Осада

2

Женщина сжимала под мышкой какой-то продолговатый плоский предмет. Подняв голову, она смотрела прямо перед собой и в то же время искоса внимательно следила за окном полуподвала. Дворничиха, сидевшая за швейной машинкой, взглянула на нее. Но женщина сделала вид, будто не заметила этого, и продолжала шагать по керамическим плиткам садовой дорожки. Сердце ее, однако, бешено колотилось в груди, а звуки собственных шагов казались чересчур громкими. Она свернула к подъезду, не сводя взгляда с двери дворника. «Она меня не видела…» — подумала женщина, но щемящее чувство тревоги все же не проходило. Потом она взбежала по лестнице и чуть не задохнулась, пока достигла площадки второго этажа. Ухватившись за перила, остановилась, стараясь отдышаться. Сверху слышался чей-то смех, голоса и скрип дверной ручки. Женщина метнулась к двери и нажала кнопку звонка.

На двери квартиры, в которую она звонила, блестела медная дощечка с надписью: «Золтан Борански». Сверкающая ручка двери тоже свидетельствовала о том, что ее, по-видимому, недавно чистили мелом или кирпичом.

Вниз по лестнице спускались двое — мужчина и женщина. Судя по голосам, это были молодые люди. Лестничная клетка наполнилась их веселым смехом.

Женщина ждала. «Кто-то должен же быть дома… Звонить еще или нет?» Решила позвонить еще раз, когда молодая пара покажется на повороте. Она уже протянула руку к кнопке звонка, как вдруг в двери неожиданно открылось небольшое окошко, в котором показалось лицо домработницы. Холодно кивнув в ответ на приветствие звонившей, она тотчас же любезно улыбнулась приближающейся паре:

— Целую ручку…

В ответ прозвучало: «Добрый день». Женщина повернула голову: действительно, это были молодые люди, он — офицер с трехцветной повязкой на рукаве. Домработница проводила пару долгим доброжелательным взглядом, затем ее взгляд остановился на посетительнице, и улыбка мигом исчезла с ее лица.

— Сейчас доложу, — холодно сказала она, захлопнув окошечко.

Поведение служанки не удивило и даже не обозлило посетительницу. «Дома, значит…» — подумала она и облегченно вздохнула. Уже много лет она не видела Дору… И жалела, что теперь вынуждена была прийти к ней, однако другого выхода она пока не видела и надеялась, что Дора все-таки…

Дора внезапно открыла двери, схватив женщину за руку, буквально втащила ее в квартиру.

— Розочка ты моя, — прошептала она, целуя женщину и быстро захлопывая дверь.

Женщина тоже поцеловала Дору.

Дора слегка отклонилась назад, но не выпустила гостью из своих объятий. Она так пристально всматривалась в свояченицу, будто хотела навеки запомнить ее черты.

— Ты сильно похудела, Розочка. — Голос ее неожиданно оборвался.

Роза смотрела на украшенное драгоценными камнями распятие, красовавшееся на груди у Доры на толстой золотой цепочке. «Дора осталась Дорой», — подумала Роза и чуть было не сказала ей: «Не играй, Дора, хотя бы сейчас, не рисуйся…» — и страшно удивилась, когда, взглянув в ее глаза, увидела блеснувшие в них слезинки. Самые настоящие слезы. Это несколько растрогало ее, она даже пожалела, что подумала о ней так плохо.

Дора же, взяв Розу за руку, провела ее не в гостиную, а в маленькую комнатку, двери которой выходили в прихожую, усадила на кушетку и сама села рядом.

