Осада

10

Шандор Бонда сидел за кухонным столом и сердито набивал трубку табаком.

Посуду со стола жена уже убрала и теперь демонстративно громко мыла ее в раковине.

Шандор понимал, что своим шумом и стуком она хотела продемонстрировать ему свое неудовольствие, однако старался не обращать на это внимания. Достав из ящика стола старую газету, он оторвал от нее кусок и, скрутив небольшой жгут, зажег от плиты и раскурил трубку. Делая короткие и энергичные затяжки, он в перерыве между ними проговорил, обращаясь к сыну:

— Я уже сказал тебе, что ты никуда не пойдешь!

Сын стоял перед зеркалом в металлической оправе, висевшем на стене, и, разглядывая в нем свое отражение, поправлял галстук.

— Это я уже слышал, — сказал он бесстрастным тоном. Подняв повыше подбородок, он оценивающим взглядом рассматривал узел на галстуке. Оставшись, видимо, недовольным, он одним размашистым движением развязал галстук, а затем тут же начал снова завязывать. — Ты мне говорил и о том, что если я не послушаюсь и все-таки пойду, то ты свернешь мне шею. Кроме того, ты еще сказал… — Парень бросил беглый взгляд на отца, во рту которого задрожала трубка. «Старый болтун…» — хотелось ему сказать отцу. Предвидя этот разговор, парень намеревался разговаривать с родителем холодно и деловито, тоном человека, который чувствует свое превосходство. Однако на такой разговор у него все же не хватило духу, и он жалобно добавил: — Собственно, ты все это уже говорил мне, по крайней мере, раз десять… Если хочешь, я могу все повторить слово в слово. — Завязав галстук, парень повернулся лицом к отцу и, усмехнувшись одними глазами, продолжал: — Не хочешь? Я могу продемонстрировать это и в лицах: с пыхтением трубкой и стуком по столу кулаком. Вот будет потеха! Наши парни покатывались со смеху, когда я им об этом рассказывал…

Произнеся последнюю фразу, парень неожиданно покраснел, однако все-таки не сдался, хотя и хотел сделать это, но ему стало стыдно идти на попятную, и не перед отцом, а перед самим собой.

Шандор Бонда еще крепче сжал трубку зубами, чтобы она предательски не дрожала.

На сыне была зеленая рубашка, и хотя не такая нелепая, какую носят нилашисты, чуть-чуть светлее, но все-таки зеленая. Полным ненависти взглядом отец посмотрел на сына. Вены на висках вздулись, Шандор поднес руку ко рту, чтобы вынуть из него трубку.

В этот момент жена Шандора быстро выпрямилась и, бросив мокрую тряпку в раковину, закричала на сына:

— Как ты разговариваешь с отцом?! А ведь ты же мне обещал! Не прошло и рождество, как…

И она разрыдалась.

Сын смерил мать довольно флегматичным взглядом и, передразнивая ее манеру говорить, сказал:

— Чего вы воете? Не войте, мама. Вы только и умеете выть да жаловаться. «Отец тебе добра желает…» — Тут его голос окреп: — У вас скопилась грязная посуда, вот и мойте ее! В конце концов, когда-то и дома нужно все выяснить! Мне до чертиков надоело все это… Не хватало только, чтобы я испортил себе карьеру из-за того, что мой отец стал защитником евреев. А? Такое вполне возможно. Мне давно надоели глупые чудачества отца. С меня довольно!

Лицо матери исказила гримаса, и она, заикаясь, начала умолять сына:

— Бела… Что ты говоришь?! Потише… Ради бога, не теряй разума! Если кто-нибудь услышит…

— Разума я не потерял, — подняв голос, продолжал Бела. — Пусть слушают, кому охота… Мне и сейчас несладко! Каждую минуту я жду, что кто-то из друзей бросит мне в лицо оскорбление и скажет, что мой отец защищает евреев… — Всплеснув руками, он продолжал: — А почему бы мне и не пойти куда-нибудь? Уж не из-за того ли, что мой отец такой заумник?

