Переулок Мидак

29

Едва господин Салим Алван подписал разложенный на его письменном столе контракт, как сидевший напротив него человек крепко пожал его руку и воскликнул:

— Да будете вы благословенны, Салим-бек. Это же огромное богатство…

Взгляд господина Алвана был прикован к посетителю, пока тот проделал путь до дверей его конторы. Да, выгодная сделка. К тому же он отделался от своего запаса чая на складе, который был куплен целиком, и получил большую прибыль. Также он избавился и от серьёзных опасений, тем более, что здоровье больше не выдерживало тех ужасов, что творились на чёрном рынке. Тем не менее он с досадой говорил себе: «Богатство-то огромное, но проклятое. Проклятие на всём в моей жизни». По правде говоря, от прежнего господина Алван осталась лишь истощённая тень. Нервные потрясения слишком сильно истощили его, как будто сговорившись покончить с ним, и заставили его постоянно думать о смерти, занимавшей теперь весь его разум. В прежние времена он не отличался слабой верой и не был трусом, но сегодня из-за ослабевших нервов он позабыл об этике веры и о своей отваге. Единственное, о чём он продолжал размышлять — о часе своей агонии. Некоторую часть этой агонии он уже вкусил когда-то — во время своей болезни, и те воспоминания о ней прокручивал вновь и вновь — о том, как смерть приходила к его близким — то был смиренный болезненный покой — со вздымающейся и сникающей грудью, прерывистой болью в груди и потемнением в глазах. В такие моменты жизнь словно выходила из него — и изнутри, и снаружи, а дух покидал тело. Неужели это происходит вот так, запросто? Ведь человек сходит с ума ещё когда у него вырывают ногти, а что будет, когда у него отнимают жизнь и дух? Он считал лишь эту агонию истинной причиной своей боли. Всё, что мы можем заметить — это лишь внешние признаки агонии, а е неё эхо в нашем духе и реакция тела на неё. Счастлив тот покойный, грудь которого сгибается и погребается вместе с ним в могиле, и последние его воспоминания о боли на этом свете будут в самом жутком и отталкивающем состоянии, даже если покойнику и позволено будет рассказать о муках агонии, ое не может насладиться даже одним часом безмятежности и покоя в жизни, ведь люди умирают в панике, ещё до того, как настанет их конец. Салим Алван уже давно желал, чтобы Аллах упокоил его в радости — как тех, кто умирает от сердечного приступа. До чего же они счастливы — не важно, среди живых, или среди мёртвых. Смерть приходит к ним во время разговора или еды, когда они стоят или сидят, словно они обманывают смерть, беспечно ускользая от неё, а потом в тайне расплодятся у дверей вечности!… Он почти потерял надежду на такую счастливую смерть, особенно имея перед глазами пример отца и деда — смерть, ощущаемую ослабевшим от болезни сердцем, на которое обрушилась паника. То будет долгая мука не меньше, чем на полдня, и сильнейшая агония, что посеребрит волосы его сыновей. Кто бы мог поверить, что господина Салима Алвана — этого сильного и счастливого человека — будут звать заложником подобных мыслей и страхов?… Но так оно и было. Но его ужасала не одна только агония, «содействие» оказывали и разгорячённые мысли о вечном сне — о самой смерти. Он слишком долго думал о ней и даже философствовал о пройденном ею пути. Воображение и культура, унаследованные им от прошлых поколений, подсказывали, что некоторые чувства остаются и после смерти. Разве не говорят, что глаза мертвеца видят тех из родных, кто смотрит на него? Он решил, что покойник видит свой переход и чувствует конец и вечность, объемлющую его, а его ощущения связаны с могильным мраком и диким одиночеством, скелетами, костями, саванами, как и с удушающе узким местом и отдающимися эхом страстями, тоской и любовью к миру и жизни!… Он представлял себе всё это, а грудь его сжималась от страха грудью, сердце лихорадочно тряслось, конечности закоченели. На лбу выступил пот. Он не забывал и о предстоящем после смерти воскрешении, Судном дне, отчёте и мучениях. О Боже!… До чего же огромная пропасть между смертью и раем!..