Роза тихо заплакала. Никогда еще она не была в этой квартире, хотя и слышала об этой комнатке — особом мире Доры: жизнь семьи протекала в остальных помещениях квартиры, но все происходившее в них решалось именно в этой комнате. Сын Розы — Вильмош дважды в неделю, по понедельникам и пятницам, бывал у Доры. По понедельникам ему давали по пол-литра молока, по пятницам — по пол-литра какао и каждый раз кормили обедом. Молоко и какао он приносил домой и очень подробно обо всем рассказывал. Мать вынуждена была выслушивать его рассказы, хотя сама Дора ее просто не интересовала. Она даже не сердилась на нее. И вот однажды в марте Дора передала ей, чтобы Вильмош больше не ходил к ней, потому что она-де боится за него. Дело в том, что один из ее соседей — высокого ранга офицер, видимо, друг немцев, так как уже после оккупации страны он был произведен в генералы. У второго же соседа изо дня в день гостили немецкие офицеры и нилашисты, которые могли увидеть парнишку и догадаться, кто он такой. Роза довольно равнодушно приняла к сведению эту просьбу Доры, которую она передала через свою служанку, поручив той отдать ей двадцать пенгё хозяйки: «Мадам просит вас купить на эти деньги молока Виллике, а позже, при первой возможности, она передаст вам еще денег…» Сначала у Розы мелькнуло было желание отослать эту двадцатку обратно. Но в тот же день утром почтальон принес извещение об увольнении Вильмоша с работы, а накануне — призывную повестку для Гезы. «Еще не уплачено за квартиру…» Она не притронулась к деньгам, оставив их на столе, и убрала только после того, как ушла служанка.

В тот момент горечь от полученной подачки в двадцать пенгё была не менее сильной, чем чувство собственного достоинства.

А между тем Дора продолжала, всхлипывая, шептать:

— Успокойся, Розочка моя. Не бойся, бог не выдаст…

Роза едва заметно задрожала. Этот шепчущий голос развеял в прах все ее иллюзии. «Дура… Она опять хочет положиться на своего бога…» Роза вздохнула.

— Могу я попросить стакан воды?

Дора потянулась было к кнопке звонка, но передумала. Ее рука, не остановившись у кнопки, плавно скользнула дальше.

— Сейчас, Розочка… — ответила она, вставая и направляясь к двери. — Роза, может быть, выпьешь стаканчик морсу? Вчера у нас были гости, я не рассчитала и приготовила слишком много. Ты наверняка еще никогда не пила морс.

— Нет, я прошу только воды, — ответила Роза.

«Морс…» Ее рассмешило прерванное движение руки к кнопке звонка, она продолжала смотреть на него, все еще сжимая под мышкой продолговатый плоский сверток. Дора вскоре вернулась вместе со служанкой, которая поставила на стол поднос.

— Может быть, подогреть тебе немного мясного бульона?..

Роза отрицательно покачала головой.

— Спасибо, я сейчас уйду.

Дора удержала ее.

— Это быстро, — она взглянула на часы. — Подогрейте, пожалуйста, бульон и принесите сюда, — обратилась она к служанке, — тебе сейчас не плохо будет поесть горяченького… — Когда служанка вышла, Дора опять присела на кушетку и тихо спросила: — Ты должна вернуться туда к семи?

Роза поняла вопрос. Она отпила несколько глотков воды из стакана и бросила удивленный взгляд на Дору.

— Куда я должна вернуться к семи?

— Ну… — Дора не хотела произносить слова «в еврейское гетто» и, немного помолчав, продолжала: — Ну, домой. Ведь комендантский час еще не отменили…

Роза подождала, когда Дора выскажется до конца, а потом сухо заметила:

— Лица еврейской национальности имеют право появляться на улице только с пятнадцати до семнадцати часов.

Дора, пораженная, уставилась на Розу.

— Я не нашила звезду. — Она пожала плечами.

Дора все еще никак не могла прийти в себя.

— Но, ведь… господи боже мой… служанка уже видела тебя со звездой…

— В крайнем случае меня заберут, — и с горечью добавила: — Авось бог не выдаст…

— Я думала… — Дора вдруг сразу побледнела. Она кивнула в глубь квартиры: — Ты подвергаешь опасности не только себя. Там в комнатах — гости, немцы, если они увидят…

Роза прервала ее:

— Не бойся, не увидят. А если и увидят, то тебе не так уж и обязательно посвящать их в мою родословную. И потом, я же тебе сказала, что сейчас уйду.

Дора сложила руки на коленях, пальцы ее нервно теребили подол платья.

— Розочка, это же в твоих интересах… Кто не нарушает приказа, того не трогают… Это сказал один из немцев, полковник. Когда ты позвонила, мы как раз говорили об этом.

Роза подняла взгляд на Дору и сразу не могла решить, то ли ей заплакать, то ли засмеяться.

