Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты

Визит адвоката

Через день, 7 декабря, за мной пришел сержант:

— К вам пришел адвокат, Рохас.

— Значит, мне разрешили свидания?

— Ну да, со дня допроса, разве вам не сказали?

— Нет, сержант.

— Что делать! Бывает…

— Как зовут адвоката?

— Профессор Хулио Сентено, директор Института уголовного права. Вы его знаете?

— Нет, сержант, не знаю.

— Не беспокойтесь, я вам его представлю.

Пока мы шли в приемную, я волновался. Адвоката я не знал. Может быть, это «мумия», или фашист, или агент хунты или СИМа? А может быть, его наняла Илия? Или партия? Может, его послал мой племянник Педро, тоже адвокат? Эти и подобные им вопросы вертелись в голове, пока я шел на свидание.

Сержант представил мне пожилого, низенького, лысого человека, не возбудившего во мне, как ни странно, неприязни.

Сентено сразу взял с места в карьер. Он крепко обнял меня и сказал:

— Хоть вы и не поверите, дон Родриго, но я знаю о вас больше, чем вы думаете.

— Господин Сентено, вы полицейский?

— Я знал, что ваша реакция будет такой. Меня предупредили ваша жена и племянник, Педро Медрано, мой ученик по юридическому факультету. Ваше недоверие понятно. Вы больше двух месяцев в изоляции, ничего не знаете о происходящем, и вдруг приходит какой-то человек и заявляет, что он ваш защитник. Не волнуйтесь, я не полицейский, я юрист. Мы знаем обо всем, что с вами делали на велодроме, и — поверьте, я говорю это совершенно искренне, — восхищаемся вами.

— Благодарю вас. Но почему вы говорите о себе во множественном числе? Что значит это «мы»?

— Вы правы, я еще не все объяснил. Дело в том, что я не единственный ваш защитник. Я только помогаю коллеге, которому поручено защищать вас. Он не смог прийти сегодня и направил меня для предварительного разговора. Эухенио просил передать вам привет и сказать, что, несмотря на препятствия, чинимые военными судами, вы можете быть спокойны. Нам удалось познакомиться с вашим делом. Мы много говорили с вашей женой и полностью уверены, что добьемся вашего освобождения.

— Я — на свободе? Вы шутите, господин Сентено. Ищейки Пиночета просто так меня не выпустят.

— Это еще посмотрим. Самое главное, что им не удалось инкриминировать вам никакого уголовного преступления. Обвинения против вас носят политический характер. Я не стал бы принимать участия в вашей защите, если бы вы совершили уголовное преступление. Но, повторяю, вам предъявлены политические обвинения: член Политкомиссии ЦК компартии, бывший главный редактор «Эль Сигло», главный редактор теоретического журнала «Принсипиос», ваша служба в президентском дворце… Вы никого не убили и ничего не украли. Я повторяю, я человек права.

— И «правый»?

— Конечно. Я «мумия», но не фашист.

— Хорошо, господин Сентено, но вы еще не все сказали. Кто он, этот мой защитник, передавший с вами привет?

— Разве я не сказал? Простите, это моя оплошность. Вас защищает профессор Эухенио Веласко Летельер, я с ним работаю.

— Как, Эухенио Веласко, декан юридического факультета, посол в Алжире при Фрее?[2]

— Он самый.

— Не могу прийти в себя от изумления!

— Эухенио предупреждал меня, что вы удивитесь, узнав, что он взялся защищать вас.

— Еще бы! Когда я был главным редактором «Сигло», мы начали широкую кампанию в защиту тех, кто выступал за университетскую реформу, и, следовательно, против Эухенио Веласко, представителя самых консервативных сил в Чилийском университете. И это было совсем недавно.

— Да, дон Родриго, Эухенио так и сказал вашей жене: парадоксально, что человек, подвергавшийся самым серьезным атакам со стороны коммунистической газеты, берется защищать главного редактора этой газеты, но он делает это, потому что убежден, что против вас можно выдвинуть только политические обвинения. Могу сообщить вам, для вашего успокоения, что профессор Веласко, говоря с вашей женой, пошутил: «Ваш муж называл меня агентом ЦРУ, теперь же, когда я собираюсь защищать его, многие назовут меня агентом Москвы. Меня не волнует ни первое, ни второе. Я повторяю, уверен, что ваш муж не преступник. Единственные обвинения против него связаны с тем, что он занимал руководящий пост в партии». Думать, господин Рохас, исповедовать какую-либо идеологию не составляло преступления в нашей стране.

— Правильно, господин Сентено. Думать — это не значит совершать преступление. Но не забывайте, что узурпировавшие власть фашисты уничтожили тысячи патриотов только лишь за то, что они исповедовали определенную идеологию. Вы человек права, господин Сентено, но в нашей стране право растоптано. Пиночет и его камарилья превратили Чили в полицейское государство. Процессы в военных трибуналах — это циничные фарсы, юридическая ширма для оправдания убийств.

— Видите ли, дон Родриго, вы можете как угодно квалифицировать теперешних руководителей Чили. Это ваше право. Вы — политик. А я не должен и не хочу заниматься политическими оценками. Я не политик. Я адвокат, выполняющий долг по оказанию клиенту юридической помощи. И будьте уверены, мы добьемся вашего освобождения.