Вот почему он с такой силой ухватился за жизнь — сил ему придавали страх и отчаяние, какой бы лишённой удовольствий ни была эта жизнь. Единственную роль, которую она предоставила ему играть в своём представлении, была сверка счетов и заключение сделок. После своей поправки он настойчиво консультировался с врачом, и тот заверил его, что он исцелился от стенокардии и её последствий, однако порекомендовал ему проявлять осторожность и умеренность. Салим Алван несколько раз жаловался ему на мучившую его бессонницу и тревожность, и доктор посоветовал обратиться к специалисту по нервным расстройствам. Вслед за тем господин Алван принялся посещать специалистов то по нервам, то по сердечным болезням, то по грудным, то по головным. Болезнь открыла перед ним дверь в мир, не менее просторный, чем наш, и не менее населённый — полный бактерий и скрытых симптомов. Удивительно, но он никогда не верил до того ни в медицину, ни во врачей, однако в состоянии расстройства поверил в них. Вероятно, эта вера возникла из-за симптомов болезни, измучившей его нервы!

Жизнь его почти ограничена была этим тревожным адом и во время работы, и во время покоя, когда душа его пребывала в безмятежности и очищалась от пятнышек тревоги. Он как будто посвящал себя разрушению связей с окружающими его людьми: он находился в состоянии войны то с самим собой, то с другими. С самого начала работники его конторы поняли, что их начальник превратился в ненормального, проклятого человека. Его помощник покинул свой пост после четвертьвековой службы. А те немногие, которые ещё оставались, страдали, чувствовали неладное и ненавидели его. Жители переулка говорили, что он где-то посередине между разумом и безумием. А Хуснийя-пекарша однажды со злорадством, которое даже не пыталась скрыть, сказала про него: «Это всё тот поднос с фариком. Боже сохрани!» А дядюшка Камил как-то доброжелательно предложил ему:

— А почему бы вам, господин, не велеть мне приготовить для вас целый поднос с особой сладкой басбусой, которая вернёт вам отличное здоровье, с Божьего позволения?

Однако господин Алван сильно разозлился и взорвался, крича на него:

— Держись от меня подальше, ворона! Ты что, совсем сбрендил? Или ты слеп и сердцем и глазами?… Только у таких скотин как ты, желудок остаётся здоровым вплоть до самой могилы!..

После этого дядюшка Камил больше не вмешивался в его дела ни в хорошем, ни в плохом смысле слова.

Что же до жены его, то она оставалась лёгкой мишенью для его гнева и насмешек. Он не прекращал взваливать на неё ответственность за своё как физическое, так и умственное состояние из-за её мнимой зависти, и осыпал её ругательствами:

— До чего же злобной была твоя месть мне за моё превосходное здоровье! Пока я не сломался на твоих глазах! Теперь наслаждайся покоем, гадюка!..

Его враждебность к ней только усилилась, пока однажды он не начал подозревать, что ей кто-то донёс о его решении жениться на Хамиде, поскольку за подобными делами всегда тайком наблюдает множество глаз, а столь же многочисленные языки добровольно готовы доложить обо всём заинтересованной стороне. Вполне возможно было, что женщина отомстила ему тем, что наложила порчу, подточившую его здоровье и разум!… Он был не в том состоянии, чтобы позволить себе рационально взвесить приходящие в голову мысли и всё мудро прозондировать. Так что вскоре его подозрение превратилось в уверенность. Он рассвирепел, наполнился гневом и желанием отомстить. Поэтому был с ней груб и настойчиво поносил и ругал её. Однако она сносила такую жестокость послушно и терпеливо. Он не считал, что перегнул с ней палку, продолжая попытки вывести её из себя, нарушить молчание и терпение, чтобы она принялась жаловаться, роптать и лить слёзы. Однажды он чёрствым презрительным тоном сказал ей:

