Переулок Мидак

16

— Что я вижу?!.. Ты и впрямь почтенный человек..!

С этими словами Зайта вонзил взгляд в пожилого человека прямой осанки, который стоял перед ним со смиренным и покорным видом… На его тощем теле был потёртый джильбаб, однако вид у него был степенный, как и сказал специалист по созданию калек. Большеголовый, седой, круглолицый, со спокойными и почтительным взглядом, словно вся его солидность, осанка и соразмерность принадлежали старому военному в отставке. Зайта принялся тщательно разглядывать его при тусклом свете лампы, затем вновь заговорил:

— Ты почтенный человек. Ты и впрямь желаешь заниматься нищенством?

— Я и есть фактически нищий, однако нищий-неудачник.

Зайта откашлялся и сплюнул на пол, протерев губы рукавом своего чёрного джильбаба:

— Ты слишком хрупкий, чтобы нести на своём теле такой тяжёлый груз. По правде говоря, после двадцати лет не годится носить на себе искусственное увечье. Ведь искусственное увечье — это то же самое, что и естественное, его так же трудно изготовить!… Пока кости свежи и целы, я любому нищему гарантирую, что протез его будет с ним постоянно, но ты-то уже старый человек, на пороге могилы стоишь, так что же я могу тебе изготовить?

И он задумался. Когда он погружался в свои мысли, рот его широко открывался, а язык подрагивал и выглядел, словно голова змеи. Затем вдруг глаза его заблестели и он воскликнул:

— Почтенность — это самое ценное увечье!

Посетитель изумлённо спросил его:

— Что вы имеете в виду, мастер?

Тут Зайта изменился в лице от гнева и громко закричал:

— Мастер?!… Ты когда-нибудь слышал, чтобы я читал Коран на похоронах?

Его ярость застигла врасплох просителя, и он вскинул ладони и взмолился, прося прощения дрожащим голосом:

— Упаси Господь… Я ничего плохого не имел в виду, сказал это только из уважения к вам.

Зайта пару раз сплюнул и хвастливо-тщеславным тоном сказал:

— Даже самые великие доктора в Египте не способны делать то же, что делаю я, сколько бы ни старались. Разве тебе не известно, что изготовить фальшивое увечье в тысячу раз сложнее, чем сделать настоящее?.. Настоящее увечье мне так же легко изготовить, как плюнуть тебе в лицо.

Проситель с преувеличенным уважением ответил:

— Простите меня, господин. Поистине, Аллах — всепрощающ и милостив.

Гнев Зайты утих, и он острым взглядом поглядел на просителя, затем сказал, не скрывая некоторых ноток раздражения в голосе:

— Я же сказал, что почтенность — это самое ценное увечье.

— Как так, господин мой?

— Тебе достаточно быть просто почтенным и солидным, чтобы преуспевать как нищий редкостной категории.

— Почтенным и солидным, господин?!

Зайта протянул руку к кувшину на полке и вытащил оттуда полсигареты, затем положил его на место, а сигарету зажёг через отверстие стеклянного светильника, затем сделав длительную затяжку, сощурил свои блестящие глаза и медленно сказал:

— Увечье — не для тебя. То, что тебе нужно — стать более приятным и интеллигентным. Хорошенько выстирай свой джильбаб и каким-нибудь образом сделай так, чтобы твоя феска выглядела поношенной. Ходи прямо, во весь свой рост, но смиренно и униженно, подходи к посетителям кафе и стыдливо останавливайся в сторонке. Протягивая руку, изображай страдание, но не произноси ни слова. Говори глазами. Разве тебе не знаком язык глаз?!… На тебя будут глядеть пристальными взглядами с удивлением и говорить: «Он из благородной семьи, но так унижен. Не может быть, чтобы он был одним из профессиональных попрошаек». Ну, сейчас ты понял, что я хочу?… Со своей почтенностью и солидностью ты будешь зарабатывать в два раза больше, чем те, кто обладает каким-нибудь увечьем.

И с этими словами он потребовал от него попробовать сыграть свою новую роль, встав и пристально следя за ним с сигаретой в зубах. Подумав немного и нахмурившись, сказал:

— Возможно, ты уже внушил себе, что вознаграждение мне не причитается под тем предлогом, что я не изготовил тебе увечье, которое бы требовало оплаты, и ты свободен делать что хочешь. Однако при условии, что направишься ты в другой квартала, а здесь, в кипящем жизнью квартале Хусейна, появляться не станешь.

Мужчина взмолился и страдальчески произнёс:

— Упаси Господь, чтобы я предал того, кому так обязан!

