятельно освоил сначала балалайку, затем мандолину, а после — гитару.

«И последней радостью матери была радость этому большому, красивому, смущенно улыбающемуся неаполитанцу-пасынку (оставленному ею с гимназическим бобриком), с ее гитарой в руках, на которой он, присев на край ее смертной постели, смущенно и уверенно играл ей все песни, которые знал, а знал — все. Гитару свою она ему завещала, передала из рук в руки».

Мария Александровна, лежа в кровати, опершись на подушки, почти улыбаясь объясняла дочерям, почему она так хорошо знает, как играть немецкую песню «Warum» [Почему]:

«Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, Warum все так вышло — как вышло, Warum ничего не вышло не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, — ничего ни у кого — тогда и сумеешь играть «Warum».

Это созвучно раннему дневнику матери, и четырнадцатилетней Марине было ужасно слышать и чувствовать этот вывод. Это было не только осознание в конечном итоге тщетности материнской жизни, но и выражение крайне пессимистического, бессильного фатализма.

Марии Александровне становилось все труднее дышать. Она была уверена, что уже не увидит своих детей взрослыми. «Мне жаль музыки и солнца», — говорила она. 4 июля 1906 года она позвала дочерей. Ася так описывает ее прощанье с ними:

«Мамин взгляд встретил нас у самой двери. Кто-то сказал: «Подойдите…» Мы подошли. Сначала Марусе, потом мне мама положила рук/ на голову. Папа, стоя в ногах кровати, плакал навзрыд. Его лицо было смято. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. Затем нам: «Живите по правде, дети! — сказала она. — По правде живите…»

«Это начинается агония», — сказала она утром 5 июля 1906 года. Она отказалась от причащения и днем скончалась.

После смерти матери Марина тут же забросила занятия музыкой и начала серьезно писать стихи. Она считала, что, проживи мать дольше — и она стала бы хорошей пианисткой, но это было бы осквернением ее собственной музыкальности, ее настоящей сущности. Она также знала, что Мария Александровна никогда не признавала ее поэтического дара, не понимала боли, которую причиняла ей, отвергая ее собственные потребности. Даже в очерке, написанном годы спустя, Марина может только надеяться на то, что матери «оттуда (меня всю) видней… что она мне, меня — такую, как я есть — простит».

Цветаева была четырнадцатилетним подростком, готовым искать, задавать вопросы, готовым бунтовать. Подавляющая личность матери, ее проникающее влияние формировало детство Марины, теперь, когда ей действительно нужна была рука, удерживающая ее, такой рядом не оказалось. Хотя она не находила эмоционального отклика в родителях, мать дала ей романтический мир иллюзий, мир, который Марина теперь вынуждена была оставить, освободив место для жизни. И все же она не могла этого сделать. Безвременная смерть матери не позволила разрешить конфликты между ними. Именно потому, что больше не с кем было бороться, Цветаева подверглась всем бурям юности, будучи все же скованной незыблемыми ценностями матери. Ее эмоции, страсти оставались внутри нее. Она не могла найти моста в реальность.

Лето смерти матери оказалось вдвойне опустошающим, так как у отца случился удар. После недолгой госпитализации он вернулся в московский дом в Трехпрудном. Но Марина не могла вынести жизнь в опустевшем без матери доме. Она попросилась провести зиму 1906–1907 года в школе-интернате и приходила домой только на выходные. На следующий учебный год ее попросили не возвращаться из-за ее бунтарского поведения. С осени 1907 года она вновь жила дома, посещая различные гимназии. Независимо от школы, время, проведенное там, едва ли затрагивало ее жизнь. Она описывала этот период в письме к другу в 1936 году: «Главное — я росла без матери, набивая шишки на всех острых краях; неуклюжесть (присущая всем, кто вырос без матери) осталась во мне. Но это скорее была внутренняя неуклюжесть — быть покинутой».

В этот период Марина стала ближе к Асе. Она читала ей свои стихи, и они вместе читали их вслух. Ей посвящено множество стихов из ранних коллекций Цветаевой, выражающих их общие настроения и переживания. Они вместе ходили в кино; Ася приглашала в гости школьных подруг, и Марина развлекала компанию. Отец, как всегда, оставался недосягаемым. И когда он возвращался домой вечером, «дом с полутемными залом и гостиной, преображаясь в преддверие некоего храма науки, начинал служить ей, мы уже уходили наверх, к себе, в низкие уютные комнаты, а внизу оставались папа за письменным столом, книжные полки и фасад будущего Музея — высоко на стене, надо всем».

Эти годы между смертью матери в 1906 и ее первым литературным успехом были одинокими и трудными. Однако в жизнь девочек вошел новый друг: Лидия Александровна Тамбурер, женщина, «в чьей дружбе мы нашли убежище, когда умерла мать». Она была «наполовину украинка, наполовину итальянка, царственной крови и романтической души». Дантист по профессии, она, однако, была близка к литературным кругам и поощряла поэтические опыты Марины.

Дома же все жили отдельной жизнью, встречаясь лишь за столом. Как напишет Цветаева в одном из ранних стихотворений, только ножи и вилки беседовали друг с другом на этих семейных обедах. Кроме того, Цветаева страдала от типично юношеской проблемы: она ненавидела свою внешность. Ее розовые щеки, круглое лицо, плотное сложение отнюдь не соответствовали романтическому образу, который она стремилась выразить. Со свойственной юности самоуверенностью она была застенчива и заносчива одновременно. Отвергая себя, она проводила часы и дни в своей комнате: читала, писала и мечтала: «В пятнадцать лет я бежала от жизни, от дружбы, от знакомств, от любви — в поэзию».