На какое-то время в кухне воцарилась тишина. Мать беспомощно опустила мокрые руки, водяные капли с которых глухо падали на кафельный пол. Вперив в сына испуганный взгляд, будто видела его впервые, она еле слышно произнесла дрожащими губами:

— Ты сумасшедший… Бела…

— Я тогда сойду с ума, если буду и дальше терпеть все это… — громко начал Бела, но, сообразив всю бессмысленность того, что он хотел сказать, замолчал, махнув рукой. Он говорил об этом родителям уже не раз, а раз сто, так что стоит ли повторять. В свое время все его сверстники по курсу добровольно записались в легион, а он послушался отца и не сделал этого. После этого отец устроил его на работу на оружейный завод, сказав, что там больше платят, а деньги сейчас им очень нужны. Но Бела хорошо знал, что дело здесь вовсе не в деньгах, а в легионе, от вступления в который отец отговаривал сына. И вот теперь Бела гнет спину на этом заводе, словно животное, стараясь улизнуть оттуда. Мало того, его и дома не понимают, да и не хотят понять, что он молодой парень и должен идти в ногу со временем. Особенно сейчас…

Когда их дом заклеймили как убежище для евреев, сын сначала решил, что отец одумается, пока его, Белу, не выбросили вон и он не оказался на несколько ступенек ниже своих друзей.

«Мой отец — старший советник», — вспомнил Бела не только слова, но и жест, каким их сопроводил его друг Салаи, хвалясь достоинствами своего отца. Беле казалось, что он вот-вот задохнется от охвативших его злости и беспомощности.

«А мой отец — главный инженер…» — бахвалился другой товарищ Белы. «У меня папаша — врач…» — сообщал третий. Отец такой, отец сякой… «А мой отец — дворник…» — лишь мысленно произнес Бела, даже не представляя, какое он произвел бы впечатление на своих друзей, произнеси он эти слова вслух. Именно поэтому он всегда воздерживался говорить что-нибудь о своей семье, предпочитая отмалчиваться, или же старался переводить разговор на другую, более безобидную тему. Так продолжалось почти два года, как вдруг Белу осенило: «Мой отец — частный предприниматель…» Хотя на самом деле тот не додумался даже до того, чтобы брать деньги, которые ему порой предлагали спасенные им люди, которых он укрывал, рискуя собственной жизнью. Ходит как оборванец, не имея ни приличной рубашки, ни крепких штанов. Из других домов евреев прямо-таки толпами сгоняли в гетто, а отцу неизвестно каким образом удалось избежать этого, хотя и в их дом приходили нилашисты, разыскивавшие евреев. Именно теперь, когда наконец настало время, чтобы освободиться от евреев и передать все должности, которые они занимали до этого, настоящим венграм, его, Белы, родитель, отец будущего инженера, спасает всякий сброд. И, спрашивается, почему? Уж не потому ли, чтобы спасенные отцом люди снова обошли бы истинных стопроцентных венгров и снова заняли бы самые лучшие и доходные места?

Мать Белы, стоя у раковины, превратилась в соляной столб, а на лице ее застыло такое скорбное выражение, что сыну стало даже жаль ее немного и в то же самое время обидно, что она не может понять того, что он восстал против слепоты отца отнюдь не ради собственного желания, а ради ее спокойствия, ради того, чтобы ее жизнь в будущем стала совсем другой. Бела полагал, что, как хорошая и добрая мать, она должна бы понимать это.

— Убирайся! — задыхающимся от волнения голосом бросил сыну отец, вынув изо рта трубку. — Немедленно убирайся к своим друзьям-нилашистам и обо всем доложи им! Они тебя еще похвалят, когда ты донесешь на родного отца и мать. Но только не забывай о том (тут отец мундштуком трубки ткнул в сторону сына), что настанет время, когда тебе придется отвечать, чем именно ты занимался в столь тяжелое время. Тогда ты напрасно будешь твердить о том, что ты-де хотел только добра и ничего плохого никому не делал.

«Пусть сам господь бог задаст мне такой вопрос», — подумал Бела, не видя никакого смысла продолжать спор с отцом, полагая, что старик сейчас начнет увещевать его, стараясь посеять в душе сомнение. Бела разозлился на себя за то, что он так часто уступал отцу прежде. Придя к мысли, что родители своими советами и требованиями лишь мешают осуществлению его личных планов, он решил, что ему, пожалуй, лучше порвать с ними. Сегодня у него, вероятно, последняя подходящая возможность для этого, так как очень скоро русские будут разбиты немецкими частями, которые спешат к венграм на помощь.