— Мне надоело жить с тобой, и не скрою, что намерен жениться. Я испытаю судьбу ещё раз…

Она поверила ему, и её крепкая уравновешенность дала трещину. Тогда она обратилась к сыновьям и раскрыла, какие дурные слова он говорит в её адрес, и как дурно обходится с ней. Это их устрашило, став полной неожиданностью; они убедились в том, что их отец катится в пропасть с пагубными последствиями. Они навестили его в конторе и предложили заняться своим здоровьем, ликвидировать свою торговлю и отдаться отдыху и заботе о себе. Он сообразил, что страх, накативший на них — не новый, и ещё сильнее разозлился и отчитал их как никогда резко:

— Моя жизнь принадлежит только мне, и я распоряжаюсь ею как хочу. Я продолжу работать пока мне нравится, так что избавьте меня от своих корыстных советов.

Он язвительно засмеялся, затем посмотрел в лицо каждого из них своими блёклыми глазами и продолжил:

— Разве мать не рассказала вам, что я решил ещё раз жениться?… И это правда. Она замышляет убить меня. Я же найду приют у другой женщины, которая будет ко мне милосердна. А если количество вас, моих отпрысков, увеличится благодаря этому браку, то моего состояния хватит на то, чтобы удовлетворить амбиции всех вас.

Он предупредил их также, что отпускает их восвояси, и что каждый должен рассчитывать отныне только на собственные источники. Яростным, насмешливым тоном сказал им:

— Как видите, я едва могу отведать лишь горечь лекарств, так что нехорошо будет, если другие будут наслаждаться моими деньгами.

Старший из сыновей ответил:

— Как вы можете говорить с нами так жёстко? Мы ваши почтительные сыновья.

Господин Алван резко возразил:

— Вы сыновья своей матери.

Своё обещание он привёл в исполнение и больше не посылал своим сыновьям от себя ничего, лишив даже свой дом тех деликатесов, которыми славилась его кухня, и которые были запрещены ему после болезни, и всё для того, чтобы никто — включая его жену — не мог насладиться ими и терпел те же ограничения, что и он сам. Он постоянно говорил о пресловутом новом браке, так как находил, что это наиболее эффективный способ переполнить чашу терпения своей жены. Его сыновья посовещались между собой и единодушно и искренне посочувствовали состоянию отца из-за того испытания, которое свалилось на него. Старший из них сказал:

— Лучше оставим его в том состоянии, как есть, пока Аллах не явит свою волю.

Но другой сын, адвокат, решительно возразил:

— Боже мой, если он и впрямь намерен жениться, то мы должны предпринять как можно более серьёзные меры предосторожности, что намного легче, чем предоставить его в распоряжение алчных людей.

Исчезновение Хамиды произвело ужасное воздействие на жизнь Салима Алвана. И хотя он и не вспоминал её больше со времени своей болезни — она выпала из хода его мыслей, — однако после известия о её пропаже она вновь приковала к себе его внимание и вызвала тревогу. Он с нетерпением следил за её поисками. А когда до него дошли слухи, что она сбежала с неизвестным мужчиной, он сильно разозлился. В тот день гнев его был настолько яростным, что никто не смел приблизиться к нему. На закате он вернулся домой с расстроенными нервами и сильной мигренью, не дававшей ему заснуть до самого рассвета. Он был вне себя от злости на беглянку, снедаемый жгучей ненавистью и злобой. Ему захотелось однажды увидеть её повешенной на виселице с вывалившимся языком и выпученными глазами.

