Осада

1

Эгон со смешанным чувством радости и тревоги ожидал предстоящей встречи с отцом. В самый последний момент ему сообщили приказ о присвоении очередного звания: он стал майором. Собираясь ехать (машина была уже подана), он приказал побыстрее прикрепить на воротник своего мундира майорские знаки различия, втайне надеясь, что так он сможет солиднее преподнести свое дело папаше. Хотелось верить, что радость от повышения в звании на время оттеснит мысли об этом щекотливом деле или хотя бы смягчит его чувство возмущения. Всю дорогу Эгон думал над тем, как бы получше преподнести папаше эту горькую пилюлю.

Отец принял сына так, будто тот только вчера покинул отчий дом. И майорское звание воспринял как нечто само собой разумеющееся. Потом сына взяла под опеку мать, не выпуская его из своих любящих рук до самого ужина. Эгона мучила мысль о предстоящем разговоре с отцом о «немецкой афере», который был еще впереди. Он был уверен, что, услышав о ней, отец наверняка разгневается.

Ужинали (как в доброе мирное время) в столовой втроем, молча. Генерал-лейтенант в отставке Густав Ньяри даже в собственном доме строго придерживался некоторых основополагающих принципов, соблюдения которых он неукоснительно требовал и от своих подчиненных. Во время еды венгр молчит. Эта присказка как раз и входила в число тех принципов, о которых не должны были забывать даже гости, а зная характер генерала, их уважали и вышестоящие начальники. Исключения не делалось и теперь, когда за столом впервые за полтора года собралась вся семья. Эгон — единственный сын и безусловный наследник — по милости господина генерала после полутора лет пребывания на фронте впервые проводил вечер вместе со своими родителями.

Службе в боевых частях на передовой Эгон был обязан исключительно отцу. Сообщение об откомандировании на фронт прозвучало для Эгона как гром среди ясного неба. Учился он хорошо. При выпуске был произведен в оберлейтенанты и, как первый слушатель на курсе, получил право выбора места дальнейшей службы. И он подыскал себе тепленькое местечко адъютанта министра обороны.

«Замечательное место, — думал он, — его создали как будто специально для меня, да и отец, очевидно, найдет его со всех сторон подходящим».

Однако вопреки всем ожиданиям отец появился на церемонии выпуска при всех регалиях генерал-майора; тогда он был еще генерал-майором. С беспристрастным выражением лица он выслушал речь начальника академии, в которой тот похвально отозвался о его сыне, ставя его в пример молодым офицерам.

— Будучи первым слушателем курса, — говорил начальник академии, — он не стал подыскивать для себя спокойного местечка в тылу, а, выбирая место будущей службы, выразил твердое желание «поехать туда, куда пошлет его командование, но хотелось бы попасть на передовую»…

Отец умильно улыбался сыну с трибуны, а Эгон был настолько ошарашен, что, выступая от имени выпускников с ответным словом, не мог собраться с мыслями, часто путался и бормотал что-то маловразумительное. Не сказав и воловины того, что собирался, он ухватился за спасительную мысль и брякнул:

— Мы не специалисты произносить зажигательные речи, но в бою мы докажем нашей родине, на что мы способны!..

Выпалив это, он вытянулся по стойке «смирно» и сошел с трибуны.

После торжеств отец подошел к Эгону и, по-отечески улыбаясь, положив руку на плечо, сказал:

— Я доволен твоим выбором, сын мой.

Эгон еще раз убедился в том, что отец обращался с ним как с вещью.

Генерал между тем гордился своим деянием. Во время ужина он вспомнил о «самостоятельном» выборе Эгона и улыбнулся.

«Малыш, очевидно, сделал из этого дела соответствующий вывод: получить в свои двадцать семь лет чин майора, став фронтовым офицером, а не каким-нибудь канцелярским червем. Мой щенок мог бы и поблагодарить отца. Ведь даже в военное время столь головокружительная карьера выпадает далеко не каждому, тем более в условиях проигранной войны…»

Генерал надеялся, что сын оценит его заботу. Бросив на Эгона беглый взгляд, он нашел его слишком самоуверенным. Церемонным движением генерал положил прибор на тарелку, пододвинул нож к вилке, показывая тем самым, что он закончил еду. Эгон тотчас же последовал его примеру, развеяв тем самым мелькнувшее было у отца крохотное сомнение в сыне.

