Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты

В тюрьме «Пенитенсиария»

30 октября, около трех часов дня, нас (более 260 человек) втолкнули в автобусы, заставили сесть на пол и накрыться с головой одеялами, чтобы мы ничего не видели и чтобы нас не увидели снаружи. Под охраной вооруженных до зубов карабинеров мы выехали со стадиона. Куда нас везут, мы не знали.

Все прояснилось в 5 часов пополудни: за нами закрылись ворота столичной тюрьмы «Пенитенсиария».

Переступая порог главной тюрьмы страны, я вспомнил, что впервые побывал здесь в 1957 году, когда навещал руководителей профсоюза селитряной промышленности, брошенных сюда по приказу правительства Ибаньеса. Тогда все было по-другому, я шел на свидание к политзаключенным. Теперь я сам попал сюда как политический заключенный и даже как «пленный», захваченный на войне, объявленной моему народу генералами-предателями.

Большинство в нашей группе составляли рабочие меднодобывающей промышленности. Остальные представляли самые различные профессии: строительные рабочие, врачи, правительственные служащие и преподаватели, архитекторы и инженеры, артисты и агрономы, студенты и пенсионеры.

«Пенитенсиария», или, как ее называют сокращенно в народе, Пени, построена в XIX веке. Это огромное сооружение овальной формы с радиально расположенными корпусами и галереями.

В конце узких проходов, называемых «улицами», находятся зловонные, грязнейшие уборные. По обеим сторонам «улицы» расположены кирпичные камеры с железными дверьми и маленькими зарешеченными окошками под потолком. Площадь камеры — восемь квадратных метров. В каждой, как минимум, шесть заключенных.

По старым законам, попранным хунтой, политзаключенных в Чили нельзя было содержать вместе с уголовными преступниками. И тем не менее нас, «военнопленных», отправили в Пени — тюрьму, специально предназначенную для уголовников, осужденных на длительные сроки. Тут же имелось и печально знаменитое место, где приводят в исполнение смертные приговоры.

Для фашистской хунты никаких законов не существует. С угодливого благословения Верховного суда «улицы» и галереи, отведенные для «военнопленных», были объявлены «военной территорией», а их обитателей отделили от всех остальных и предельно ограничили связь с внешним миром.

По прибытии мы были подвергнуты обыску и получили от дежурного начальника внутренней охраны перовые инструкции относительно тюремного распорядка.

Все мы подлежали строгой изоляции. Было сообщено, что нас будут судить трибуналы военного времени (в моем случае этого не произошло, что и явилось решающим обстоятельством моего освобождения. Об этом я еще расскажу далее). Нам сказали также, что о любом нарушении тюремного распорядка будет немедленно сообщаться в министерство обороны, где действует недавно созданный «национальный секретариат по делам задержанных». Свидания нам запрещались, и только раз в неделю родственники могли передать посылку с одеждой или продуктами. Запрещалось переписываться с близкими, слушать радио, читать газеты. Таковы были, в общих чертах, изложенные начальником внутренней охраны «нормы», которыми мы должны были руководствоваться.

2-я и 10-я «улицы» были превращены в место заключения 266 «военнопленных», переведенных сюда с Национального стадиона.

На каждой «улице» располагалось 16 камер. В камерах для уголовников сидело не более чем по три человека. Нас же запихивали по шесть — восемь человек в одно небольшое помещение. Меня бросили в камеру № 21 по 10-й «улице», однако полчаса спустя меня и пятерых моих соседей — рабочих медных рудников перевели в камеру № 52 на 2-й «улице». Причина была проста — в 21-й камере оказались неисправными замки.

В этот же день мы получили первые доказательства того, как отнеслись к нам уголовные преступники. Поскольку мы прибыли в тюрьму после семнадцати часов, когда административные службы уже закончили работу, официальная регистрация нашего прибытия могла быть произведена только на следующий день, что лишало нас права получить хлеб, полагающийся на ужин.

