Нас не поставить на колени. Свидетельства узника чилийской хунты

В военной прокуратуре

Дни шли…

5 декабря я предстал перед прокурором и судебным секретарем, заседавшими в одном из тюремных помещений.

Прокурор был штатским юристом из Главного управления корпуса карабинеров, а точнее, из аудиторской службы, приписанной ко второму военному суду города Сантьяго. Секретарем был молоденький армейский юрист. В первый момент я не осознал, какое значение может иметь для меня то обстоятельство, что моим делом будет заниматься прокуратура, а не военный трибунал. А это означало, что меня будут судить по тем статьям военного кодекса, которые относятся к преступлениям, совершенным в мирное время, и дело будет разбираться в обычном военном суде, состоящем из профессиональных юристов, а не в карательном судилище, составленном из офицеров, которые, совершенно забыв, а может быть и не зная, правовых норм, лишь выполняют приказ, объявляя вынесенные заранее приговоры, или дают волю своим кровожадным инстинктам. В обычных же военных судах, даже при фашистской диктатуре, условия несколько иные, и некоторые судьи и штатские адвокаты, практикующие при этих судах, похоже, хотели бы показать, что они уважают право и не являются сторонниками безудержной жестокости трибуналов военного времени.

Мне зачитали обвинение. В нем не было ни слова о том, что я «советский шпион, предатель родины, агент международного коммунизма» и т. п.

Теперь официальное обвинение военной юстиции звучало так: «Член Политкомиссии Компартии Чили, бывший главный редактор «Эль Сигло», главный редактор журнала «Принсипиос», теоретического и политического органа ЦК КП Чили, коммунист, активно выступал в печати за коммунизм, платный пропагандист правительства Альенде с момента занятия последним поста президента республики».

Изменения были разительными! Теперь мне уже не предъявляли клеветнических и фальшивых «обвинений». Да, я коммунист. Членство в партии Рекабаррена и Неруды — смысл и дело моей жизни, и если именно в этом меня обвиняют, если в этом мое преступление, то я горжусь таким преступлением.

Пока секретарь зачитывал формулу обвинения, мне вспомнилось, что через месяц, 5 января, исполнится 25 лет с тех пор, как я вступил в партию. Я почти не слушал многочисленных ссылок на статьи и дополнения, которыми было напичкано обвинение, а думал о том огромном значении, которое имели эти годы для меня и для партии, для ее славной и героической деятельности.

Прокурор, по-видимому, заметил, что подсудимый невнимателен. Он сделал мне замечание и приказал секретарю начать сначала. Ну, конечно, ведь «справедливость» требует, чтобы чудовищные фарсы военных судебных процессов проводились с выполнением всех формальностей, создающих видимость «соблюдения правопорядка».

Папка с надписью «Армия Чили против Рохаса Андраде Родриго» была объемистой. Приобретенная за долгие годы работы в газете привычка читать перевернутый текст помогла мне разобрать, что дело начиналось донесением, полученным из полка «Буин». В нем перечислялись основные моменты моей биографии и обстоятельства задержания. Выделялась заключительная строка, написанная красными чернилами: «ОПАСНЫЙ ЭКСТРЕМИСТ!» И ниже мелкими буквами: «Предать военному суду».

Как только секретарь закончил чтение обвинительного заключения, прокурор приступил к допросу. Начал он с рекомендации не тратить денег на адвоката, так как «всем вам назначат официальных защитников». При этом он пространно восхищался беспристрастностью военных судов.

Я поблагодарил его за заботу и заявил, что имею иное мнение относительно «беспристрастности» военных судов, способностей официальных защитников и вообще деятельности военных трибуналов против коммунистов и других патриотов.

Это очень рассердило прокурора, но еще больше — секретаря. Посыпались грубые оскорбления, которых я не слышал с тех пор, как меня пытали на велодроме Национального стадиона.

Понемногу прокурор и его секретарь успокоились и принялись допрашивать меня «с соблюдением правопорядка».

Я стал доказывать и защищать свое право состоять в компартии, объяснял политику нашей партии и со всей энергией и силой убеждения, на которые только был способен, отверг чудовищное клеветническое обвинение в том, что коммунисты были якобы авторами «Плана Z» и собирались перебить офицеров вооруженных сил вместе с их семьями.

Пока я говорил, излагая мои идеи и отвергая одно за другим все обвинения против моей партии, прокурор и секретарь притворялись, что слушают меня, а в действительности просматривали какие-то бумаги.

Я говорил чуть ли не целый час. Внезапно прокурор оборвал меня:

— Хватит! Хватит коммунистической пропаганды! Допрос окончен!

Он вызвал жандарма и приказал:

— Отведи заключенного в его камеру, пусть сидит на прежних условиях.

— Вы хотите сказать, что я по-прежнему буду содержаться в изоляции?

— Да.

— Мне кажется, что шестьдесят пять дней изоляции уже достаточно. Я дал показания и полагаю, что мне можно теперь разрешить свидания.

— Это не вам решать. Посмотрим.

Обратившись к жандарму, он повторил:

— Уведи его в камеру и приведи мне следующего мерзавца. — И передал ему карточку с именем другого заключенного.

Прежде чем выйти, я снова обратился к прокурору:

— Я имею право на то, чтобы в отношении меня отменили режим изоляции и позволили свидания.

— Это решать мне, но я еще не решил. Проваливай, коммунистическое дерьмо!

На 2-й «улице» меня с нетерпением ждали товарищи. Им хотелось узнать, о чем меня допрашивали, и особенно — отменена ли изоляция и разрешены ли мне свидания.

Незадолго до того, как нас заперли, я попросил капрала, охранявшего нас, узнать, что решил прокурор относительно моей просьбы об отмене изоляции. Капрал понес сводку в комендатуру внутренней охраны, и в этот день мы его больше не видели.