Переулок Мидак

28

Дядюшка Камил, погружённый в дрёму, сидел как обычно на своём стуле на пороге лавки, склонив голову на грудь. Мухобойка лежала у него на коленях. Он проснулся от ощущения, что по его лысине что-то ползает, и механически поднял руку, чтобы сбросить с себя, как он полагал, насекомое. Однако она нащупала вместо этого человеческую кисть, и в негодовании он схватил её. Он недовольно вздохнул и поднял голову, чтобы прогнать этого надоедливого шутника, который лишил его сладостной дрёмы, и тут глаза его остановились на Аббасе-парикмахере… Он не мог поверить в это и изумлённо вытаращился на него, и его раздутое лицо покраснело от радости. Он уже собирался подняться, но юноша не дал ему это сделать, горячо обвив его руками и обняв. Аль-Хулв в возбуждении воскликнул:

— Как вы поживаете, дядюшка Камил?

Тот ответил с пылким воодушевлением и радостью:

— Как ты, Аббас?… Добро пожаловать, с возвращением… Совсем ты нас забыл, байстрюк!

Аль-Хулв стоял перед ним с улыбкой на лице, пока тот осматривал его озорными глазами: на юноше была белая рубашка и серые брюки. Головного убора не было, но волосы были аккуратно причёсаны, так что вид у него был элегантный и щеголеватый, здоровый и румяный. Дядюшка Камил смотрел на него с восхищением, и наконец своим высоким голосом заметил:

— Машалла, Джонни, ты великолепен..!

Аббас Аль-Хулв звонко, от всего сердца рассмеялся и таким же радостным тоном сказал:

— Thank you… С сегодняшнего дня не один только шейх Дервиш будет говорить на английском языке..!

Юноша обвёл взглядом любимый переулок, и остановился на своём стареньком салоне. Он увидел нового хозяина, склонившегося над работой — брил подбородок клиента. Аббас кинул на салон приветственный и нежный взгляд. Затем глаза его устремились к окну: оно оказалось закрыто, как и тогда, когда он уезжал. Он спросил себя: дома ли она, или где-то ещё? И что будет делать, интересно, когда откроет окно и обнаружит, что это он стучит в него? Она взглянет ему в лицо с изумлением и замешательством, а его глаза вкусят её блистательной красоты! Это будет самый превосходный день из всех недолгих лет его жизни. Его вниманием овладел голос дядюшки Камила, который спросил:

— Ты оставил свою работу?

— Нет, я просто взял короткий отпуск.

— Ты разве не знаешь, что сталось с твоим другом, Хусейном Киршей? Он покинул дом своего отца и женился, затем его уволили и он вернулся домой, приведя с собой жену и её брата.

На лице Аль-Хулва мелькнуло сожаление:

— Какое несчастье!… В наши дни многих увольняют. А как принял его учитель Кирша?

Дядюшка Камил вытянул губы:

— Он жалуется, не переставая, и вечно всем недоволен. А его сын со своей семьёй живут у него дома.

На полминуты он умолк, затем в спешке сказал, будто вспомнив нечто важное:

— А ты разве не знаешь, что доктор Буши и Зайта в тюрьме?

Затем он поведал ему о том, как их поймали на могиле Талеби, будучи замешанными в преступление — кражу золотого зубного протеза. Аббас глубоко задумался, не проронив ни слова. Он не удивлялся тому, что Зайта мог совершить такое отвратительное преступление, — в том не было ничего невероятного, — но он изумился, как у доктора Буши возникла подобная дурная мысль — пойти на такое постыдное дело… И тут вспомнил, как тот предлагал ему установить золотой протез по возвращении из Телль Аль-Кабира. Губы его искривились от возмущения и отвращения.

Дядюшка Камил продолжил:

— А госпожа Сания Афифи вышла замуж…

Он уже собирался сказать ему «Надеюсь, и ты последуешь этому примеру», но внезапно сдержался, и сердце его бешено застучало!.. Он вспомнил про Хамиду!…В последующие дни он часто вспоминал об этом, удивляясь тому, что забывал то, что можно было запомнить с первого раза!… Однако Аль-Хулв не обратил внимания на произошедшую с ним перемену. Вскоре он погрузился в свои мечты и чаяния. Отступив на пару шагов назад, он сказал:

— Ну тогда до свидания…

Дядюшка Камил испугался, что на его друга неожиданно обрушится новость о Хамиде, и поспешно спросил его:

— Куда ты направляешься?