Узнав об этом, уголовники отказались от своих порций хлеба и прислали его нам вместе с сигаретами, спичками и свечами.

Первую ночь мы провели в «Пенитенсиарии» без сна. Никаких постельных принадлежностей нам не дали, пол, на котором мы лежали, был покрыт мусором и нечистотами. Клопы, полчищами ползавшие по стенам, набрасывались на нас с неимоверной жадностью. Огарок свечи быстро догорел, и темнота еще больше затруднила нам борьбу с паразитами.

В 7.30 распахнулись двери камер и 116 заключенных 2-й «улицы» построились на перекличку. Естественно, все были в наличии. Потом мы, насколько возможно, привели себя в порядок и принялись в ожидании завтрака обследовать другие камеры на нашей «улице». Это ведь был теперь наш мир — мир людей, полностью отрезанных от внешнего мира.

Наше внимание привлекли камеры № 69, 70 и 71. Они отличались от остальных натертыми деревянными полами и веселой окраской стен. Объяснение было налицо: на дверях изнутри были написаны имена их недавних обитателей: X. Мельгоса, Р. Вио и Р. Искьердо — имена убийц генерала Рене Шнейдера, главнокомандующего чилийской армией.

Для трех убийц были также приведены в порядок уборные; как мы увидели, преступники могли мыться горячей водой. В центре «улицы», напротив моей, 52-й камеры, Вио разбил цветник с маргаритками и геранью.

Прибывшие с Национального стадиона не были первыми «военнопленными», занявшими камеры по 2-й «улице». Здесь уже находились осужденные на большие сроки военным трибуналом Каламы пятеро служащих с медных рудников Чукикаматы с директором коммунистом Давидом Сильберманом во главе.

После 9.30 принесли завтрак. Это была огромная алюминиевая лохань, наполненная мутной жидкостью, выдаваемой за чай. Старший охранник, ответственный за нашу «улицу», назначил двух заключенных для раздачи, однако возникло затруднение: кроме упомянутой лохани и большой поварешки, у нас не было никакой посуды. Сильберман и другие товарищи из Чукикаматы дали несколько чашек. Постепенно все смогли позавтракать. Пойло из теплой воды без сахара все же подкрепило нас.

Около одиннадцати часов залился трелью свисток старшего охранника, приказывая построиться в две шеренги. Прибыли начальник тюрьмы, начальник внутренней охраны и начальник тюремного госпиталя. Просьбы, заявления, жалобы — все, что может волновать заключенных со строгой изоляцией, было высказано тюремному начальству при этой встрече. Мы требовали свиданий с родственниками и адвокатами, газет и радио, средств для дезинфекции и борьбы с насекомыми, матрацев и одеял, посуды и электрического освещения, немедленной медицинской помощи раненым, возможности писать и читать в тюрьме.

Постепенно администрация начала выполнять некоторые из наших требований. В тот же день санитар с аппаратом для окуривания хорошо обработал камеры. Разрешили получать на всю «улицу» один экземпляр газеты «Меркурио». Дали по одному матрацу на шесть человек, по одной чашке на пять человек, по одной тарелке на четыре человека и по одной ложке на десятерых.

Нам сообщили, что для сведения наших родственников на дверях тюрьмы вывешены списки с именами «военнопленных», размещенных на 2-й и 10-й «улицах». В них указывалось также, что мы содержимся без права переписки и подлежим суду военного трибунала; что нам можно передавать пластмассовую (никоим образом не металлическую) посуду, постельные принадлежности и носильные вещи, предметы гигиены (кроме лосьонов из-за содержащегося в них спирта); продукты нельзя было приносить ни в стеклянной, ни в металлической посуде; запрещалось также передавать лимоны, апельсины, виноград и другие фрукты. Передачи для заключенных 2-й «улицы» принимались по понедельникам, а для 10-й — по средам.