— Коньяк я предлагаю выпить в курительной комнате, если вы не возражаете, господин майор, — произнес генерал.

«Значит, разговор будет с глазу на глаз», — подумал Эгон и слегка поклонился отцу:

— Почту за честь.

Генерал встал и кивнул жене.

— Извините нас, мадам.

Эгон, поцеловав матери руку, двинулся за отцом.

Генерал Густав Ньяри уже удобно уселся в кресле, положив обе руки на подлокотники. В комнате горела лишь небольшая лампа, освещая ее интимным светом. На курительном столике стояла бутылка коньяка и две рюмки.

Во время ужина Эгон тешил себя мыслью, что отец вырядился в генеральский мундир в его честь. Но сейчас отец так гордо возвышался на своем троне, будто собирался учинить разнос наедине одному из своих офицеров. Внезапно Эгона пронзила догадка, что отец отнюдь не случайно надел мундир, как, впрочем, ничего не происходило в этом доме непреднамеренно, и менее всего «случайности» отца. Он смутился и не мог решить, просить ли ему разрешения или же просто сесть.

Отец смотрел на него строгим, холодным взглядом, не пытаясь помочь ему в этот неприятный момент. Эгон покраснел.

«В конце концов, я дома…» — решил он и пододвинул к себе свободное кресло, но прежде, чем сесть, все же спросил:

— Разрешите, папа…

— Присаживайтесь, господин майор, — холодную отдаленность своих слов генерал смягчил великодушным жестом, показав на бутылку, и с улыбкой продолжал:

— Мне кажется, вы несколько моложе…

Эгон наморщил лоб, лучше бы уж отец не иронизировал. Он послушно наполнил рюмки. Это был великолепный французский коньяк пять звездочек.

Генерал манерно поднял рюмку и посмотрел ее на свет.

— Красивый цвет… В последнее время доставать его становится все труднее. Я припас несколько бутылок для особо торжественных случаев. — Качнув рюмкой в сторону сына, добавил: — За ваше возвращение домой, дорогой сын.

Эгон опрокинул всю рюмку в рот.

Отец же сделал всего несколько маленьких глотков, смакуя напиток, и лишь потом поставил рюмку на столик. Его взгляд стал опять строгим и холодным.

— Ну-с, господин майор?

— Я немного устал, отец. Фронт — все-таки не курорт… Потом личные неприятности… — Он глубоко вздохнул. — Я впутался в дело, затрагивающее офицерскую честь.

Отец молчал. Эгона оскорбляло равнодушие отца к делу.

«Надо скорее кончать…» — подумал он и нервно рассмеялся.

— Как видно из полученной записки, все обошлось для меня благополучно, хотя лучше бы мне получить ранение…

Тишина. Отец, словно статуя, даже не пошевелился.

— Дело в том, что я столкнулся с одним немецким офицером. Из-за дамы, а потом не смог доказать, что в этом не было никаких политических мотивов. На мое счастье, несколько позднее камерад пришел в себя и поддержал меня.

Немного помолчав, отец сказал:

— Я слышал об этом происшествии. По-твоему, это самое важное?!

«Словом, его интересуют фронтовые байки…» Эгон облегченно вздохнул, отец так просто, не вдаваясь в подробности, отнесся к этой истории. Он едва смог подавить презрительную улыбку. Сейчас отец выглядел этаким кафешантанным Конрадом; в такой роли Эгон его еще никогда не видел. «Старик дряхлеет: теперь ему больше всего хочется услышать о боевых подвигах сына». И Эгон решил доставить ему такое удовольствие, организовав вечер фронтовых воспоминаний. Откинувшись на спинку кресла, он начал рассказывать:

— Воюем, отец… Иногда мне очень хочется, чтобы моим командиром были вы. Особенно мне не хватало вас в Дебрецене. Вы знаете, что в районе Дебрецена мы вели упорные бои, и я попытался представить себе, как бы действовали на моем месте вы. Местность та вам хорошо известна, отец, передо мной…

Генерал продолжал неподвижно сидеть. «Он меня считает совершенным идиотом?» Не сводя с сына холодного взгляда, он прервал его, сказав леденящим душу голосом:

— Передо мной сидит мой сын, который (не знаю, из каких соображений) рассказывает мне об обыденных боевых эпизодах. Разрешите мне, по крайней мере, удивиться. Информацию о военном положении на фронте вообще я получаю от офицеров, но только не в ранге командира роты.