— Возможно, — наконец вымолвила она, — но мне необходимо было зайти к тебе… Я не хочу сейчас ворошить прошлое. Ты много раз мне обещала. Сулила золотые горы…

— Но, Розочка…

— Дай мне договорить! Я пришла просить у тебя денег.

Мне они сейчас очень нужны. Я должна найти их во что бы то ни стало.

— Может быть, у меня найдется двести пенгё… — Дора тут же разрыдалась. — Розочка, как ты со мной разговариваешь… Разве я когда-нибудь обижала тебя, всех вас? — Дора закрыла лицо руками, ее плечи вздрагивали мелкой дрожью. — Вся семья почему-то думает, что я набита деньгами! Но у меня ничего нет…

Дору охватило чувство жалости, как это бывало и раньше.

Она знала, что все беды у нее обычно начинаются с этого чувства. Но Роза все же родственница и притом всегда разыгрывает из себя такую несчастную, что ее можно только либо жалеть, либо презирать. «Я действительно никогда не обижала ее, а она только брала деньги в долг и вместе с ними поручительства, а когда нужно было расплачиваться, приходил инспектор, но не к Розе, а ко мне. Роза же ничего не делала, да и не могла делать, тем более возвращать долги». Их требовали с Доры, потому что поручительницей всегда была она.

Дора клялась во всем помогать Розе, а на самом деле лишь давала по пол-литра молока детям в качестве подачки.

— Оставь, Дора… Найди мне лучше деньги. Нужно три тысячи пенгё, в долг, золотом или в долларах.

Столь решительное требование показалось Доре настолько невероятным, что Дора удивленно посмотрела на нее. «На документы… — мелькнула у нее мысль. — Надо бы дать».

— Три тысячи?! — Она глубоко вздохнула. — Откуда мне взять три тысячи? Это же целое состояние… Разве кого-нибудь ограбить? Или ты думаешь, что они лежат у меня в столе? Золи, давая мне деньги на питание, и то высчитывает все до последнего филлера… И зачем тебе три тысячи?

У Розы чуть было не вырвалось, что ей предлагают целый набор документов, не бланков, а самых настоящих документов от беженцев из Трансильвании. Просят за них три тысячи, и все они подходят для Вильмоша. Но вместо этого она сказала:

— У меня возникли кое-какие расходы.

— Розочка, дорогая… — Дора взяла ее за руку и заглянула в глаза. — Не делай этого. Ты не… Пусть кто-нибудь другой, но только не ты…

— Что не делать? Ты даже не знаешь, о чем идет речь!

Дора хотела уже сказать, чтобы она ее не считала дурой. Зачем сегодня нужны три тысячи пенгё простой, забитой еврейке? Дора осуждающе покачала головой.

— Только прямым честным путем, Роза.

— Прямым путем… Между прочим, я уже давно сошла с него. Теперь у меня есть другое имя: меня ведь крестили.

Дора сразу просветлела.

— Давно бы так. Когда я через Вильмоша посоветовала тебе окреститься, ты ответила мне грубостью. А тогда я могла бы найти тебе и хорошего мужа. И теперь у тебя не болела бы душа.

Роза махнула рукой.

— Ваш Христос чихал на меня вместе с моим свидетельством о крещении. Сама не знаю, как это я встала в очередь к попу в церковном приходе. Видно, меня увлекла всеобщая истерия. Разве мне не все равно, распотрошат меня со свидетельством или без него?

— Не греши на бога, Роза. Он не виноват в человеческих гнусностях.

Розочка скривила губы:

— Конечно, конечно. Только одни люди виноваты… — Она опять отпила из стакана. — Иногда неплохо было бы верить и в бога. Тогда я совершенно спокойно, как скотина, пошла бы на бойню.

Глаза Доры округлились.

— Так ты, что же, не веришь?

— Мой Фери умер в тридцать первом. За тринадцать лет вдовства я убедилась, что верить можно только самой себе. Двоих детей я воспитала людьми.