«Или я сейчас же, немедленно, попытаю счастья — или же никогда. Если я теперь не покажу себя, то позднее мне уже никак не удастся пробиться к жирному куску пирога…» — С такими мыслями Бела надел куртку и зимнее пальто. Подмигнув матери, которая все еще неподвижно стояла возле раковины, словно скульптурное изваяние, он успокаивающе сказал ей:

— Мойте спокойно свою посуду. Делать вам это осталось совсем недолго: я позабочусь, чтобы в будущем вам не пришлось заниматься такой неблагодарной и грязной работой…

При этих словах сына отец выпустил изо рта клуб дыма и, не вынимая трубки, иронически заметил:

— Молодой человек, вы бы лучше оставили матери какую-нибудь мелочишку, чтобы на нее можно было бы купить, ну скажем, стакан содовой. — Тут голос отца стал тверже: — Свою получку, которую ты мне отдал, ты сам же по частям забрал обратно на свои нужды… В долг, конечно, как ты обычно выражаешься!..

Покраснев как рак, Бела выкрикнул:

— Вам до этого нет никакого дела! Я вам все верну! Разумеется, не из своего кармана! — И погрозив кулаком неизвестно кому, нахлобучил на голову шапку и выскочил из дома, так хлопнув дверью, что она, казалось, выстрелила.

Во дворе не было ни души, зато в полукруглом коридоре стояло несколько любопытных. «Подслушивали, мерзавцы!..» Бела молча прошел мимо, громко ступая по каменному полу. Несколько жильцов он встретил и на лестничной клетке, они испуганно уступили ему дорогу, а когда он подошел к воротам, то кто-то из них, не говоря ни слова, распахнул перед ним калитку. Такая любезность еще больше разозлила парня. «Куда ни посмотришь, кругом одни евреи! — мелькнула у него мысль. — А остолоп отец еще спасает их…» В этот момент Беле хотелось задушить отца, как какого-то преступника или же предателя. «Он сам намного хуже вот этих… намного хуже…»

После ухода сына отец продолжал сидеть в кухне, посасывая трубку, которая моментами чуть слышно посипывала. Жена Шандора все еще не шевелилась, но постепенно взгляд ее стал задумчивым, а затем по щекам потекли слезы, которые падали ей на грудь, а она все стояла и невидящим взглядом, казалось, наблюдала за сыном, которого перед ней уже не было, но который стоял тут несколько минут назад. Женщине очень хотелось, чтобы муж ее наконец-то заговорил, сказал бы хоть что-нибудь, все равно что, лишь бы только вывел ее из этого страшного оцепенения.

Но муж, как назло, ничего не говорил, а сама она не могла произнести ни слова, чувствуя, что все в ней словно оледенело: и сердце, и легкие, и язык, ей даже дышать было трудно. Женщина невольно вспомнила, как на днях, когда она гладила белье и нечаянно прикоснулась к обнаженному в одном месте электрошнуру, ее сильно ударило током, который парализовал ее: она хотела выпрямиться и не могла, как не могла выпустить из руки этот проклятый провод. Она лишь застонала от охватившего ее ужаса; к счастью, Бела, находившийся в соседней комнате, услышал стон матери и, подскочив к ней, выдернул из розетки вилку, освободив ее от ужасного шнура, который она все еще держала в руке. Но сейчас Бела не освободил ее от охватившего нервного оцепенения. Неожиданно она почувствовала сильную слабость в ногах и, испугавшись, что упадет на пол, схватилась руками за край ящика, в котором держала чистую посуду и столовые приборы. От резкого движения женщины тарелки жалобно задребезжали, а одна вилка с шумом свалилась на пол. Этот звук вывел мать из оцепенения, и она испуганно спросила мужа:

— Шандор, что же теперь с нами будет?

Шандор Бонда в этот момент углубился в воспоминания двадцатилетней давности. Взглянув на жену, он в течение нескольких секунд смотрел на нее такими глазами, будто только что очнулся от глубокого сна. Затем он немного поерзал на табуретке и, положив локти на край стола, вынул изо рта трубку и тихо сказал:

— Он приведет сюда нилашистов, — и, немного подумав, добавил: — Своих дружков.

— Этого не может быть… — еле слышно вымолвила жена. — Бела… — В этом месте она запнулась и замолчала, не сказав, как обычно, что ее сын хороший, добрый парень. Покачав головой, она так тихо, словно только для себя одной, повторила: — Этого не может быть… — И снова посмотрела на мужа.

Шандор молчал, не сводя взгляда с лица жены.

В глазах женщины появился страх.

— Нет… Этого не может быть… — повторила она еще раз прерывающимся голосом.

Шандор Бонда встал и, приблизившись к жене, погладил ее по плечам и коротко сказал:

— Успокойся.

Она же ждала, что муж сейчас скажет, что их сын конечно же ни за что не приведет в дом нилашистов, но он так и не произнес этих успокоительных слов. Поняв, что их вообще не будет, жена медленно повернулась к раковине и, низко склонившись над нею, опустила руки в теплую воду.