Эгон смущенно заморгал глазами. Его оскорбило то, что отец своим заявлением понизил его в должности, которая соответствовала должности командира батальона. Однако Эгон посчитал за лучшее не поправлять отца.

Генерал, слегка наклонившись вперед, подчеркивая каждое слово, продолжал:

— Я не о том вас спрашиваю, господин майор.

«Он ни о чем меня не спрашивал, черт бы побрал его ребусы», — подумал про себя Эгон.

— Я не понял вашего вопроса, — взяв себя в руки, тем не менее проговорил он и, справившись с некоторым замешательством, добавил: — Господин генерал-лейтенант.

Отец вздрогнул.

— Я думал, Эгон, что на фронте вы научитесь отличать существенное от несущественного. Ваши тактические проблемы с точки зрения исхода войны могли бы иметь более или менее важное значение три года назад. Сегодня же они утратили свою актуальность.

Эгон молча слушал. Сейчас он больше всего ненавидел нравоучения отца. «Говори, что хочешь, только давай закончим…» Он до мельчайших подробностей знал продолжение этих нравоучений и в глубине души страстно протестовал против них. «В конце концов, я не ребенок».

И в этот момент он вдруг понял, что именно это делает радостным его возвращение домой. Показать, что он уже чего-то достиг. Доказать отцу, не генералу, а именно отцу, что он уже вышел из детского возраста, когда с ним обращались как с послушной игрушкой клонившейся то в одну, то в другую сторону по воле и милости отца.

— Ну-с, господин майор?!

Эгону послышались нотки презрения в нетерпеливом вопросе отца, хотя он и знал, что отец не глумится над ним. Просто он хочет, чтобы сын сам уловил его затаенные мысли. Он хотел этого всегда. «Играет со мной, как кошка с мышкой…»

— Я жду вашего вопроса, папа… — Голос Эгона дрожал от нервного напряжения.

Генерал потянулся к коробке с сигарами.

— Попробуйте, Эгон.

— Спасибо. Если вы не возражаете, я возьму сигарету.

Генерал кивнул. После долгих разглядываний он наконец выбрал себе сигару, отрезал ее кончик. Эгон щелкнул зажигалкой и поднес огонек к сигаре отца, затем прикурил сам.

— Вы хотели что-то спросить? — сказал Эгон, выпуская изо рта дымок сигареты.

Отец с наслаждением курил сигару.

— Я уже спросил, Эгон. Сожалею, что вы не поняли моего вопроса. Мне кажется, что там, на фронте, вы слишком погрязли в мелких тактических проблемах и утратили способность к крупным обобщениям. Я боюсь этого. Я хочу, чтобы вы не уподоблялись тем нескольким кретинам, которые неустанно чего-то ищут в давным-давно прошедших сражениях и думают, что, найдя ключ к самооправданию, они тем самым выполнят свой долг перед будущими поколениями. А будущее поколение — это в некоторой степени и мы с вами, Эгон. Наше завтра — это вчера будущего поколения… — проговорил генерал, медленно потягивая напиток. — Меня интересует наше завтра… — сказал он и залпом опрокинул в рот остаток коньяка из рюмки.

«Завтра… — неприятно напрягся Эгон. — Какого черта он от меня хочет?» Он наморщил лоб и вновь наполнил рюмки.

Отцу в конце концов надоело молчание сына.

— Как вы, господин майор, представляете себе наш завтрашний день?

«Ах, так вот в чем весь вопрос?!» Только воспитанное с детства чувство уважения к отцу удержало Эгона от встречного вопроса: «Разве может быть такой вопрос для солдата?» «Он совсем выжил из ума». Эгон пожал плечами и ответил:

— Ждем применения нового чудо-оружия.

Отец что-то промычал, и Эгон не знал, понимать ли это как одобрение или, наоборот, как неудовольствие. Во всяком случае, он хотел понять, чего же хочет от него отец, и как можно скорее закончить этот глупый разговор.