«Безбожниками…» Дочери Розы Дора ни разу не видела и не разговаривала с ней. Она работает на каком-то предприятии, но и об этом Дора узнала только из рассказов Вильмоша. С уст Доры слетел легкий вздох. Странно, но ей казалось, что все это было давным-давно, хотя с тех пор не прошло, пожалуй, и трех лет. Странным казалось и то, что она смутно помнит и швейную мастерскую: из памяти стерлись подробности, запечатлелись лишь некоторые лица — закройщика, гладильщицы, двух-трех швей, и никого больше. В течение десяти лет она буквально жила в мастерской, работая от рассвета до заката: закупала материалы, вела переговоры с заказчиками, занималась доставкой изделий, ну, и, конечно, ведением домашнего хозяйства. Она ненавидела эту мастерскую, в которой ее удерживала только мечта любым путем выбраться оттуда, из атмосферы ремесленничества и мещанства. Своим прозвищем Вильмош был обязан как раз этой мечте. Дело в том, что, когда гитлеровские войска были под Москвой, мальчик вошел в мастерскую. Дора в шутку спросила его: «Ну, когда мы поедем к Сталину?» В ответ на это малыш начал читать стихи о том, как русские побьют гитлеровцев. Затем почти слово в слово повторил новости, переданные лондонским радио. У Доры от испуга мурашки пошли по спине, она была настолько поражена, что некоторое время не перебивала его и только потом, несколько опомнившись, сказала: «Тише! Мы тут работаем, а не занимаемся политикой!» Мальчик разочарованно посмотрел на Дору: «Ты же сама спросила, тетя Дора…» Она уж не помнила, что тогда ответила ему, помнит только, как в мастерской вдруг установилась настороженная тишина, рабочие молчали, и, чтобы как-то разрядить обстановку, Дора в шутку сказала: «Ну, ты маленький союзник Сталина…» С этими словами она встала, вышла на кухню и распорядилась накормить Вильмоша обедом. Но этот несносный мальчишка продолжал безобразничать и на кухне, попросив не обижаться, если когда-нибудь ее мастерскую превратят в общественную собственность. И это говорил тринадцатилетний щенок! «Розина работа…» Дора перевела взгляд с Розы на пол. Бахрома красного персидского ковра местами спуталась. Это неприятно резало ей глаза. Но она не нагнулась, чтобы расправить ее. «Когда она уйдет, нужно будет сказать служанке…» Дора невольно выпрямилась в кресле. Это было одно-единственное движение, которое хоть чем-то приятным напомнило о швейной мастерской: выпрямляясь за швейной машинкой, где для этого всегда было слишком мало места, она всякий раз должна была помнить о низко висящей лампе, чтобы не удариться о нее головой. Нужно было осторожничать из-за этой лампы, хотя мастерская размещалась в старом коммунальном доме, в комнате с высокими потолками, которую и натопить-то было трудно. Розу тоже смущала установившаяся тишина. «Туда три тысячи, сюда три тысячи, — думала с досадой Дора, — столько родственников, и черт знает сколько еще понадобится тысяч, чтобы помочь и…» Ее обижала сама мысль, что родственники не понимали ее стремления пожить в конце концов свободно, ни в чем себя не стесняя. Даже муж. Золтан же годился только на то, чтобы кроить. Ее счастье, что он пошел в нее, а не в отца. Уголками глаз Дора наблюдала за Розой. «Что она еще попросит? В золоте или в долларах…»

Роза наконец заговорила. Она произносила слова тихо, как бы разговаривая сама с собой.

— Я получила открытку от Гизи.

— Ее же нет дома? Насколько мне известно…

— Ее взяли летом. Прямо на фабрике. Сначала их переселили на фабрику, а потом оттуда куда-то увезли. Открытку она послала из Вальдзее. Я смотрела по карте у Вильмоша, где находится этот Вальдзее, и не смогла найти…

Голос Розы звучал как-то глухо. Она открыла ридикюль, достала открытку и передала ее Доре. Это была обычная солдатская открытка с готовым текстом, отпечатанным на шести языках; «Жив-здоров, чувствую себя хорошо». Дора прочла и протянула открытку обратно.

— Ну, вот видишь, а здесь, в городе, ходят слухи, что всех их убивают…

Роза обратно открытку не взяла.

— Непременно убьют, — тихо проговорила она. — Посмотри, видишь там, на краешке открытки, царапины от ногтя. Прежде, чем их увезти, арестованным обещали, что они смогут писать домой письма. Когда я разговаривала с ней на вокзале, мы условились, что если это действительно так, то она может написать мне любой текст, но обязательно сделает пометку, царапину ногтем на краю письма.