Аль-Хулв, собиравшийся уходить, ответил:

— В кафе, поприветствовать оставшихся друзей…

Опираясь на колени, не без усилий дядюшка Камил встал и важно последовал за своим другом. Было послеполуденное время, и в кафе они не застали никого из друзей, за исключением учителя Кирши и Шейха Дервиша. Аббас поздоровался с Киршей, который тепло поприветствовал его, и пожал руку Шейху Дервишу. Шейх с улыбкой поглядел на него сквозь очки, но не проронил ни слова. Дядюшка Камил находился в тяжёлом унынии и горестной печали, не зная, как открыть ему мучительную новость. С мольбой в голосе он наконец сказал:

— Не вернёшься ли ты ненадолго со мной в лавку?

Аббас пребывал в нерешительности — то ли ему ответить на просьбу другу и проводить его, — то ли совершить заветный визит, которого он с таким нетерпением ждал вот уже несколько месяцев. Дядюшка Камил не заботил его, однако он счёл, что будет неплохо остаться с ним на какое-то время, и потому вернулся с ним обратно в лавку, скрывая свою досаду мягкой улыбкой. Они уселись рядом в лавке, и Аббас весело заговорил:

— Превосходная там жизнь, в Телль Аль-Кабире: постоянная работа и обильный заработок. Я не расточаю деньги и довольствуюсь немногим, живу скромно, почти так же, как и в Мидаке. Я даже пробовал там гашиш всего несколько раз, несмотря на то, что там он повсюду, как вода и воздух. Я даже купил вот это… Посмотрите, дядюшка Камил…

И он вытащил из кармана своих брюк маленькую коробочку, открыл её. Там было золотое ожерелье, сделанное в виде цепочки и изящного сердечка-кулона. Затем он продолжил, сияя своими блестящими от радости глазами:

— Это цепочка — подарок на свадьбу для Хамиды. Вы разве не знали?!…Я женюсь, пока нахожусь здесь в отпуске…

Он ждал, что его собеседник скажет что-нибудь в ответ, но дядюшка Камил хранил тяжёлое молчание, потупив взор, словно пряча его. Юноша заинтересованно посмотрел на него и только тут впервые заметил мрачное и угрюмое выражение его лица. Дядюшка Камил был не из тех, кому удаётся скрыть то, что творится у них в душе, так что всё, что таилось в ней, неприкрыто отражалось сейчас на его лице. Ал-Хулв сразу же нахмурился, охваченный тревогой. Он закрыл коробочку и положил обратно в карман, внимательно вглядываясь в своего друга. Его охватил страх, а сердце сжалось в груди. Ему было жалко, что сердце его, наполненное радостным ликованием, потушат горящие угольки разочарования, которое он не знал и не ожидал. Он испытывал мучительный страх перед этим, но мрачный предвестник уже предстал перед его глазами в смущённом мрачном лице его друга. Он не смог терпеть и усидеть на месте, и с подозрением спросил его:

— Почему вы не смотрите на меня?!

Тот медленно поднял на него глаза и окинул долгим взглядом затуманенных грустных глаз, и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, однако язык не слушался его. Молодого человека охватило нетерпение, сердце же его несло весть о катастрофе. Он ощутил, как отчаяние гасит огоньки радости и давит его надежду. Он решительно воскликнул:

— Что такое с вами, дядюшка Камил? Что вы хотите сказать? Вы без сомнения хотите что-то рассказать мне, есть что-то у вас на уме. Вы мучаете меня этим колебанием. Это Хамида?!… Клянусь Аллахом, это Хамида!… Говорите же. Не терзайте меня своим молчанием. Выкладывайте всё, что у вас там сразу.

Дядюшка Камил проглотил слюну и почти неслышно произнёс:

— Её нет! Её больше нет здесь, она исчезла. Никто ничего о ней не знает.

Аббас слушал его в замешательстве и панике. Слова одно за другим отпечатывались в его мозгу, однако сознание его как будто было покрыто тучами и пылью, он словно перенёсся внезапно в какой-то лихорадочный мир. Дрожащим голосом он сказал:

— Я ничего не понимаю. Что вы сказали? Её больше здесь нет, она пропала?! Что это значит?!

Дядюшка Камил скорбно сказал:

— Крепись, Аббас. Аллаху известно, насколько мне грустно это говорить. Я сожалею. С самого начала я переживал за тебя, однако поделать ничего нельзя. Хамида пропала, о ней никто ничего не знает. Однажды она вышла из дома как обычно после полудня, но больше не вернулась. Все её разыскивали там, где она могла быть, но безрезультатно. Мы даже дошли до полицейского участка в Гамалийе и искали её в больнице Каср Аль-Айни, но не нашли ни единого следа её.