Когда же ему стало известно о возвращении Аббаса Ал-Хулва из Телль Аль-Кабира, он успокоился по какой-то неясной причине. Он не стал сопротивляться желанию пригласить к себе молодого человека. Когда тот пришёл, он усадил его близ себя, любезно беседуя и спрашивая о его жизни, избегая упоминаний о Хамиде. Юноше понравилась его любезность и он поблагодарил его. Он начал пространный разговор, доверяя ему, меж тем как господин Алван пристально глядел на него своими тусклыми глазами…. В первые дни, последовавшие за её побегом, произошло кое-что — возможно, сам по себе это был пустяк, который, однако, войдёт в историю переулка Мидак. Однажды на рассвете господин Салим Алван направлялся в сторону конторы и встретил Шейха Дервиша, который шёл по каким-то своим делам. В прежние времена господин Алван был очень расположен к Шейху Дервишу и часто подтверждал это симпатией, добрым отношением к нему и подарками. Но во время болезни он стал игнорировать его, словно и не замечал существование старика. Когда же они повстречались на пороге конторы, Шейх Дервиш словно обращаясь сам к себе, воскликнул:

— Хамида исчезла!

Господин Алван был ошеломлён, посчитав, что тот обращается со словами к нему, и не сдержавшись, закричал на него:

— Какое мне-то до этого дело?

Однако Шейх Дервиш продолжал говорить сам с собой:

— Она не просто исчезла, а сбежала, и не просто сбежала, а сбежала с мужчиной, по-английски это называется elopement, а произносится как: э-л-о-п…

Прежде чем старик успел произнести это слово, как господин Алван обрушился на него с криком:

— Для меня сегодняшний день будет неудачным, раз я натолкнулся утром на твоё лицо, сумасшедший идиот. Убирайся с глаз моих долой, да будет на тебе проклятие Аллаха!…

Шейх замер на месте, словно пригвождённый к земле, а в глазах его появился взгляд охваченного паникой ребёнка, когда перед ним кто-то угрожающе машет палкой, а затем завопил, весь в слезах. Алван прошёл мимо него, оставив его громко плакать. Шейх Дервиш расплакался ещё больше, и теперь голос его был более похож на крик. На его причитания сбежались учитель Кирша, дядюшка Камил и старик-парикмахер, которые принялись расспрашивать его и отвели в кафе. Там его усадили на кресло и стали утешать и успокаивать как могли. Кирша попросил подать ему стакан воды, а дядюшка Камил похлопал его по плечу и сочувственно произнёс:

— Помяните единого Бога, Шейх Дервиш. О Аллах, сохрани нас от зла… Плач Шейха — дурное предзнаменование… О Аллах, будь милосерден к нам.

Однако Шейх ещё сильнее заплакал и завопил. Дыхание его участилось, а руки и ноги затряслись, губы плотно, судорожно сжались. Он с силой потянул галстук на шее и ударил по земле своими шлёпанцами-сабо. Окна домов раскрылись, и из них высунулись раздражённые или любопытные головы. В кафе явилась Хуснийя-пекарша. Рыдания Шейха донеслись до ушей господина Салима Алвана, сидевшего в своей конторе, который разозлился, услышав их. С яростью слушая завывания старика, он спрашивал себя, когда же они прекратятся… Однако он напрасно пытался переключить своё внимание на что-то другое. Ему казалось, что он преследует и притесняет его, даже весь мир плачет и завывает. Тогда он усмирил свой гнев и успокоился, но плач Шейха потряс струны его сердца, отдававшиеся эхом со страхом и болью. О, если бы он только мог обуздать свой гнев и не кричал на святого угодника-шейха!… О, если бы он вообще не попадался на его пути!… Он не навредил бы ему, если бы тот просто не заметил его и прошёл бы мимо! Он застонал в раскаянии и сказал себе: «Человеку в таком болезненном состоянии, как у меня, лучше всего положиться на Аллаха, а не гневать одного из его святых угодников». Усмирив свою гордыню, он поднялся и покинул контору, направляясь в кафе Кирши. Подойдя к плачущему Шейху Дервишу, не обращая внимания на устремлённые на него полные изумления взгляды, он мягко положил руку ему на плечо и тоном сожаления и раскаяния сказал:

— Шейх Дервиш…. простите меня.