Шандор уселся на свое место и снова начал посасывать тихо сипевшую трубку, мысленно жалея и своего сына, и жену, а больше всех, пожалуй, самого себя.

В 1918 году Шандора Бонду произвели в сан священника, в котором он пробыл меньше года, так как второго августа следующего года ему уже пришлось расстаться с рясой: его расстригли. Произошло все это очень быстро: в десять часов утра пришло известие о том, что Венгерская советская республика пала, а ее правительство ушло в отставку, а спустя четверть часа он уже стоял перед епископом, а десять минут двенадцатого Шандор Бонда уже в цивильном платье вышел на улицу.

Родился Шандор в бедной семье, получил церковное образование и потому страстно желал стать священником, наставляющим на путь праведный бедняков. Священником бедных, а отнюдь не священником советской республики. Однако Венгерская советская республика дала бедным (что понравилось и ему) права и блага, отнятые у богатых. Но епископ, или, вернее говоря, сама святая церковь, заклеймил священника Шандора Бонду как «красного патера».

На самом же деле Бонда вовсе не был красным, но, оказавшись заклейменным этим страшным прозвищем, в течение почти двадцати лет находился под надзором полиции. Сам-то он прекрасно отдавал себе отчет в том, что не был красным, никогда не был. В данный момент он понимал это, как никогда раньше, отчетливо, и сознание этого причиняло ему почти физическую боль.

Когда он, будучи еще священником, входил на церковную кафедру, то всегда читал своим прихожанам проповеди о любви, а именно: о любви к богу, к ближнему, к истине, которая неподвластна ни насилию, ни произволу. Бонда считал сам и говорил об этом своим прихожанам, что если все люди равны перед богом, то, следовательно, они должны быть равными не только в имущественном положении, но и в любви и в понимании ее тоже.

От огорчения у Шандора перехватило горло. Ему хотелось заплакать, даже зарыдать, как это умеют делать лишь одни дети. «Ненавидьте любовь…» — хотелось выкрикнуть ему сейчас. Лицо его покраснело, грудь высоко вздымалась от охватившего его волнения, а трубку он сейчас держал так, будто это была сабля. «Ненавидьте…» В этот момент он чувствовал себя виновным в том, что сам еще недавно проповедовал всепрощенческую любовь в мирской жизни.

Дрожащими руками он набил трубку табаком и снова раскурил ее.

Жена Шандора продолжала мыть грязную посуду. Руки ее двигались медленно, а на посуду падали крупные слезы.

Муж смотрел на клубы табачного дыма, и в сердце его ничто не дрогнуло, оно нисколько не смягчилось. Он прекрасно понимал, что сейчас уже ничего нельзя исправить, и от этого ему тоже хотелось рыдать. И хотя он смотрел на жену, все его мысли в этот момент были заняты сыном. «Свернуть бы шею мерзавцу…» Грудь Шандора поднялась, он шумно вздохнул. Но сейчас ему было жаль не Белу, не жену и не самого себя, а весь мир, в котором его Бела — всего лишь капля в море, как и он сам или же его жена.

Безо всякого сожаления смотрел Бонда на мучения своей супруги, которая временами украдкой посматривала на мужа, а когда их взгляды встречались, она первой отводила взгляд и снова наклонялась над посудой.

Пыхтя трубкой, Шандор думал о том, что своим молчанием он лишь еще больше обижает жену, но ничего не мог поделать с собой. В голове у него родились фразы: «Перестань, не ешь себя поедом, не стоит…» или же: «Ничего, как-нибудь переживем и это…». Однако он не смог произнести этих слов, так как считал их ложными.

В голову невольно пришла мысль о том, что после его смерти хорошо бы было на надгробии высечь такую надпись: «Здесь покоится прах одного из тех, кого свела в могилу истинная любовь. Так пожалейте же его, люди, сделайте выводы для себя». Ни имени, ни фамилии можно не указывать вовсе, ни года рождения, ни года смерти, так как все это не столь важно. Не нужно высекать и слов «Мир праху твоему». И пусть он ворочается в своей могиле (это даже необходимо), а живущие пусть наблюдают за этим, а понаблюдав, уходят с твердым убеждением, что любовь без ненависти — более страшный яд, чем мышьяк или же цианистый калий.