Но у нее оставались друзья детства, ее книги. «Ундина», история о русалке немецкого писателя Фуке, была ее любимой, так же как и матери. Теперь, в юности, она особенно увлеклась романтизмом, преимущественно немецким, но также и французским: Гёте, Шиллер, Гейне, Новалис, Беттина Брентано, Виктор Гюго и другие. В 1908 она прочитала пьесу Ростана «Орленок», повествующую о короткой жизни сына Наполеона, герцога Рейхштадтского. Следующей зимой она посвятила все свое время переводу пьесы с французского на русский. Романтизм Ростана, показная смелость и щегольство его героев перед лицом верной смерти вторили порыву Цветаевой скрыть свое отчаянье за гордостью и стилем. Она отвергала всякую критику Ростана, который так хорошо выражал ее собственное безнадежное открытое неповиновение. Цветаевой требовалась новая страсть, чтобы избежать собственной изоляции, и это выразилось в культовом поклонении Наполеону: «В шестнадцать лет я влюбилась в Наполеона I и в Наполеона II. Я целый год жила без людей, совсем одна в своей крошечной комнатке, в моей огромной вселенной».

Красные стены ее комнаты были покрыты золотыми звездами в подражание «Наполеоновским пчелам». Все стены были увешаны портретами императора и его сына. Икона в киоте была скрыта изображением Наполеона, глядящего на горящую Москву. Отец, вошедший неожиданно в комнату, был возмущен, увидев эту картину там, где висела икона. Когда он попросил ее возвратить икону на место, Марина пришла в ярость, схватила тяжелый подсвечник и приготовилась защищать свои владения. Отец, увидев, что ее не переубедить, ушел, не сказав более не слова. Марина отчаянно нуждалась в своем собственном мире, потребность, на которую отец реагировал терпимостью, слабостью и, возможно, безразличием. В любом случае, время для слов было упущено.

Теперь Цветаева была глуха к политической суматохе вокруг нее. Россия претерпевала продолжительный кризис со времени неудавшейся революции 1905 года. Беспорядки в деревне и городские погромы создали атмосферу насилия и хаоса. Наконец, премьер-министр граф Витте, понимавший, что Николай II слишком слаб, чтобы поддержать режим самодержавия, подготовил закон о выборах. Но Россия еще не была готова к конституционному правлению. Витте был отстранен от дел. Первая Дума, созванная в апреле 1906 года, была распущена в июле того же года. Вторая Дума, созванная в марте 1907, также демонстрировала глубокую пропасть между ее представителями и самодержавием, обе стороны застыли на своих идеологических позициях. Третья Дума была созвана в ноябре 1907 года. Октябристы, новая политическая партия, возникшая после Октябрьского Манифеста 1905 года, играла важную роль в третьей Думе, где преобладали центристские партии. Объединившая купцов, промышленников и провинциальных землевладельцев, партия октябристов с ее крайне правой ориентацией поддерживала политику нового премьер-министра Столыпина, очень способного администратора, проводившего эффективную реакционную политику. С одной стороны, Столыпин восстановил «порядок» жестокими репрессивными мерами, с другой — создал новую основу народной поддержки самодержавия посредством далеко идущей аграрной реформы и законодательства, выгодного верхне-среднему классу. Таким образом, землей управляла новая коалиция, противостоящая и экстра-левым и экстраправым.

Если русское общество было в переходном состоянии в эти предвоенные годы, русская интеллигенция также находилась в муках перемен. В противодействие литературным критикам девятнадцатого века, которые настаивали на реализме и общественной цели литературы, наступила новая эра философского самонаблюдения и индивидуализма. В то время, как группа писателей вокруг Горького и Андреева продолжала писать реалистическую прозу, хотя и с новыми акцентами на агностицизм и социальную справедливость, символисты производили коренную ломку в культурной атмосфере России. С начала века в творчестве таких поэтов, как Бальмонт и Брюсов, возник интерес к метафизическим проблемам, личному мистицизму и к поэтическому мастерству. Разочарование интеллигенции после поражения революции 1905 года и последующие годы контрреволюции и террора внесли свой вклад в изменение настроений в культурной среде.

Русские символисты получили свое название от французской школы, но они искали больше, чем новых акцентов на эмоциях, передаваемых словами и звуками, на экспериментировании и эстетизме; они находились в поиске нового метафизического значения жизни. Русский символизм был одновременно литературным и философским движением, а для многих стал просто верой. В литературных салонах символистов звучали страстные споры, а их издательства и публикации были центрами дебатов. Однако их величайшим вкладом была созидательная сила поэтов, писателей и философов, вызвавшая к жизни ренессанс в русской литературе и философии — Серебряный век.

Юность Цветаевой находилась в равновесии с этим миром — миром интеллектуальных и художественных экспериментов, духовного брожения, политических беспорядков. Она выбрала уединение и творческую работу, а не участие в общественной жизни и поиски своего места среди литературных и политических групп. Ощутив свою собственную силу, Марина была готова к первой дружбе с мужчиной — поэтом Львом Львовичем Кобылинским, известным под псевдонимом Эллис.