Дора покачала головой.

— Розочка, я действительно не люблю немцев, но говорить такое о культурной нации… Открытку могли случайно поцарапать на почте.

— Такие открытки получили от нее еще кое-кто из родственников, и на всех есть такая пометка. — С этими словами Роза взяла из рук Доры открытку и положила ее обратно в ридикюль.

Дора не собиралась доказывать, что, по ее мнению, лучше иметь тысячу немцев, чем одного нилашиста. Немцы, по крайней мере, культурные люди и, как подсказывает ей опыт, даже очень симпатичны. Во всяком случае, те из них, кто вхож в ее дом, это благородные люди в прямом понимании этого слова. В деловых вопросах они щедры, и, что особенно ей нравилось, они великолепно умеют вести себя в обществе. Нилашистам неплохо было бы у них этому поучиться. Между прочим, идет война, а эти люди ко всему прочему еще и солдаты, офицеры, а не только деловые люди. Да, что правда, то правда, еврейский вопрос они решили довольно радикально, и все прекрасно понимали, что депортированные в Германию евреи уже никогда не вернутся обратно. «Они будут там работать, пока не умрут…» Такое решение вопроса она считала более гуманным, чем «охота» нилашистов на людей, и, главным образом, более целесообразным. Тишина стала неприятной, Дора бросила на Розу беглый взгляд и почувствовала легкое угрызение совести из-за того, что ее вполне устраивал тот факт, что Роза с момента принятия поручительства не пропустила ни одного случая, чтобы не показать перед ней, Дорой, свое моральное превосходство. «Прости нам наши грехи, простим и мы твои…» Дора вдруг вспомнила про обещанный бульон и недовольно хмыкнула: «Совершенно выскочило из головы. А она, наверняка, ждет его…» В этом она увидела перст божий, решив, что Розу здесь удерживает надежда получить кое-что из еды. С несвойственной своему возрасту проворностью Дора вскочила с места.

— Посмотрю, чем там занимается моя девка. Она еще, чего доброго, додумается разогревать всю кастрюлю…

— Что такое? — Роза с недоумением уставилась на нее.

Дойдя до дверей, Дора сказала:

— Я сейчас приду.

Роза только тогда вспомнила о супе, когда за Дорой закрылась дверь. Она закусила губу, чтобы не расплакаться. «Дура… на черта мне нужен твой суп. Мне деньги нужны, три тысячи… — На глаза навернулись слезы, и она продолжала повторять про себя: — Три тысячи, три тысячи…» Хотя уже твердо знала, что Дора не даст ей денег. Дрожащей рукой она вытерла слезы.

Дора же постаралась задержаться подольше. Когда она наконец вернулась в комнатку, лицо ее сияло. Она наклонилась к Розе, погладила ее по волосам, как нашалившего ребенка в момент прощения.

— Сейчас принесут суп.

Роза снизу вверх взглянула на Дору, глаза ее гневно сверкали.

— Ешь сама свой суп! Мне деньги нужны, три тысячи пенгё, а не твоя еда! Не даром же, я отдам… — У Розы перехватило горло, и, почти хрипя, она продолжала: — Я и тогда все отдавала, когда нужно было расплачиваться за твои долги… — Роза не выдержала, голова ее упала на грудь, и она забилась в беззвучном рыдании.

Дора смертельно побледнела, широко открытым ртом она хватала воздух, держась обеими руками за сердце, будто оно собиралось выскочить у нее из груди и его нужно было удерживать.

— Ты меня упрекаешь… — Она рухнула на софу и начала говорить глухо, прерывисто: — Ты только посчитай, сколько денег ушло на одного Вильмоша… Ой, опять схватило… Господи Иисусе, прости ее за эти упреки… И ты упрекаешь меня тогда, когда… — она глубоко вздохнула и наконец выдохнула из себя: — Я тебя спасла…

При последних словах Роза вздрогнула. «Неужели даст?..» Она медленно, как бы просыпаясь, повернула голову к Доре.

Дора неподвижно полусидя-полулежа развалилась на софе и глубоко дышала.

— Воды…

Роза подскочила к столу и подала ей стакан, из которого только что пила сама. Дора выпила несколько глотков воды, взяла себя в руки и села.