Генерал вынул изо рта сигару и спросил!

— И это все?

Эгон развел руками. Отец опять промычал что-то непонятное. А Эгон заметил:

— Говорят, что оно находится в стадии испытаний. По крайней мере, об этом свидетельствует информация, полученная мной от немецких офицеров.

Генерал бросил на сына холодный, испытующий взгляд. На его лице не дрогнул ни один мускул. Эгон же подумал, что отец оценивает его, как мясник скотину, готова ли она к забою или же еще нет. Он чуть-чуть подвинулся в кресле и, чтобы нарушить молчание, сказал:

— Говорят, это чудо-оружие располагает исключительно большой разрушительной силой.

Отец снова взял сигару в рот. Пуская голубые облачка дыма, он молчал.

Смутившись, Эгон потянулся за рюмкой.

Генерал тоже поднял свою рюмку, но, не поднеся ее к губам, стал рассматривать напиток на свет и как бы между прочим заметил:

— Если я правильно понял, вы считаете, что чудо-оружие повлияет на судьбу войны.

Эгон выпрямился.

— Я ожидаю победу, отец!

Генерал сверкнул глазами на Эгона.

— Надеясь на чудо-оружие?

Эгон задумался.

— Да, надеясь на чудо-оружие, — сказал он твердо и, немного помолчав, добавил: — А еще на храбрость и стойкость солдат, которые проявляют чудеса героизма на фронте…

Генерал медленно смаковал напиток, затем поставил на стол рюмку и снова взял с пепельницы сигару и окутал себя густым облаком табачного дыма.

— Скажите, дорогой Эгон, вы когда-нибудь слышали о том, что решает исход войны? Судьбу не боя, а всей войны… Вы имеете хоть малейшее понятие об этом, хотя бы какое-нибудь представление?

Брови Эгона выгнулись в дугу, он попытался получше разглядеть лицо отца. Однако оно было скрыто за клубами дыма, будто он держал во рту не сигару, а целую дымовую шашку. Он хотел видеть выражение лица генерала и, улавливая насмешку в голосе отца, никак не мог понять, что же он такое сказал, что вызвало эту усмешку. «Как кошка с мышкой…» — снова стрелой пронзила Эгона обидная мысль. А изо рта отец выталкивал все новые и новые клубы дыма. Эгон ругнулся про себя и сжал ладони в кулаки.

— Судьбу войны решают солдаты, господин генерал-лейтенант, — выдавил он из себя в качестве аргумента.

Отец, наклонившись в сторону, высвободился из дымовой табачной завесы и облокотился на подлокотник кресла.

— Отлично! Если бы я услышал такой ответ от одного из твоих командиров отделений, дорогой Эгон, даю слово, я объявил бы ему благодарность…

— Что я мог сказать другое? — Эгон с удивлением уставился на генерала. — Я солдат. И считаю свой ответ достойным солдата. — И уже совсем не владея собой, сорвался: — Я не понимаю, что вы хотите мне сказать? Не могу понять, почему я стал объектом ваших нравоучений.

Отец снова что-то пробормотал и, пытаясь, очевидно, смягчить сказанное, проговорил:

— Вы уж извините… кажется, фронт не лучшее нервоуспокаивающее место… — Затем он тщательно стряхнул с сигары пепел и продолжал: — Исход войны, как известно, зависит от многих факторов, господин майор: прежде всего и главным образом от прочности тыла. Именно от этого фактора зависят количество и качество дивизий, моральный дух армии, организаторские способности ее командного состава и многое другое.

«Смотрите-ка, он даже и ухом не ведет… — подумал Эгон об отце, скрипнув зубами. Он чувствовал себя как щепок, которого незаслуженно наказали. — Генерал, несмотря на свое положение отставника, вещает вовсю, как полководец…» Эгон прямо-таки с трудом сдержался, чтобы не вскочить и не бросить отцу в лицо, что на фронте, в офицерских общежитиях — повсюду, где он мог и был хозяином, только не здесь, не в родительском доме, не с отцом, он чувствовал себя по-настоящему дома. Хорошо, он всегда был послушным, хорошим ребенком. Но теперь?! «С меня хватит…» — подумал он и сердито пробурчал:

— Солдаты должны выиграть войну. И они ее выиграют!

