Нерлих Г. ... а Ганг течет дальше

Мыс Коморин

Когда наша верная машина достигла мыса Коморин — самой южной точки Индии, эта ничем не примечательная модель, каких тысячи сходят с конвейера, удостоилась всеобщего внимания. «ДЛЦ-48» — без конца твердили вокруг нас. Подумать только — автомобиль прошел от самого Дели до мыса Коморин! Необычное происшествие дало повод для оживленного обсуждения. Четырнадцатилетний паренек с видом знатока утверждал, что такие расстояния обычно покрывают на самолете, а остальные вторили ему, хотя сами они привыкли передвигаться только пешком или на волах. После, казалось, нескончаемой дискуссии, удивленных возгласов, осмотра автомобиля и нас самих был сделан вывод, что мы либо сумасшедшие, либо выполняли очень важное задание, заставившее нас взять на себя столь тяжкий труд.

Мыс Коморин ничем не примечателен. Невзрачное селение, негостеприимный берег, маленькая гостиница, несколько пальм, бескрайний простор моря и бедные рыбаки — вот и все, что можно здесь увидеть. Иностранцу, ожидавшему чего-то особенного, остается утешиться лишь сознанием того, что он стоит на самой южной точке Индии, на берегу, омываемом одновременно волнами Бенгальского залива, Аравийского моря и Индийского океана. Никто не может сказать, где проходит граница между ними: вода, кругом вода. Редко кому представляется такая возможность — искупаться сразу в трех водоемах, но вряд ли это может доставить удовольствие: из-за скалистого берега плавание превращается в настоящую муку.

На восточном берегу расположен рыбацкий поселок, маленький и небогатый, но благодаря пальмовым рощам необычайно живописный.?Кители поселка весьма общительны, они с интересом расспрашивали нас о путешествии. Лишь немногие женщины не проявляли никакого любопытства. Стоя на берегу, они вглядывались в морские просторы.

Там, вдали, на пенистых гребнях волн плясали небольшие, рваные паруса коричневого цвета. Их, казалось, несла какая-то сверхъестественная сила, ибо волны скрывали людей и суденышки, представлявшие собой несколько кое-как скрепленных бревен.

И на этих примитивных сооружениях рыбаки выезжали далеко в море и ловили рыбу! При нас трое из них, гребя расщепленными бамбуковыми палками против пенящегося прибоя, привезли даже тяжеленного ската. Конечно, он не мог уместиться в маленьких корзинах, приготовленных женщинами. Рыбаки подвесили бесформенную, залитую кровью рыбу на толстую палку и, кряхтя, потащили ее на рынок.

Вдали от этой сутолоки, на краю деревни виднелись хижины, совсем не похожие на довольно чистые домики рыбаков. На расстоянии они мне показались кучами мусора, и лишь приблизившись, я увидел, что эти убогие грязные лачуги — человеческое жилье. Они были сооружены из веток и пальмовых листьев, и ничто не защищало их от солнца. Вокруг возились в песке дети, но, завидев меня, они пустились наутек. Взрослые подозрительно рассматривали чужеземца, но стоило мне приблизиться, как они робко опустили глаза. Здесь живут неприкасаемые, считающиеся неполноценными людьми и лишенные самых элементарных человеческих прав.

Почти в каждой деревне есть хижины неприкасаемых. Нищета их обитателей и презрительное отношение к ним населения не исключение, а обычный удел примерно 50 миллионов индийцев. 50 миллионов человек на протяжении всей своей жизни вынуждены убирать грязь, подметать улицы, чистить уборные, хоронить павших коров, выполнять «нечистую», по представлениям индусов, работу и только потому, что они родились от людей, принадлежащих к низшим кастам. Это определило их судьбу. Вступление в высшую касту и тем самым переход к другой профессии невозможен. Они остаются париями, хотя без их полезной и важной работы жизнь была бы немыслима. Удел неприкасаемого мести улицы, даже если он обладает разумом мудреца. Зато любой брахман, пусть не обнаруживающий смекалки подметальщика улиц, будет всю жизнь почитаться высшим, благородным существом.

Неприкасаемые не имеют права владеть землей, среди них лишь единицы умеют читать и писать, так как их детям закрыт доступ в школу. Им не разрешается пользоваться деревенскими колодцами — нечеловеческая жестокость в стране с тропическим климатом. Томимые жаждой или желанием искупаться, они нередко вынуждены пройти не один километр, лишь бы не вызвать гнев других жителей деревни, которые сочтут себя оскверненными, если неприкасаемые воспользуются водой из общего колодца.

Пария не смеет дотрагиваться до индуса, принадлежащего к высшей касте, смотреть на него или своей тенью касаться его тени. В XVIII в. брахманское правительство Пешвы в Пуне запретило неприкасаемым показываться на улице после трех часов дня, когда солнце отбрасывает длинные тени, которые, коснувшись брахмана, могут его «осквернить». Если же «несчастье» произойдет и неприкасаемый дотронется до кого-либо, последний может освободиться от постигшего его позора лишь путем тщательного ритуального очищения, точно предписанного для каждой касты. Пария не вправе посещать храм, участвовать в праздниках и общественных мероприятиях и даже издали смотреть на них, чтобы не испортить всем праздничное настроение.

Но самое странное, что неприкасаемый только потому считается парией, что он индус. Будь он мусульманин, буддист или сикх, он чувствовал бы себя равноправным членом общества, ибо этим религиям неведомо унизительное разделение на касты.

Внешне парию нельзя отличить от любого индуса, принадлежащего к высшей касте, и он мог бы освободиться от позорного клейма, переселившись в другую местность и выдав себя за члена другой касты. Но отверженцы остаются в родных деревнях и со смирением несут свой крест. При их бедности они вряд ли смогли бы начать новую жизнь на новом месте без помощи общины неприкасаемых, а главное, они убеждены в том, что судьба их угодна богу, что из их положения нет выхода.

Одно из важнейших положений индуизма — карма — гласит, что судьба человека не зависит от его действий и поступков, от его трудолюбия и способностей, а предопределена свыше. Какой же смысл в борьбе за приобщение к высшей касте, если каждому заранее предначертан путь в жизни. Неприкасаемый лишь расплачивается за грехи своих предков, а брахман пожинает плоды благодеяний, совершенных его родичами. Богатство — это дар божий, нищему же остается искупать вину предков и находить радость в страданиях. Так индуизм освящает классовое неравенство и оправдывает угнетение.

Эти религиозные представления о кармах и кастах порождают фатализм и пассивность, которыми проникнуты характер и жизнь индийцев. Не кто иной, как Рабиндранат Тагор сказал: «На мой взгляд, возрождение индийского народа непосредственно зависит от упразднения каст».