Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты

«Интенсивная обработка»

Так называемые Раковины — южная и северная — были просто отдельными помещениями велодрома, переоборудованными в «залы интенсивной обработки», как их называли палачи.

Я имел возможность убедиться, что здесь действительно применялись самые изощренные, самые бесчеловечные пытки.

Все палачи — в большинстве своем военнослужащие ВВС — были зверями, потерявшими всякий человеческий облик… если они когда-нибудь его имели.

Наемные убийцы генерала Ли были извращенными чудовищами, сексуальными маньяками, носителями самых низменных животных инстинктов.

— Ты попал в Раковину… твою мать! Здесь-то ты заговоришь! Раздевайся, сволочь, сейчас мы тебя изнасилуем.

Они не привели своей угрозы в исполнение, но сеанс «интенсивной обработки» продолжался около семи часов. Любой ценой у меня хотели вырвать признание в том, что я «советский шпион», что Луис Корвалан тоже «советский шпион». Но, разумеется, они ничего не добились. В тот день мне так досталось, что я не смог вернуться на стадион с остальными товарищами и провел ночь в полевом госпитале, раскинувшем свои палатки между велодромом и стадионом.

Палачи доказали, что хорошо владеют своим позорным ремеслом. Пытка электрическим током, подведенным к прямой кишке, половым органам, ушам, языку и векам, пинки и удары в пах, живот, по голове, по почкам и печени, подвешивание на веревке — все это привело к тяжелым последствиям. Я мочился с кровью, у меня начались внутренние кровоизлияния, кровохарканье. Кровь текла из носа и ушей, а пах представлял собой разбухшую кровоточащую массу. То и дело я терял сознание.

Я не мог не только ходить, но даже держаться на ногах. Уже после того как мои товарищи покинули велодром, двое солдат бросили меня на носилки, швырнули поверх мою одежду и обувь, и вот в таком виде — весь в крови, голый — я предстал перед дежурным врачом полевого госпиталя.

Здесь, впервые после моего ареста солдатами полка «Буин», я убедился, что есть у нас люди в военной форме, которых фашизм не смог превратить в зверей. Будучи почти в бессознательном состоянии, я слышал, как военный врач выговаривал солдатам:

— Убийцы… Когда вы перестанете пачкать нашу форму… Мы не будем больше принимать людей в таком состоянии… Ведь этот несчастный может умереть у нас в любую минуту, и мы не собираемся нести ответственность. Передайте мясникам с велодрома, что мы будем жаловаться на их действия.

Я не знаю, выражали ли эти слова молодого врача его подлинные чувства. Так или иначе, я получил квалифицированную медицинскую помощь.

Я пролежал в полевом госпитале три дня. Медицинский персонал был обеспокоен моим состоянием. Похоже что мои дела были плохи. В результате пыток у меня были серьезно повреждены половые органы. Были задеты также многие жизненно важные центры. Не прекращалось кровотечение, что вынуждало делать мне постоянные переливания крови. Но на четвертый день я вновь был переведен на стадион — поскольку уже мог передвигаться самостоятельно — и помещен в старую камеру. Я продолжал числиться в списке «недопрошенных», несмотря на то, что все мое тело было испещрено следами «вопросов» следователей-палачей.

Я увидел радость на лицах товарищей, сидевших на трибунах, когда они убедились в том, что меня не замучили во время допросов, как об этом ходили слухи, что я еще жив.

— Мы тоже страдали, старина, — сказал мне один из них.

— Верно, — подтвердил старый рабочий-коммунист.

— Большое спасибо вам, товарищи. Знаю, что вы переживали. Но ведь в пах-то били меня, — отвечал я им улыбаясь, и мы закурили одну сигарету на четверых.

Все заключенные уже знали из рассказов товарищей, которые находились вместе со мной в Раковине, что я не сказал ни слова, никого не выдал и не подвел. Друзья по заключению гордились моим поведением и считали, что иначе и быть не могло. Но больше всех гордился я сам. Гордился сознанием того, что сумел все выдержать потому, что являюсь коммунистом, членом нашей тысячу раз славной Коммунистической партии Чили.

Вечером меня уведомили, что завтра снова предстоит допрос.

Про себя я подумал, что это, наверное, будет последний допрос в моей жизни. Ослабевшему организму не выдержать еще одного сеанса «интенсивной обработки». А когда я умру под пыткой, мое имя будет занесено в официальный список «без вести пропавших», а позднее — в почетный список жертв фашистской диктатуры.

В ту ночь я спал мало. Думал о семье, о детях, о судьбе которых не знал ничего. Вспомнил, как несколько месяцев назад меня пригласили на собрание ячейки коммунистической молодежи лицея, в котором учились две мои старшие дочери. По счастливому совпадению ячейка заседала в доме у одного товарища, с которым ранее я состоял в одной партийной организации. Мне никогда не забыть этого собрания. Там мне выпала честь вручить комсомольский билет моим дочерям. Это, безусловно, был один из самых счастливых дней в моей жизни. В ту ночь я думал и о том, какая у меня добрая и самоотверженная жена. Вспоминал, как нежно она заботилась обо мне и какой была твердой революционеркой. Думал о партии, о Луисе Корвалане. Я был уверен, что Генерального секретаря нашей партии подвергают самым жестоким пыткам. Я думал о наших дорогих товарищах, о своих коллегах из «Эль Сигло» — обо всех. Я вспоминал, как на Национальном стадионе патриоты собирались на митинги, организованные партиями Народного единства, на празднества, посвященные 50-й годовщине нашей партии и VII съезду Коммунистической молодежи.

По правде сказать, я не ощущал страха перед смертью, которую считал неминуемой. Вот злости у меня было хоть отбавляй: горько было сознавать, что можешь умереть, не причинив больше вреда нашим врагам — врагам своего народа. Но в то же время на душе у меня было светло, ибо я верил в окончательную победу народа Чили.

Мне вспомнилось, как однажды, когда я заболел, одна из моих дочерей, Анна-Мария, сказала:

— Папочка, когда ты умрешь, тебе поставят памятник. Будут роскошные похороны, как у дяди Астудильо, а надгробные речи произнесут Корвалан и Альенде.

В разговор вмешалась Сесилия, моя старшая дочь:

— Да, да. Тебе поставят памятник, а нас будут показывать по телевидению в комсомольских рубашках.

И пока моя жена Илия любовно увещевала их, детей, для которых смерть была совершенно отвлеченным понятием, младшая дочь, Марселита, повисла у меня на шее и, насупив бровки, заявила:

— Нет, папочка не умрет.

Мне довелось убедиться, что Марселита была права. Я подумал об этом, когда на следующее утро снова попал к своим мучителям.

К моему удивлению, все происходило не так, как я предполагал. Пытки не шли в сравнение с теми, что применялись ко мне раньше, и были короче. Допрашивающие хотели только знать… был ли «План Z» одобрен Сальвадором Альенде.

На этот раз меня пытали электричеством и избивали менее двух часов, и я смог вернуться на стадион вместе со своими товарищами, в сплоченных и молчаливых рядах мужчин и женщин, которых звери в военной форме тоже подвергали пыткам. Как всегда, я оказался в группе «недопрошенных».