— В мои намерения не входит обсуждать ваши или профессора Веласко высокие профессиональные качества, но, повторяю, я абсолютно не доверяю военным трибуналам. По-моему, хотя это и покажется вам, как юристу, чудовищным, приговоры военных трибуналов выносятся еще до начала судебного разбирательства.

— Дон Родриго, я повторяю, что не могу обсуждать с вами политические вопросы.

— Возможно, Пиночету и Арельяно выгодно, чтобы военные трибуналы выпускали на свободу того или иного руководителя левых, создавая таким образом видимость справедливого разбирательства. Но, честно говоря, дон Хулио, я не верю в такую возможность для себя. Меня ведь пытали на велодроме и посадили в «Пенитенсиарию» потому, что я один из руководителей компартии. Против меня возбужден процесс не уголовный, а чисто политический.

— Да, господин Рохас, вас будут судить за политическую деятельность при правительстве Альенде.

— Господин Сентено, мне неизвестно, о чем моя жена договорилась с профессором Веласко, но, если эта договоренность выходит за рамки обычного соглашения о найме адвоката, я заранее отказываюсь от такой защиты.

— Договоренности, которой вы опасаетесь, нет и не могло быть. Профессор Веласко нанят в качестве адвоката женой обвиняемого. И естественно, это не означает, что от вас ждут каких-либо политических уступок сейчас или в будущем.

— Если это так, то я удовлетворен. Я не принимаю и не приму никакого помилования или амнистии от убийц президента Альенде и тысяч моих товарищей!

— Можете не волноваться. Ни профессору Веласко, ни мне даже не приходила в голову мысль об этом. Мы защитим вас, не прибегая к этому средству.

— Хорошо. Но имейте в виду, господин Сентено, что то, в чем меня обвиняют, имело место. Я действительно деятель компартии, журналист-коммунист, или, как сказано в обвинении, активный пропагандист коммунизма через печать.

— Да, господин Рохас, мы об этом знаем, нам известны обвинения против вас.

— Я, возможно, окажусь для вас очень нелегким клиентом, но, предупреждаю уже сейчас, несу и готов нести ответственность не только за то, что вменяется в вину лично мне, но и за соответствующую часть всей политической деятельности моей партии.

— Но ведь это может усложнить ваше положение.

— Повторяю, я нахожусь здесь именно потому, что имею честь быть деятелем Коммунистической партии Чили. Сам по себе я ничего не стою. Судят не меня, судят мою партию, и пусть об этом ни на секунду не забывают мои защитники.

— Хорошо, господин Рохас. Ваша супруга объяснила профессору Веласко практически то же самое, что вы сейчас говорите мне.

— Ну что же, я очень рад. Значит, между обвиняемым и его защитниками не будет недомолвок.

— Я в этом уверен. Можете на нас положиться, особенно на Эухенио. Он взялся за это дело с большим интересом. Ваша супруга обладает большим даром убеждения. Ведь это ж надо! Убедить Эухенио защищать редактора газеты, которая больше всех на него нападала! И еще одно: вы, вероятно, не знаете, но Эухенио Веласко не проиграл ни одного процесса.

— Тем лучше. Но он специалист по гражданскому праву, а с ним мой процесс имеет мало общего.

— Не беспокойтесь! Черт, как летит время! Уже поздно, а мне еще надо кое-куда заехать. У вас есть конкретные претензии?

— Да. Похоже, тюремные власти не знают, что мне разрешены свидания, и продолжают держать меня в изоляции на 2-й «улице». Меня должны перевести в 6-ю галерею, где содержатся заключенные, с которых снят режим изоляции. Я бы мог иметь, по крайней мере раз в неделю, свидание с родными.

— Не волнуйтесь, я это улажу. Прежде чем уйти, я переговорю с начальником тюрьмы или с начальником внутренней охраны.

— Благодарю вас, господин Сентено. Расскажите, пожалуйста, о нашем разговоре господину Веласко.

— Безусловно. Я хотя и стар, но склерозом не страдаю и помню слово в слово все, что вы сказали.

— И еще вопрос, господин Сентено. Жена знает, что мера изоляции в отношении меня изменена?

— Сейчас, вероятно, уже знает: ей собирался звонить Эухенио. Я тоже позвоню ей.

— Спасибо!

— Ваша жена очень смелая женщина, дон Родриго. Надеюсь, она сама расскажет обо всем, что сделано ею в эти месяцы ради вашего спасения и освобождения. Ну, ну, что вы! Не надо расстраиваться!

— Простите! Просто я подумал о жене и дочках…

— Я понимаю. И будьте уверены, скоро вы возвратитесь к жене и снова будете вкушать семейное счастье.

— У людей Чили не будет полного семейного счастья, пока фашизм в стране проливает кровь и сеет скорбь!

— Все проходит.

— Никто не может победить наш народ!

— Любой народ непобедим, дон Родриго.

— Ну что ж, господин Сентено, спасибо за все. Жду новостей от вас или от господина Веласко.

— До скорой встречи!

После свидания с Сентено меня снова отвели на 2-ю «улицу» — похоже, несмотря на визит адвоката, тюремные власти продолжали считать меня подлежащим изоляции.

Не прошло и двух часов после ухода Сентено, как за мной явился лейтенант Идальго, начальник внутренней охраны:

— Вас ждет адвокат, Рохас.

— Как, снова? Я же только недавно беседовал в приемной с адвокатом!

— Это другой, — объяснил он улыбаясь.