«Поздно…» — решил Шандор про себя и глубоко вздохнул. Никто не поставит на его могиле такого памятника. Он сожалел не о самом памятнике, а о том, что никто не увидит и не прочтет придуманной им эпитафии. Ему, как никогда раньше, захотелось стать вновь духовным наставником бедных, получить право вещать с амвона, с которого он сейчас говорил бы о безумии, творящемся вокруг…

Жена Шандора, измученная вконец его молчанием, положила руки на край раковины и, посмотрев на мужа, тихо сказала:

— Он этого не сделает… Он не может сделать…

Муж вместо ответа лишь опустил глаза.

— Сын наш… — добавила она.

Шандор Бонда мрачно кивнул и, вынув трубку изо рта, сказал:

— Он… наш сын! — Слова его прозвучали как удар хлыстом.

Жена перевела взгляд с мужа на раковину и прошептала:

— Он придет домой и попросит у тебя прощения…

Шандор не возразил ей.

— Вот увидишь, он попросит у тебя прощения…

Муж смерил жену странным взглядом, думая о том, какая же она наивная женщина, которая в конце концов начинает верить тому, что сама придумала. В данном случае ею руководила слепая материнская любовь. Однако спорить с женой Шандор не стал. Затевать спор сейчас нет никакого смысла, раньше — другое дело, но он и тогда не делал этого. Он сам позволял жене поступать так, чтобы у их сына было все, чтобы он ни в чем не нуждался, а они с женой и со своими нуждами как бы незаметно отходили на задний план. Они так и жили: сын стал для них целью их жизни. Они жили и трудились ради того, чтобы сынок был хорошо и вкусно накормлен, красиво одет и обут, чтобы он чем-то отличился от своих друзей-сверстников, чтобы из него что-то вышло. И тот постепенно превратился в личность. Жена была безмерно рада этому. Сам Шандор хоть и ворчал иногда (большей частью лишь потому, что считал: с ребенком слишком много возятся), но в конце концов все же уступал жене ради так называемого мира в семье. «Вот он и стал личностью!..» Шандор горько улыбнулся. Во рту у него собралось много слюны. Он встал и, подойдя к раковине, сплюнул в нее.

— Ты слишком много куришь… — упрекнула его жена.

— Много, — согласился Шандор и, сунув трубку в рот, снова запыхтел ею. А ведь было время, вспоминал он, когда ему хотелось снять с себя ремень и как следует отстегать им и жену и самого себя за то, что они вдруг решили воспитать из сына этакого молодого господина. Оставаясь сам бедняком, Бонда намеревался сделать из своего отпрыска ученого человека. И тот незаметно превратился в этакого барчука, вокруг которого крутились все домашние, и он, отец, даже ни разу не подумал о том, что, даже живя в бедности, вполне можно было воспитать из парня порядочного человека. В действительности же все произошло иначе: мальчуган рано понял, что он является центром семейной жизни, что все в семье делается только ради него, ради его удобств, радостей или, по крайней мере, ради того, чтобы увидеть улыбку на его лице.

Само собой разумеется, что мальчик очень быстро привык к этому и считал вполне естественным, что он ходит в хорошей одежде, в то время как отец носит заплатанные брюки. Паренек привык жить за счет родителей, вовсю эксплуатируя их, а отец заметил это и осознал лишь тогда, когда было уже поздно что-либо изменить и тем более исправить.

— Да положи ты наконец свою трубку, — тихим, но жалобным голосом взмолилась жена Шандора. — Вон сколько дыма напустил, у меня уже голова от него разламывается.

«Не от дыма она у тебя разламывается…» — подумал Шандор. Он мрачно посмотрел на стол, однако не сказал того, о чем думал: «В таких случаях у тебя всегда болит голова… словно по заказу, а на самом деле тебе лишь бы только хоть как-то защитить Белу. Я раньше в подобных ситуациях бросался проветривать комнату, крутился вокруг тебя, жалел, как мог утешал… Обычно твои головные боли продолжались до тех пор, пока не снимался с повестки дня тот или иной разговор о сыне…»

Гнев у Шандора уже прошел, он понимал, что злиться сейчас на жену не было никакого смысла. Вынув трубку изо рта, он попросил:

— Оставь ты свои тарелки в покое.

Жена с удивлением посмотрела на мужа.

«Пусть молодой барин сам моет за собой посуду, если желает жрать из чистого…» — подумал Шандор с раздражением, но своей мысли жене все-таки не высказал.

— Сходила бы ты лучше к Эстер, к своей подруге…

— Зачем? Да еще так поздно… Они наверняка уже легли спать. Они рано ложатся.

Женщина посмотрела на часы.

— Нет, никуда я сейчас не пойду. Ни ты, ни я со вчерашнего дня не выходили на улицу. Ведь запрещено же выходить.