На этом встреча окончилась, и Зайта проводил посетителя до самой входной двери у печи. Когда он шёл обратно, то обратил внимание, что пекарша Хуснийя сидит в одиночестве на циновке, а Джаады нет и следа. По своей привычке встречая её, Зайта всегда находил повод переброситься с ней парой словечек, выражая симпатию и скрытое восхищение ею. Он сказал:

— Ты видела этого человека?

Пекарша Хуснийя равнодушно ответила:

— Он приходил за увечьем, так?

Зайта улыбнулся и принялся ей рассказывать про своего посетителя, а женщина смеялась и сыпала на него проклятия за его дьявольские проделки. После этого он направился к узкой деревянной двери, что вела в его жилище, но задержался на миг на пороге и спросил её:

— А где Джаада?

Женщина ответила:

— Ушёл в баню.

Мужчина тут же подумал, что она смеётся над ним из-за его знаменитой неопрятности и грязи и пристально поглядел на неё предостерегающим взглядом, однако она говорила всерьёз. Тут он понял, что Джаада пошёл в баню в Гамалийе — то, что он сам делал дважды в год, — и что вернётся он примерно не раньше полуночи. Приободрённый смехом, что он вызвал у неё своей историей, он сказал себе, что можно было бы посидеть рядом с ней и немного поболтать. Он уселся на пороге своей каморки, опершись на створку двери и вытянув длинные и тощие, словно две палки из угля, ноги, не обращая внимания на то, какое изумление и отвращение это вызвало в глазах женщины. Она обращалась с ним точь-в-точь как со всеми остальными жителями переулка, обмениваясь с ним словами лишь в момент его прихода и ухода из дома как хозяйка помещения с арендатором. Она не питала сомнений, что их отношения на этом и заканчиваются, и уж никак не приходило ей в голову, что ему известны многие подробности её личной жизни. Однако такое существо, как Зайта не могло упустить возможность найти щёлку в стене между его каморкой и печью, через которую он наблюдал за ней — и это подпитывало его скрытые страсти и низменные желания. Он словно стал одним из членов семьи: наблюдал за ней и во время работы, и во время отдыха. Особое удовольствие ему доставляло видеть, как хозяйка отмеряет колотушки своему мужу при малейшей оплошности. До чего же много этих тумаков сыпалось на Джааду каждый божий день, и так день за днём, так что они стали чуть ли не постоянной его рутиной! Иногда он принимал их терпеливо и стойко переносил, но иногда — с плачем, рыданием и стонами. У него то и дело подгорали выпекаемые лепёшки, либо он подворовывал некоторые из них, чтобы втихаря сожрать самому между завтраком и обедом. Он также покупал себе сладкой самбусы по полгроша за счёт проданного и разнесённого по домам клиентов хлеба. При этом он без всякого зазрения совести совершал эти мелкие преступления ежедневно, не в состоянии замести их следы и предотвратить жестокое наказание. Зайта лишь дивился его униженности, малодушию и идиотизму. Что ещё удивительней — это то, что Зайта считал его безобразным и насмехался над его внешним видом!…

Джаада был чрезвычайно высокого роста с длинными руками и выпяченной нижней челюстью, запавшими глазами и толстыми губами. Зайта давно уже завидовал ему из-за того, что тот наслаждался женой с такими огромными формами, на которую он сам кидал восхищённые и похотливые взгляды. Поэтому он ненавидел и презирал его, мечтая о том, как бы когда-нибудь забросить его в печь вместе с тестом и огнивом. По той же причине ему доставляло удовольствие в отсутствие этого скота посидеть рядышком с хозяйкой и немного поболтать с ней.

Он уселся и вытянул ноги, не обращая внимания на её негодование и удивление, и Хуснийя-пекарша со своей привычной задиристостью не преминула спросить его своим грубым голосом:

— Чего это ты так уселся?

Зайта про себя сказал: «О Господь, устрани свой гнев и недовольство нами», затем мягко и дружелюбно ответил ей:

— Я ваш гость, госпожа, а гостей не презирают.

Она с отвращением произнесла:

— И почему же ты не прячешься в свою нору и не даёшь мне отдохнуть от своей физиономии?

Обнажив своей мягкой улыбкой звериные клыки, Зайта сказал:

— Нельзя же проводить всю жизнь подле нищих, червяков и мусора. Неизбежно обращаешь взор и на более красивые виды, а также на более благородных людей.

Пекарша остановила его гневным окриком:

— То есть ты хочешь сказать, что неизбежно мучаешь других людей своим отвратным видом и жуткой вонью?!… Фу…Фу… Прячься в своей норе и запри за собой дверь!