Отец кивнул головой.

— Разумеется, конечно. Весь вопрос заключается только в том, чьи солдаты… Ведь на фронте солдаты сражаются с двух сторон, не так ли? Между тем Сталин не такой уж и глупый стратег. И его решения я считаю вполне удачными.

Эгон прямо-таки остолбенел и уставился на отца, как будто перед ним сидел не человек, а призрак.

— Вы… Вы хотите сказать, что…

Отец тряхнул головой.

— То, что я хотел сказать, я скажу, — ответил он резко и, отпив из рюмки коньяка, откинулся на спинку кресла и продолжал: — К сожалению, чем больше мы с вами говорим, тем больше я убеждаюсь в том, дорогой Эгон, хочу сказать вам об этом прямо и откровенно, по-солдатски: у вас исключительно узкий кругозор, который настолько узок, что может стать катастрофичным с точки зрения вашего завтра. Вы только подумайте: человек в чине майора, у которого не возникает даже мысли о том, что же решает исход войны? Такой человек способен быть только простым исполнителем. И поэтому я начинаю думать, что напрасно потратил столь много сил и энергии, чтобы сделать из вас майора.

Эгон вскочил с места, ноздри его дрожали от возбуждения.

— Этого оскорбления… я не потерплю даже от родного отца…

Генерал резко оборвал сына:

— Господин майор! Прежде чем произнести слова «не потерплю», радуйтесь тому, что генерал-лейтенант снизошел до того, чтобы вообще разговаривать с вами. И считайте, что вам крупно повезло в том, что ваш отец генерал. А теперь сядьте и ведите себя прилично или я кое-чего «не потерплю», но тогда вам будет плохо. Я рассчитывал на такую беседу с вами и поэтому заранее распорядился, чтобы вас откомандировали на родину.

Эгон плюхнулся в кресло, как побитый.

«Награждаетесь отпуском… — вспомнил он слова командира дивизии. — Вы заслужили его, господин майор…» Эгон не смотрел на отца. Он слышал, как тот достал бутылку коньяка и поставил на стол рюмку. Разглядывая носки своих ботинок, Эгон умышленно не взял бутылку и не стал наполнять рюмки. Вскоре он услышал бульканье: это отец сам стал разливать напиток.

— Или вы думаете, дорогой Эгон, — презрительно проговорил отец, — что вас продвигали по службе за ваши красивые глаза? А вы не подумали о том, что вы слишком молоды даже для командира роты?

— Я воевал, — сердито пробормотал Эгон.

— Это верно. И мне хочется, чтобы вы воевали и завтра.

Эгон взглянул на отца.

— Перед моим отъездом командир союзной нам немецкой дивизии представил меня к Железному кресту.

Глаза у генерала округлились.

— Скотина… — вырвалось у него сквозь зубы.

У Эгона глаза тоже полезли на лоб и отвалилась челюсть.

Отец глубоко вздохнул и, вытерев обратной стороной руки вспотевший лоб, отпил из рюмки.

— Вы заслуживаете всяческого признания… — произнес генерал сухо. — Вы что, действительно ни о чем не думаете?! Как вы считаете, почему я ушел в отставку?

— По состоянию здоровья… В официальном сообщении говорилось…

Генерал окинул сына уничтожающим взглядом, затем энергично и с силой вдавил остаток сигары в пепельницу.

— Я хочу воевать и завтра! — возвысил голос генерал. — Если бы я воевал сегодня, то потерял бы право на борьбу завтра… Вы что, не понимаете этого? Собственно говоря, вы против кого воюете, господин майор?

Эгон тряхнул головой.

— Против тех, с кем мы находимся в состоянии войны, — ответил он глухо. Его охватило такое же чувство скованности, которое он испытывал в раннем детстве, когда его поучал отец: что бы он ни говорил, отец все равно придирался к нему. И вот сейчас он не знает, что же ответить, чтобы угодить отцу.

— Естественно. И с кем же мы находимся в состоянии войны?

Эгон настолько растерялся, что даже про себя не протестовал против такого школярского вопроса.

— Россия, Англия, Соединенные Штаты… — начал он перечислять.

Отец ткнул вверх указательным пальцем, подняв руку с кожаного подлокотника кресла.