— Запрещено или не запрещено, а ты сходи к ней, там и переночуешь.

— Там? А почему?

— А утром вернешься домой… — Немного помолчав, он добавил: — К тому времени и я успокоюсь, да и курить столько не буду.

Жена уставилась на Шандора неподвижным, изучающим взглядом. Немного помолчав, она сначала покачала головой, а затем сказала:

— Никуда я не пойду. Бела до такого не дойдет. Не за что меня так наказывать господу…

— Думай, что хочешь, но только уходи! — Шандор сощурил глаза. «Ей незачем видеть, до какого состояния меня довел родной сын…» — подумал он, а вслух продолжал: — Оденься и уходи, только ради бога уйди из дома… Евреям, которые скрываются в доме, я тоже скажу, чтобы они уходили кто куда.

Жена Шандора энергично закачала головой, и одно это движение как бы прибавило ей сил.

— Никуда я не пойду, — повторила она. — Бела — глупый парень, болтает сам не знает что. Так ты хоть не теряй ума! Возомнил про него, что… — В этом месте женщина неожиданно замолчала, хотя с ее губ чуть было не сорвались страшные слова: «…он может стать убийцей собственного отца». — Да и меня с ума сводишь… Деться ему некуда… Сейчас нигде не повеселишься: театры и кино закрыты, а со вчерашнего дня рестораны и те не работают, да и кафе тоже. Разопьет со своими друзьями бутылочку вина, вернется домой и завалится спать. Если бы ты сам не начал приставать к нему со своими вопросами: куда, зачем и почему он уходит из дома, не было бы никакого скандала. Он ведь парень молодой и потому смотрит на мир совершенно другими глазами. Разве это так трудно понять? Ведь ты же его отец… а всегда ему мешаешь… — Она взяла в руки блюдо и начала его вытирать.

Шандор Бонда, еще больше сощурив глаза, смотрел на жену, не выпуская изо рта трубки. Столь быстрое изменение в поведении жены нисколько его не удивило. «Когда дело доходит до защиты родимого дитяти, она забывает даже о своей головной боли…»

На сей раз он не дал волю своему гневу, не выплеснул его наружу, даже не ударил ладонью по столу, а лишь подумал о жене: «Несчастная женщина…» Ему на самом деле было жаль ее, досадно, что жена не понимает его, не понимает того, ради чего он воюет с сыном. «Хотя чему удивляться, я и сам-то подчас далеко не все понимаю…» Брови Шандора удивленно поползли вверх. «И почему так случается, что человек начинает что-то соображать только тогда, когда это «что-то» уже произошло и уже ничего нельзя поделать?..» Точно так же постепенно и незаметно меняется порой и сам человек, становясь личностью, которая не похожа на других. Кажется, что и его желания, и его цели хорошие и добрые, хотя и они все равно чем-то отличаются от желаний и целей других людей.

Шандор невольно вспомнил прошлые домашние ссоры и свои советы сыну, которые жена иначе и не называла как придирками. «Все это, конечно, было… — мысленно согласился он, — а нужно было поговорить с ним по душам, честно и откровенно». Вместо этого он давал ему готовые советы и продолжал проповедовать вселенскую любовь. Своими нравоучениями он только изводил парня, а когда жене срочно требовалось купить пальто, они вместе пошли в магазин и купили Беле выходные лаковые туфли. И купили, можно сказать, только потому, чтобы, не дай бог, их сына не осмеяли друзья, у которых такие штиблеты уже имелись, а мать Белы так всю зиму и проходила в стареньком пальтишке, зябко кутаясь в накинутый на плечи шерстяной платок. Но что поделаешь, они так сильно любили сына…

Пока столь невеселые мысли назойливо лезли в голову Шандора, его жена уже гремела вилками и ложками, которые она по привычке всегда мыла последними.

«Мне и на самом доле следовало бы стать красным…» — Шандор горько усмехнулся и тут же вспомнил плакаты, которые он недавно видел на улице, когда их расклеивали. Огромные буквы на них были напечатаны такой красной краской, будто это была вовсе не краска, а человеческая кровь. «Не допустим больше 1919 года!» — гласила надпись на одном из плакатов, посреди которого были помещены три карикатуры. Под одной из них написано «Бела Кун», под другой — «Отто Корвин», а под третьей — «Тибор Самуэли».