На лице Аббаса появилось задумчивое выражение. На какое-то время он оставался молчалив и неподвижен, даже не моргал. Пути дальше нет, бежать некуда. Разве сердце не предупреждало его о надвигающейся катастрофе? Да, и вот оно — подтверждение. Как же странно… Что говорит его собеседник?… Хамида пропала?… Разве может человек пропасть словно иголка в стоге сена или монета?.. Если бы он сказал, что она умерла или вышла замуж, он бы смог тогда найти предел или конец своей агонии, ведь в любом случае, отчаяние легче подозрений, смятения и страданий. Только вот что ему делать сейчас?! Даже отчаяние стало для него несбыточным благом. Внезапно он вышел из оцепенения и почувствовал возбуждение и затрясся. Глядя покрасневшими глазами на дядюшку Камила, закричал:

— Хамида пропала!… А что вы сделали?… Дошли до полицейского участка в Гамалийе и искали в больнице Каср Аль-Айни?… Да вознаградится вам за это всяческим добром! А ещё что?… Вы вернулись к своим делам, будто ничего и не произошло?!…О милость Божья!… Всё кончено, и вы вернулись в свою лавку, а её мать снова стучит в двери к невестам. Покончено с Хамидой, и со мной тоже покончено. Что вы скажете? Расскажите мне всё о том, что знаете! Что вы знаете о её исчезновении?… Как она пропала? И когда это случилось?!

Дядюшку Камила охватило сильное беспокойство из-за неожиданной горячности и гнева его друга. Он грустно сказал:

— С её пропажи прошло уже около двух месяцев, сынок. Это было ужасное событие, потрясшее наши сердца. Одному Аллаху известно, сколько усилий мы потратили на её поиски и розыски, но всё было напрасно!

Аббас ударил рукой об руку, к лицу его прилила кровь, а глаза ещё больше выступили из орбит. Словно обращаясь сам к себе, он произнёс:

— Около двух месяцев!… Боже мой… Это было так давно. Нет надежды теперь найти её. Она умерла?… Утонула?… Похищена?…. Как я могу знать?…. Скажите же мне, что говорят об этом люди?

С жалостью поглядев на него, дядюшка Камил сказал:

— Многое предполагали, и наконец предложили версию, что она стала жертвой несчастного случая. Сейчас о ней никто ничего не говорит…

Громко вздохнув, юноша воскликнул:

— Конечно… Конечно. Она не является дочерью кого-либо из вас, ни чьей-либо родственницей, даже её мать не настоящая мать ей. Интересно, что же с ней случилось?… За эти два месяца я был счастливейшим из людей от мечтаний. Видели ли вы, как человек мечтает о счастье, а за углом притаилась беда, которая подкарауливает его, насмехаясь и глумясь над ним? Она искривляет его путь своими грубыми руками! Возможно, пока я наслаждался вечерними посиделками в кафе, её дробили на части колёса поезда или барахталась на дне Нила… Два месяца, Хамида!… Нет силы и могущества ни у кого, кроме как у Аллаха.

Он поднялся, и стуча ногами по полу, негодующе сказал:

— Да сохранит вас Аллах. До свидания.

Собеседник нетерпеливо спросил:

— Что ты намерен делать?

Аббас вяло ответил:

— Встречусь с её матерью…

Медленно и неповоротливо двигаясь к двери лавки, он вспомнил, что пришёл сюда, чуть ли не паря в небесах и ликуя, а теперь он уходит разбитый, с подрезанными крыльями. Он кусал губы, а ноги как будто пригвоздило к полу, отчаяние его достигло пика. Он повернулся к своему другу и увидел, что тот смотрит на него глазами, ослеплёнными слезами. Забыв о своей беде, он невольно бросился на грудь его в отчаянии, и оба они зарыдали навзрыд словно дети…

Неужели у него не возникало сомнений об истине её исчезновения? Не охватывало ли его смущение и подозрение, которые испытывают все влюблённые в подобном состоянии? Правда состояла в том, что когда призрак сомнения появлялся в его голове, он не обращал на него внимания, и тот рассеивался. По своей природе он был склонен к доверию, и щедро наделён хорошим мнением о других. Сердце его было добрым, а сам он из той немногочисленной породы людей, что по натуре стремятся оправдать других и предпочесть самые слабые объяснения самым ужасным деяниям. Любовь нисколько не изменила — этого его качества, напротив, скорее ещё больше упрочила и усилила его. Нашёптывания ревности и бормотания подозрений не смогли заставить его уши прислушаться к себе. Он слишком любил Хамиду, а его добрая натура давала ему своё благословение — уверенность. Ко всему этому он ещё и верил в то, что она была самой совершенной девушкой на земле, где совершенства он встречал так редко. И потому у него не возникало сомнений на её, или скорее, тень сомнений, что посетила его, не нашла в его сердце раздолья для бесчинств.