— Я тебя спасла… — прошептала она.

Роза взяла у нее из рук стакан и поставила его на стол.

— Прости… я совсем потеряла голову… Порой сама не знаю, что творю… — тихо сказала Роза.

«Дора, ты действительно дашь мне деньги?» У нее не хватало смелости спросить ее об этом.

Скрипнула дверь. Девушка-служанка принесла суп. Дора невольно выпрямилась.

— Поставь на стол! — приказала Дора и кивнула Розе: — Ешь!

«Ты действительно дашь мне денег?» Роза не стала спорить с ней, она взяла ложку и начала есть суп, не скрывая своего удовольствия.

Взгляд Доры задержался на тарелке. «И все-таки ты жрешь мой суп…» Вскинув брови, она удивилась, почему ей вдруг пришла в голову эта мысль. Роза, продолжая есть, тихо проговорила:

— Ты можешь быть уверена, я их тебе верну.

Дора мотнула головой.

— Денег я тебе дать не смогу, кроме тех двухсот пенгё, которые у меня есть. Ну, может, двести пятьдесят, сколько у меня есть, я точно не помню. Я их сейчас принесу, пусть у тебя хоть немного будет. И отдавать их мне не надо… Я говорила до этого с Золи, вызвала его из мастерской, именно поэтому тебе пришлось так долго ожидать. Ходит сюда один немец, с его помощью мы попробуем добиться для тебя немецкого покровительства. Кто на них работает, они всех берут под свою опеку. Но тебе надо будет поработать хоть немного в швейной мастерской, где шьют военную форму, солдатское белье и тому подобное. Ты ведь умеешь шить белье. Может быть, удастся договориться, и тебе будут выдавать работу на дом.

Ложка в руках Розы остановилась на полпути ко рту.

— Я не свою шкуру хочу спасти… Вильмаш еще так молод. Его тоже забрали в гетто, как и Гизи. Продуктов у них всего на два дня. Мне для него нужны эти три тысячи…

— Если его взяли в гетто, то ты уже не сможешь передать ему туда деньги…

— Утром их должны посадить в вагоны, — перебила Дору Роза. — Я узнала. Если я сегодня же отнесу ему документы, то ночью он мог бы бежать с завода. Кто знает… А без документов и бежать нет смысла… Куда без них денешься?

На глаза Доры навернулись слезы. Она уж пожалела, что поторопилась с отказом. «Надо бы дать…» Но вдруг другая, более трезвая мысль заставила ее снова задуматься: «А если его поймают? Следы приведут ко мне…» Она подошла к туалетному столику и начала рыться в ящике.

— Вот триста есть… — Она повернулась и положила деньги на стол. — Возьми.

«Ну, спасла называется…» — Роза так сжала ложку, что побелели пальцы.

— Мне пошел пятьдесят пятый год, Дора. Мне уже нечего ждать от жизни. И к немцам в пасть я добровольно не пойду, даже если бы и могла на что-то рассчитывать… — Она вдруг замолчала, не закончив мысль «что тем более способствовало бы процветанию фирмы Борански…».

Роза опять начала есть. «Мясной суп… И из-за этого я сюда пришла…» Она разозлилась на самое себя, потому что действительно после нескольких ложек супа по-настоящему почувствовала, как была голодна.

Показав глазами на деньги, Дора сказала:

— Спрячь. Не хочу, чтобы их видела служанка.

Ложка громко стучала о дно тарелки.

— Подумай… — Дора переплела пальцы рук и умоляюще объяснила: — Я так просила за тебя Золи… Он не хочет вмешивать семейные дела в дела фирмы… Ты будешь в полной безопасности…

Роза пропускала ее слова мимо ушей. Она смотрела на пустую тарелку и лежавшие около нее три красных банкноты.

— Шестьсот у меня уже есть, — начала она считать вслух, — с этими тремястами — девятьсот. За золотое кольцо, допустим, дадут шестьсот, итого полторы тысячи.

Дора подумала, что ослышалась. Раньше, подписывая долговое обязательство, Роза готова была отдать все что угодно: мебель, одежду, постельное белье, но только не кольцо.

— Свое кольцо?! — спросила Дора.

— Не могу же я отдать грабителям свои вши.