Шандор Бонда сразу разгадал коварный замысел авторов плаката, которые старались представить большевизм и его идеи явлением, совершенно чуждым венграм, а тех, кто их распространяет, достойными немедленного уничтожения. Шандору вспомнилось наставление епископа, которое тот дал ему, лишая сана священника. Были в той речи и такие слова: «…Каждый из нас должен четко понимать, что революция — это противоестественное насилие, которое в корне противоречит исходящей от господа бога идее братства и любви к ближнему…» И как бы отвечая теперь мысленно на слова епископа, Шандор подумал: «Как я сожалею, святой отец, что в ту пору я очень многого не понимал…»

Бонда вздохнул и вспомнил, что тогда он сказал своему духовному пастырю совершенно другое: «Любовь, о которой вы говорите, святой отец, предполагает, что сильный делится со слабым тем, что имеет сам, и этим облегчает его страдания…» Эта фраза вывела епископа из себя, и он не проговорил, а почти прокричал: «С помощью своей красной демагогии вы хотите снискать любовь ближних?! Вы опаснее любого еретика! Вашими устами говорит сам сатана!..»

Прервав свои невеселые размышления, Шандор Бонда вдруг понял, что ему не следует терять попусту время. Он быстро встал и начал надевать пальто.

— Я сейчас вернусь! — бросил он жене.

— Куда ты? — поинтересовалась она. — Не поднимай попусту шума в доме…

Шандор вышел, не удостоив супругу ответом.

Когда же он через несколько минут вернулся в квартиру, жена уже закончила уборку.

— Всех предупредил? — устало спросила она.

— Всех. — Шандор кивнул. — Уйдут они отсюда, кто не сможет сегодня, уйдет завтра.

Женщина разбирала столовые приборы, раскладывая отдельно ножи, отдельно — вилки и ложки.

— Оно и лучше будет, если они уйдут, — как бы думая вслух, произнес Шандор. — По крайней мере, дома тихо будет. — Замолчав, он сел на свой табурет и закурил трубку.

— Мне их всех от души жаль, — тихо сказала жена, словно обращалась не к мужу, а к самой себе. — Но все же лучше станет, если не нужно будет постоянно трястись от страха да думать, а вдруг придут жандармы или нилашисты. Успокоимся хоть немного…

В этот момент во дворе послышалась беспорядочная стрельба из автоматов.

— Что это такое? — испуганно выкрикнула жена.

Шандор встал и хотел было пойти посмотреть, но супруга остановила его словами:

— Лучше я сама… — И тут же выбежала из квартиры.

Вернулась она довольно скоро. Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной. Лицо женщины было бледным, как у мертвеца, а губы дрожали.

Шандор Бонда внимательно посмотрел на нее сквозь клубы табачного дыма и, сразу же все поняв, с насмешливо-горькой усмешкой проронил:

— Вот он и пришел просить у нас прощенья…

— Не…ет… — робко пролепетала жена. — Кто-то вышел из нашего дома… А в него, даже ничего не спросив, начали стрелять…

Шандор Бонда понимающе кивнул и, тяжело вздохнув, добавил:

— Скоро заявится и наш молодой господин. Жаль, что у меня нет оружия…

Жена начала тихо всхлипывать. Не отходя от двери, откинув голову немного назад, она прислушивалась к звукам, доносившимся из коридора и со двора. Шандор, докурив трубку, положил ее на стол.

— Легла бы ты лучше, — предложил он.

Жена по-прежнему стояла у двери, прислонившись к ней спиной.

— Не может… быть… — забормотала она. — Бела не может… Произошла простая случайность…

— Ложись, я тебе сказал…

Однако женщина еще долго стояла у двери, стояла до тех пор, пока у нее не устали ноги.

— Белы среди них нет, — еле слышно выдохнула она. — Иначе он был бы уже дома… — Сказав это, она прошла в комнату.

Шандор слышал, как она шелестела постельным бельем, а затем тихо позвала его:

— Иди.

— Ты ложись, ложись…

— До каких пор ты собираешься толочься? Это не Бела… Я едва на ногах стою, иди ложись.

Уступив жене, Шандор лег в постель, но уснуть не смог. Слушая равномерное и спокойное дыхание жены, подумал: «Счастливая… еще спать может…» И вздохнул.

Ночью, часов около двух, в дверь громко забарабанили.

Вскочив, Шандор начал искать в темноте свое пальто, чтобы накинуть его себе на плечи.

Со двора доносились чьи-то крики. В дверь застучали прикладами, затем послышался звон разбитого стекла.

«Входную дверь выломали!..» — мелькнула мысль у Шандора.

— Иду! — крикнул он. — Сейчас иду!

По кухне кто-то уже ходил, громко топая по полу подкованными сапогами.