В тот же день он отправился на встречу с её матерью, однако и та не поведала ему ничего нового, лишь повторив дрожащим от всхлипываний голосом то, что рассказал ему дядюшка Камил. Она уверяла, что девушка не переставая вспоминала его и терпеливо ждала его возвращения. Её враньё лишь усилило его печаль, и он оставил её в том же состоянии, в каком и пришёл к ней — с разбитым сердцем, спутанными мыслями и душевными терзаниями. Отяжелевшие ноги понесли его прочь из переулка. Наступили сумерки — тот час, когда в прежние времена он по привычке видел, как его любимая выходит на ежедневную прогулку. Он бродил по улице в замешательстве, не видя, что творится вокруг. Хамида представала перед ним, завёрнутая в свою чёрную накидку с большими прекрасными и такими любимыми глазами. В сердце его промелькнуло воспоминание их прощальной встречи на лестничной площадке; он глубоко вздохнул и с грустью и унынием выдохнул. Где же она сейчас?….Что делает?… И что сделал с ней Господь?… Живёт ли она ещё на этом свете или покоится в могиле для нищих?… О боже… Как же сердце его окаменело за это время, что не предугадало подозрений? Почему на него не повеял предупреждающий ветерок?!… Как он мог полагаться на уверенность в мечтаниях и удовольствие от желаний? Он погрузился в работу, не ведая, что несёт ему завтрашний день!

Толпа заставила его очнуться от оцепенения и обратить внимание на улицу: то была Муски — её любимая улица со своим населением и магазинами. Всё здесь осталось как и прежде, кроме неё — она исчезла, словно её никогда не было на свете. Желание заплакать терзало его, но на этот раз он не поддался ему: плач на груди дядюшки Камила успокоил его, сняв нервное напряжение. Глубокая тихая печаль оставила его, и теперь следовало спросить себя, что же делать дальше — обойти полицейский участок и больницу Каср Аль-Айни?…. Однако какая будет от этого польза? Или кружить по улицам Каира, зовя её по имени? Или стучать в каждую дверь? О боже, до чего же он беспомощен! Так что, ему возвращаться в Телль Аль-Кабир, постаравшись забыть обо всём происшедшем? Но для чего возвращаться? К чему ему упорно принуждать себя к жизни на чужбине? К чему ему надрываться и работать, копить деньги? Жизнь без Хамиды была тяжким и бесполезным бременем. Все чувства в его сердце потухли, оставив ему лишь вялое безразличие, утомление и убийственное разочарование. В таком состоянии изнурённости жизнь казалась унылым пространством, окружённым ужасной стеной отчаяния. Его натура не знала в жизни ничего, что находилась по ту сторону. Искренне соблюдающий извечные законы жизни, он находил в любви смысл и вечность жизни. А потеряв любовь, он утратил и узы, связывающие его с жизнью. Он валился с ног, весь трясясь, словно блуждающая в пространстве песчинка. И если бы сама жизнь не заглатывала эти спазмы боли, изощряясь в подстрекательстве своих сыновей ещё больше цепляться за неё даже в самые мрачные моменты, он бы покончил с собой. Растерянный, он бесцельно продолжал свой путь. И в этот самый момент ощутил, что цель его потеряна навсегда, хотя он по-прежнему цеплялся за вервь жизни, которая удерживала его в сознании. Тут он заметил заводских девушек, которые возвращались с работы, и невольно направился в их сторону, преградив им путь. Они удивлённо остановились и без труда вспомнили его. Он без всяких колебаний сказал им:

— Добрый вечер, девушки. Извините, не помните ли вы свою приятельницу Хамиду?

Одна из них ответила:

— Мы все её хорошо помним! Мы помним, как она внезапно пропала, и с тех пор мы её не видели!

Со скорбью в голосе он спросил:

— А вы ничего не знаете о её исчезновении?