Зайта коварно парировал:

— Однако вполне могут быть и более страшные виды, и ещё худшие запахи…

Хуснийя сообразила, что он намекает на её мужа Джааду. Лицо её омрачилось, и в голосе её послышались нотки угрозы:

— Что это ты имеешь в виду, червяк?!

Зайта, осмелев, сказал:

— Нашего благородного брата Джааду.

Она страшным голосом закричала:

— Ну берегись у меня, подлый ублюдок! Если я доберусь до тебя, то рассеку на две половины!

Не обратив никакого внимания на нависшую над ним угрозу, Зайта принялся лебезить и заискивать перед ней:

— Я же сказал, что я гость ваш, госпожа, а гостей не презирают. И потом — я не тыкал пальцем в Джааду, пока не удостоверился в том, что вы сами его презираете и колотите по любому малейшему поводу.

— Один ноготь Джаады стоит больше тебя самого.

Зайта принялся оправдываться:

— Один ваш ноготок и правда стоит больше всего меня с потрохами, но вот Джаада…

— Ты что это, считаешь, что ты лучше Джаады?!

На лице Зайты промелькнула тревога, от изумления он приоткрыл рот — не только потому, что по его расчётам он был лучше Джаады, но и потому, что считал что само сравнение его с ним было непростительным оскорблением: куда до него этой бессловесной скотине, откуда ему взять подобную могучую силу характера, как у Зайты, по праву считающего весь мир своим собственным!… Он с удивлением спросил её:

— А как вы сами считаете, госпожа?

Хуснийя с издёвкой и вызовом бросила:

— Я считаю, что ты не стоишь и одного его ногтя.

— Этого животного?…

Она грубо закричала на него:

— Он мужчина, каких мало, дьявольское отродье!

— И то создание, с которым вы обращаетесь так же, как с бродячими собаками, вы называете мужчиной?

В его словах она уловила бешенство и ревность, что не могло не понравиться ей, несмотря на весь её гнев, и она отказалась от мысли поколотить его, которая не давала ей дотоле покоя. Вместо этого она принялась с удвоенной силой вызывать его злобу и ревность:

— Тебе этого не понять. Ты скорее умрёшь в тоске по тем тумакам, что достаются ему.

Зайта возбуждённо ответил:

— Возможно, эти побои — такая честь, которая не доступна мне…

— Вот именно, честь, и даже не думай стремиться к ней, червяк.

Зайта ненадолго задумался: нравилось ли ей и впрямь жить вместе с этой скотиной?!… Он уже давно задавался этим вопросом, но отказывался верить в это. Жена ведь не вправе говорить о муже иначе, однако она что-то скрывает, это бесспорно. Он уставился огненными глазами на её крупное мясистое тело, и от этого его упрямство и надменность только усилились. Искусное воображение его оживилось до безумия, и будущее заиграло яркими красками. Пустое помещение внушало ему лихорадочные фантазии, в то время как глаза сверкали страшным блеском.

Сама же Хуснийя-пекарша находила удовольствие в его ревности: её не волновало то, что они наедине, благодаря уверенности в своих силах. Она саркастически сказала:

— А ты, пыль земная… иди-ка, смой с себя грязь сначала, а потом уже говори с людьми.

Женщина не гневалась. Если бы она на самом деле была в гневе, то не сдерживала бы ярость, и в порыве злости надавала бы ему пощёчин. Сейчас она просто подшучивала над ним, несомненно, и потому он просто не мог упустить такой шанс. Зайта отметил:

— Вы, госпожа, просто не умеете отличать пыль от золотого песка.

Женщина едко парировала:

— Ты ещё можешь отрицать, что ты сам — из грязи?

Он лишь равнодушно пожал плечами в ответ и просто сказал:

— Все мы из грязи.

Женщина издевалась над ним:

— Убирайся!… Ты сам — грязь на грязи, мусор на мусоре. Поэтому-то вся твоя работа — это калечить людей, словно ты побуждаешь в себе адское желание опустить всё человечества до своего грязного уровня.

Зайта засмеялся, услышав её слова, и надежда его возросла. Он сказал:

— Но я лучший из людей, а не худший. Разве вы не видите, что обычный нищий, без увечья, не стоит ни гроша, пока я не сделаю ему такое увечье, что принесёт ему золота, равное его собственному весу?!… Мужчиной считается тот, у кого есть ценность, а не приятный внешний вид. А вот наш брат Джаада не стоит ничего, да и внешне тоже не удался.

Женщина угрожающе закричала на него:

— Ты вновь возвращаешься к тому же разговору?!