«Ворвались-таки…»

Жена Шандора проснулась и, сев на кровати, спросила заспанным голосом:

— Ты что там разбил?

В этот момент дверь в спальню распахнулась. Вспыхнул яркий электрический свет.

— Молитесь своему господу богу…

Шандор молча смотрел на нахально улыбающуюся рожу ворвавшегося к ним парня, который ближе других подошел к кровати. За ним толпились и другие, все примерно одного возраста, и каждый, что называется, вооружен до зубов. Бонда внимательно оглядел всех по очереди, но сына среди них не нашел.

— Что вам угодно? — глухо спросил он.

— Жидов, которых вы скрываете, господин священник! Ваших дорогих подопечных… С вашего позволения мы кое-кого уже сцапали. Извольте и вы присоединиться к ним… — проговорил один из парней притворно-медовым голосом, тон которого мгновенно сменился грубым окриком: — Пошли! Живо! Сойдете и в пижаме: долго мерзнуть не придется!

Шандор сунул больные ноги в домашние туфли и, дойдя до двери, оглянулся.

Жена его по-прежнему сидела на постели и, закрывшись до подбородка подушкой, полными ужаса глазами смотрела на мужа.

Шандора вытолкали в коридор и повели во двор, где никого не было. Ни одной души.

Перед домом же в колонну по четыре были выстроены люди. Даже не взглянув на них, Шандор понял, что это были беглые, которых он скрывал в доме. А вокруг них охранники, и довольно много.

Однако и среди них Белы не было.

Через десять минут всех их привели на набережную Дуная и выстроили в шеренгу по одному спиной к реке.

Шандор Бонда так замерз, что у него зуб на зуб не попадал.

Парни-нилашисты стояли рядком и по одному расстреливали арестованных, тут же сталкивая их в воду, если те не падали туда сами.

Когда очередь дошла до Шандора Бонды, он вдруг подумал, что после выстрела ему наверняка уже не будет так холодно. Пуля попала ему в шею. Он пошатнулся и, полуобернувшись к стрелявшему, упал на землю, а не в воду. Кто-то из нилашистских молодчиков смачно выругался, после чего раздался второй выстрел. На этот раз пуля угодила ему прямо в висок. А когда Шандор начал падать, чья-то нога в сапоге поддела его, словно футбольный мяч, и столкнула в воду.

— Гол! — дико заорал при этом незадачливый «футболист».

Однако Шандор Бонда уже не чувствовал этого удара, да и крика не слышал: он был уже мертв.

Мощный речной поток увлек труп вниз по течению…

Спустя примерно час после трагически разыгравшихся на берегу Дуная событий Бела Бонда вернулся домой. До этого он много выпил, однако алкоголь в тот день никак не брал его.

«Идиоты! — подумал он о своих дружках, увидев взломанную в квартире дверь. — Могли бы и подождать, пока им отопрут…»

Мать он нашел сидевшей в постели. Все тело старушки содрогалось от бившей ее мелкой дрожи.

— Я вступил в легион. Уже и обмундирование получил… — сообщил сын, одергивая френч, чтобы тот лучше сидел на нем. Затем, поправив голенища сапог, спросил: — Они хоть не все здесь у вас перевернули кверху дном?

Мать, словно не слыша его слов, тихо, но твердо спросила:

— Где твой отец?

Сын растерянно пожал плечами.

— Этого следовало ожидать. Возможно, он сейчас уже плывет возле моста Франца-Иосифа… а может, уже и до Чепеля доплыл… Я хотел сам сюда прийти, но меня назначили в другую группу. Правда, я откровенно сказал, что меня нисколько не смущает, что он мой отец… Теперь мое имя обязательно будет упомянуто в приказе…

Мать молча смотрела на сына.

Бела с трудом стащил с ног сапоги и, поспешно раздевшись, завалился на свою кровать и мигом уснул.

Проснувшись утром, он очень удивился тому, что матери не оказалось ни в комнате, ни на кухне, тем более что она собиралась стирать белье, о чем свидетельствовала приготовленная для этой цели большая цинковая ванна.

«Скоро придет, — решил Бела. — Небось из-за этих евреев все носится по дому…»

В поисках чего-нибудь из еды он заглянул в кладовку и тотчас же увидел мать. Она висела на бельевой веревке. Один конец ее был привязан к крюку, на котором обычно держалась ванна для стирки белья.

Какое-то мгновение Бела, ошарашенный таким зрелищем, смотрел на мать. «Висит, как будто она сама во всем виновата», — мелькнуло у него в голове, и, повернувшись, он со стуком захлопнул дверь.