Дора чуть не вскрикнула:

«Да ведь один камень в нем стоит тысячи полторы!» Взгляд Розы между тем остановился на висевшем на шее свояченицы кресте, украшенном бриллиантами, и, прежде чем что-то сказать, она вдруг попросила:

— Отдай мне это. Все равно тебе он нужен просто для форса. Может быть, его возьмут за полторы тысячи, и тогда у меня уже будет три тысячи пенгё.

Дора сразу двумя руками схватилась за висевший на груди крест. Глаза ее округлились. «Да он стоит не меньше чем десять тысяч». Уголки губ ее вытянулись. Из горла вырывались какие-то глухие звуки:

— Христос с тобой… — она почувствовала колики в желудке и запричитала от боли и от обиды: — Не мучь меня… Уходи! Я больше не могу, я тоже человек. Хватит с меня моего собственного креста.

Роза положила деньги в свой ридикюль.

— Тебе он нужен просто для форса, — повторила она глухим голосом и добавила: — А я могла бы с его помощью сделать доброе дело.

Дора посмотрела на свояченицу как на какое-то чудовище. Она энергично затрясла головой.

— Отдать за бесценок!.. — вырвалось у нее из груди. Она задыхалась. Страшно кололо в боку. Отдышавшись, она наконец обрела дар речи, и каждое слово с болью срывалось с ее уст.

— Его преосвященство кардинал… — Дора снова замолчала и немного погодя продолжала: — Лично освятил этот крест… — Опустив правую руку, она ухватилась ею за край софы. — Уходи, ты меня убьешь…

Глаза у Розы покраснели, лицо горело. Внезапно ее охватило чувство странной усталости. Она сунула под мышку плоский продолговатый сверток и медленным тяжелым шагом направилась к выходу. У самой двери ее настигли хриплые слова Доры:

— Я буду молиться за тебя…

Роза обернулась и с отчаянием воскликнула:

— Носи свой крест! Пусть под тобой провалится земля!

Не закрыв двери, она пробежала через переднюю и выскочила из квартиры.

На лестнице было темно. С дрожью в ногах Роза ощупью спускалась вниз. Лицо ее все еще горело. В воздухе мелькали мелкие снежинки, которые, падая, будто иглами кололи лицо. Роза шла по дорожке сада, выложенной плиткой. Когда она проходила мимо окна дворничихи, та сидела за швейной машинкой и шила, как и в момент ее прихода.

У выхода со двора Розу нагнала служанка Доры и сунула ей сверток со словами:

— Здесь немного колбасы и сала, хозяйка передает… Вы это забыли у нас, тетя Роза…

Роза отрешенным взглядом посмотрела на девушку, машинально взяла у нее сверток и вышла из ворот. В голове шумело. Ее качало из стороны в сторону, как после хорошей выпивки. Держась за ограду, она медленно шла по улице. На углу возле тумбы для афиш вынуждена была остановиться: ноги отказывались ей повиноваться. Прислонившись к тумбе, она разрыдалась.

Плакала она долго и громко. Люди проходили мимо, никому не было до нее никакого дела. Потом кто-то тронул ее за плечо.

— Предъявите документы. Что случилось?

Роза вздрогнула, глубоко вздохнула и перестала плакать. Медленно повернулась. Перед ней стояли трое, было темно, и она не видела их лиц. Все трое были в форме, вооружены автоматами.

— Мой сын… — прошептала она, чуть было не сказав «пропадет», но не смогла вымолвить этого слова и снова расплакалась.

Один из мужчин ударил себя руками по бокам.

— Простите, мадам, — в его надтреснутом голосе слышалось сочувствие, — разрешите мне, хотя и незнакомому, выразить вам свое соболезнование. — Он сделал знак своим спутникам, и все трое удалились.

Роза еще с минуту простояла у тумбы, даже не радуясь тому, что ей не пришлось предъявлять документы. «Чтоб вам ни дна ни покрышки!»

Ноги сами собой несли ее к дому. Она уже прошла добрую часть пути, как вдруг заметила, что идет не в ту сторону. Ее дом находился не на улице Мурани, а на Братиславском шоссе, в здании, отмеченном желтой звездой, да еще и к Вильмошу надо попасть. Ноги ее опять ослабли. «Может быть, я увижу его в последний раз…» Она взяла себя в руки.