Другая девушка, хитро сверкнув глазами, сказала:

— Точно мы ничего не знаем. За исключением того, что я рассказала её матери, когда та пришла ко мне в день её пропажи, чтобы расспросить о ней: что мы видели её несколько раз в сопровождении одного эфенди, они вместе ходили по улице Муски.

Он пристально, в недоумении уставился в лицо своей собеседницы, и дрожа всем телом, спросил:

— Вы видели её в сопровождении одного эфенди…?!

Он взглянул на девушек, и выражение их глаз с насмешливого и вероломного сменилось на серьёзное. Собеседница мягко сказала:

— Да, мой господин.

— И вы сообщили её матери об этом?

— Да…

Он односложно поблагодарил её и пошёл своей дорогой. У него не было сомнений, что весь оставшийся путь они будут говорить только о нём, а может быть, хорошенько посмеются над молодым простофилей, что отправился в Телль Аль-Кабир, чтобы скопить состояние для своей любимой, а она предпочла ему другого и сбежала с ним. И правда, какой же он простофиля! Вероятно, жители всего его квартала кричали о его глупости, а дядюшка Камил сжалился над ним и скрыл правду, как сделала и мать Хамиды. А могли ли они поступить как то иначе? Он разговаривал сам с собой, и когда очнулся от своего оцепенения, сказал: «Сердце предупреждало меня об этом ещё в самом начале». Он не был честен с собой, так как сомнение, если и имелось, то было очень слабым. В своей беде всё, что он мог вспомнить, было то лёгкое сомнение. В следующий же миг он запутался и стал спрашивать себя, сжимая и разжимая пальцы в конвульсиях: «О боже, как мне понять это: неужели Хамида и впрямь сбежала с другим мужчиной?! Кто в это поверит?!» Значит, с ней не всё кончено, и с ней не произошёл несчастный случай. Все глубоко заблуждались, разыскивая её через полицейский участок и в больнице Каср Аль-Айни. От них просто скрылось, что она счастливо и беспечно спит в объятиях мужчины, похитившего её. Но она же сама дала ему, Аббасу, обещание, она испытывала его. Неужели она обвела его вокруг пальца?… Или ошибочно предполагала, что её влечёт к нему… Какая же дьявольская смелость побудила её убежать с ним?!…

Он изменился в лице, ощутил всем телом холод, в глазах блестел какой-то измождённый, мрачный взгляд. Время от времени он метал ослепляющие искры. Тут в голову ему пришла одна идея, и он поднял голову и поглядел на дома с обеих сторон улицы. Он смотрел на окна домов и задавался вопросом: в котором из них она сейчас лежит бок о бок со своим любовником? Туман его замешательства рассеялся, на его место пришёл пламенный гнев и ненасытная ненависть. Жёсткие руки ревности сдавили и скрутили его сердце под гнётом гнева. Чувство разочарования от того, что он обманулся в своей надежде, а его идол втоптан в грязь, было ужаснее самой ревности. Да, его самолюбие и гордость служили топливом для ревности, передавая ему в наследие от себя пламя. Ему досталась неприметная доля и того, и другого, зато он обладал сильнейшей надеждой и мечтами. Теперь его надежда зачахла, а мечты рассыпались в прах. Он взорвался от гнева. Гнев пошёл ему на пользу, о чём он даже не догадывался: спас его от гнетущей молчаливой скорби, мотивируя отомстить когда-нибудь, пусть даже просто плюнуть на неё и презирать. По правде говоря, мысль о мести захватила все его чувства в тот адский час, и всё из-за гнева и обиды. Ему бы хотелось проткнуть её предательское сердце острым ножом. Теперь он понял секрет её упорных послеполуденных прогулок: она выходила, чтобы покрасоваться перед уличными волками! Однако она, без сомнения, с ума сходила по этому эфенди, иначе почему предпочла разврат с тем мужчиной браку с ним, Аббасом?

Он до боли прикусил губу в бешенстве от одной этой мысли, и повернул назад, усталый от ходьбы и одиночества. Его рука коснулась коробки с ожерельем, что лежала в кармане, и изо рта его вырвался сухой язвительный смех, словно сердитый крик. Если бы он только мог задушить её цепочкой этого золотого ожерелья! Он вспомнил, как остановился в лавке ювелира, переводя взгляд с одного украшения на другое, и сердце его почти выпрыгивало из груди от ликования и радости. Воспоминания проносились словно спокойный весенний ветерок-насим, но натолкнувшись на раскалённое пламя в потревоженном сердце, ветерок этот превратился в жаркий сирокко.