Он сделал вид, что не услышал её угрозы и проигнорировал тему, которую сам же намеренно затронул. Тоном оратора он продолжил:

— И вместе с тем все мои клиенты — профессиональные нищие, и что вы хотите, чтобы я с ними делал?… Нарядил их и украсил, а затем выпустил на улицы вводить в заблуждение добродетельных прохожих?!

— Ну и дьявол же ты!.. Дьявольский язык и лицо дьявола.

Он громко вздохнул с самодовольным видом, словно выпрашивая сочувствия у неё:

— Однако когда-то я был королём.

Она саркастически пожала плечами и спросила:

— Королём злых духов?

Он тем же самодовольно-заискивающим тоном ответил:

— Нет, людей. Кого из нас поначалу не принимает этот мир с распростёртыми объятьями, как особу королевской крови, а потом бросает на откуп судьбе? Это величайшее надувательство жизни, и если бы нам показали её тайные помыслы в первый же миг, мы отказались бы покидать материнское чрево..!

— Вот здорово, сукин ты сын!

Зайта лишь с ещё большим энтузиазмом и радостью продолжал:

— Так и я когда-то был счастливым маленьким созданием, которого весело подбрасывали на руках и окружали заботой и милосердием. И после этого вы ещё сомневаетесь, что я был королём?

— Никогда, государь ты наш!

Их тёплая беседа опьянила его, также как и удовольствие, что дарила ему надежда. Он продолжил:

— Так что моё рождение было одновременно и счастьем и благоденствием для моих родителей. Это потому, что мои родители были профессиональными нищими и брали напрокат ребёнка, которого мать носила во время их скитаний. И когда Аллах послал ей меня, они больше не нуждались в чужих детях и очень обрадовались мне.

Хуснийя не удержалась и звонко засмеялась, отчего пыл и энтузиазм Зайты усилились. Он продолжал свою историю:

— О, воспоминания моего счастливого детства! Я всё-ещё помню своё излюбленное место отдыха на тротуаре: я полз на четвереньках, пока не достиг бордюра тротуара, выходящего на дорогу. На том месте в земле находилась яма, где скапливалась стоячая вода от дождя, полива или скота. На дне её собирался ил, а на поверхности возились мухи. По обе стороны её лежал мусор, падающий на дорогу. Вот было завораживающее, сказочное зрелище! Затянутая тиной вода канавы, и разноцветный мусор по обе стороны: кожура помидоров, стебли петрушки, грязь, ил и мухи, что носились над ней и садились на поверхность. Я поднимал веки, отяжелевшие из-за мух, и окидывал взором свой весёлый летний курорт. И весь мир не мог бы сделать меня счастливее.

Пекарша саркастическим тоном вздохнула:

— Ну и счастливчик… Ну и везунчик…

Её радость и то, как она слушала его историю, подарили ему удовольствие. Ещё более осмелев, он сказал:

— В этом весь секрет моей привязанности к тому, что вы несправедливо называете мусором. Человек способен привыкнуть к чему угодно, каким бы странным и аномальным это ни было, и поэтому боюсь я за вас, за то, что вы привыкнете к этому скоту.

— Ты вновь возвращаешься к этому?

Похоть ослепила и оглушила его:

— Конечно. Нельзя пренебрегать истиной.

— Кажется, ты стал аскетом.

— Однажды я попробовал вкус милосердия, как я уже говорил вам. Я ещё в колыбели был тогда.

Тут он указал рукой на навозную кучу, где квартировался, и добавил:

— И моё сердце отчего-то подсказывает мне, что мне повезёт и я отведаю его ещё раз вот в этом убежище.

И головой он кивнул в сторону своей комнаты, словно говоря ей: «Пойдём же». Женщина рассвирепела; его дерзость довела её до бешенства, и она закричала прямо ему в лицо:

— Ну берегись, дьявольское отродье!

Голос его задрожал:

— Как же может сын дьявола остерегаться соблазнов собственного отца?

— А если я сломаю тебе шею?

— Кто знает… Возможно, я обнаружу, что это тоже приятно.

Внезапно мужчина поднялся и немного попятился назад: он полагал, что достиг желаемого, и что пекарша будет покорна ему. Он был одержим безумием, что толкало его нарушить все нормы. Глазами он вперился в глаза женщины с каким-то оцепенением и зверством. Затем он неожиданно протянул руку к краю своего джильбаба и со сверхъестественной быстротой сдёрнул его, оставшись голым. Женщина какое-то мгновение пребывала в замешательстве, затем вытянула руку и схватила кувшин, что стоял неподалёку, швырнув его метким и сильным движением. Он попал прямо ему в живот, отчего из горла его вырвался рёв, и он упал, скрутившись, на землю.