— Спасибо, Эгон. Довольно, не продолжайте! — Генерал взял рюмку со стола, поднес ее к глазам и начал рассматривать цвет напитка. Но даже это движение отца нервировало Эгона. Что он все время рассматривает коньяк, вместо того чтобы пить его?! И потом, как можно смаковать коньяк, будто это сладкое десертное вино? Генерал повернул рюмку и посмотрел на нее с другой стороны и, как бы читая отпечатанный на ней текст, вымолвил:

— Вы не понимаете самой сути войны, поэтому не способны понять и меня.

«Это понятно и ребенку…» Эгон хотел было возразить, но вспомнил, что отец ждет от него именно этого возражения. Поэтому он посчитал за лучшее промолчать.

Отец же, немного помолчав, продолжал:

— Вы видите только то, что находится на поверхности явлений, Эгон, а на поверхности же действительно видно, что войну друг против друга ведут две группировки наций…

«Говори, говори…» Эгон твердо решил дождаться конца этих рассуждений.

— …Между тем война ведется между двумя социальными системами. Нам повезло еще в том, что эта война приняла форму столкновения наций. Именно из этого факта для нас вытекает возможность бороться завтра. Но не против какой-либо из наций, а против большевизма.

Генерал сделал глоток. Эгон с облегчением поднял свою рюмку и сразу же опрокинул ее в рот.

— Не понимаю, папа, о чем вы со мной спорите. В эти дни я могу рассчитывать на хорошее, смею сказать, на одно из прекрасных признаний моего скромного вклада в борьбу против большевизма…

— Ошибаетесь. Вы рассчитываете на немецкую награду, — генерал скривил губы, — конечно, вы противник большевизма. Но в ближайшем будущем эта награда станет довольно плохим рекомендательным письмом. Она быстро превратит своих владельцев в политические трупы. А нам через несколько месяцев понадобятся, как никогда в прошлом, активные борцы против большевизма. Или вы действительно думаете, что повое, так называемое демократическое правительство, создание которого ожидается в недалеком будущем, бурными овациями примет увенчанного Железным крестом героя, который предложит свои услуги военному министру для защиты Отечества? Даже и те, кто в душе прижал бы вас к груди, будут вынуждены отвернуться от вас…

Лоб Эгона покрылся холодным потом. «Боже мой, так, значит, вот до чего он докатился». Сын ломал голову над тем, у кого отец набрался этих либеральных мыслей. Эгон достал носовой платок и вытер лоб. «Уж не испытывает ли он меня?»

— Если бы мне кто-нибудь сказал это на фронте… я приказал бы его расстрелять… — Голос его прерывался, и сам он дрожал от внезапно охватившего волнения.

Отец с тихим вздохом ответил:

— Вам присущи те же ошибки, из-за которых так страдает все нынешнее молодое поколение, и в этом наша вина. Мы научили вас выполнять приказы, но не думать, — генерал отрицательно покачал головой, — думать логически мы вас не научили…

— Будущее Венгрии… — Эгон хотел добавить, что един-единственный приказ диктует ему бороться не на жизнь, а на смерть, до последней капли крови, но генерал прервал его:

— Именно будущее Венгрии требует от вас, чтобы вы ожидали ее краха отнюдь не в качестве немецкого вассала. Это единственное и необходимое условие для того, чтобы завтра вы смогли принять активное участие в борьбе, Эгон!

Сын не верил своим ушам. Услышать такое из уст-отца?! Из уст генерал-лейтенанта?!

В этот момент неслышно раскрылась дверь. Они даже не заметили, что в дверях стояла мать, которая с милой улыбкой обратилась к отцу:

— Вы не рассердитесь, если я попрошу вас поделиться со мной сыном?.. — Мягкими кошачьими шагами она подошла к Эгону и присела к нему на подлокотник кресла.

— Вы кажетесь таким уставшим, Эгон…

Голос отца заскрипел, как будто его издавал не человек, а аист.

— Я как раз объясняю Эгону, что Венгрии для защиты своего национального существования нужны не глупо погибающие мученики, а стойкие бойцы; к сожалению, он не желает этого понять и собирается осчастливить нас немецким Железным крестом.

Последнюю фразу он произнес таким тоном, будто собирался сказать, что Эгон хочет принести домой незаконнорожденного ребенка. И это окончательно повергло сына в изумление. Если отец говорит такое своей жене, его матери, то это уже не испытание.

«Предатель… — подумал Эгон, бросив презрительный взгляд на отца. — В то время как мы там, на фронте…» Эгон чувствовал себя так, будто его продали.

— Не могли бы вы, дорогая, дать мне еще несколько минут…

Мать молча кивнула и так же неслышно вышла из комнаты, как и вошла.

Эгон продолжал мысленно удивляться: так выставить мать?!

Отец снова поднял рюмку.

— Вы, дорогой Эгон, ведете классовую войну даже тогда, когда видите в ней столкновение наций. Жаль, что вы это не можете или не хотите уразуметь. Если будет разрушена сила, цементирующая в настоящее время нацию в единое целое, то это хуже проигранной войны. Тогда ответственность за судьбу нации ляжет на плечи других общественных слоев. А это будет означать одно — победу большевизма в Венгрии… В таком случае вам, Эгон, придется навсегда снять военную форму и — если предположить, что в этих преобразованиях вы останетесь живы, — придется идти работать, скажем, на завод… Вы можете себе это представить, Эгон?

Эгон скрипнул зубами.

— Моя фантазия бедна. Я могу представить себе только победу или смерть.

Отец вздохнул. Не притронувшись к рюмке, он поставил ее обратно на столик.

— Тогда я не настаиваю на том, чтобы вы меня поняли, Эгон. Но, как от сына, требую от вас следовать моим советам. Мы должны выполнять указания его превосходительства регента, содержащиеся в его октябрьской речи, даже если он сам их и отменил. Это в интересах нашей нации, нашей семьи и прежде всего в ваших собственных интересах. Настанет время, и вы будете благодарны мне за то — по крайней мере, я хочу верить в это, — что не разрешил вам превратиться в обычную канцелярскую крысу. Я был бы рад, если бы вы, возглавив свою часть, вместе с ней предложили свои услуги новому правительству, то есть тому, которого сегодня еще нет, но которое будет сформировано завтра. Естественно, через Красную Армию, другого пути, иного решения нет. Вы должны решить: имеется ли в вас такая возможность? Если нет, то надо найти возможность предложить новому правительству свой меч вам одному. Или выйти на командира стоящей перед вами советской воинской части и сообщить ему, что вы готовы целиком и полностью предоставить себя в его распоряжение. Я требую от вас этого…

Эгон ненавидящим взглядом окинул отца.

— Вы предлагаете мне предательство?

— Меня не интересует, как вы оцениваете мое предложение, Эгон. Я заинтересован в том, чтобы вы выполнили мою волю, и как можно скорее! А точнее говоря, еще до того, как к вашей груди приколят Железный крест!

Эгон закрыл глаза. В этот момент его поразила мысль, насколько в последние минуты произошла перемена власти. Руки невольно сжались в кулаки, хотелось бить ими в бессильной ярости.

«Этот гнилой либерализм… Эта зараза…»

— Если разрешите… Пусть войдет мама…

— Хорошо. Я не желаю больше говорить на эту тему.

Присоединившаяся к их компании мать нисколько не улучшила настроения Эгона. Он чувствовал себя совсем чужим, отца же считал за мелочного жулика-торгаша, который просто пускает его в продажу, как товар, от чего гнетущее состояние, охватившее его, не могли изменить ни материнская любовь, ни ее благожелательность.

Эгон обрадовался, когда можно было уйти спать. До самого рассвета он думал над тем, заявлять ли ему на отца в Национальную контрольную комиссию или нет. Потом решил все-таки не доносить, но и не выполнять требований отца. Он решил считать, будто утреннего разговора вовсе не было, и в соответствии с этим выработать курс своего поведения. Такое решение полностью удовлетворяло его. Он не Брут, чтобы поднять меч на родного отца, но и не презренная тряпка, безвольная марионетка. Между тем Эгон никак не мог взять в толк, откуда отец набрался этих, по его мнению, необычайно вредных либеральных настроений. Свое же решение Эгон считал исключительно мудрым и великодушным: отец еще будет благодарить его за это. Успокоенный, он уснул.