Переулок Мидак

24

Мать спросила её:

— Почему ты опоздала?

Она равнодушно ответила:

— Зайнаб пригласила меня к себе домой, и я отправилась вместе с ней.

Затем мать сообщила ей радостную новость о том, что вскоре обе будут присутствовать на свадьбе госпожи Сании Афифи, и что госпожа подарит ей платье, в котором Хамида пойдёт на свадебную церемонию. Хамида притворилась, что обрадовалась этому, и присела, битый час слушая болтовню матери, затем обе поужинали и пошли в спальню. Хамида спала на старом диване, тогда как её мать стелила на пол матрас, на котором и располагалась.

Едва прошло несколько минут, как мать Хамиды погрузилась в глубокий сон, и комната наполнилась храпом. Хамида же таращила глаза на закрытое окно, через ставни которых сочился свет из кафе. Она повторяла в памяти все события этого необычного дня, не упуская ни слова, ни действия, ни неподвижности, снова переживая этот день в своих фантазиях. Она вспомнила, в какие смелые авантюры пускалась: даже разум почти отказывался верить в это, и несмотря на нынешнюю тревогу, испытала радость без всякого страха. То была радость триумфа, гордости и безумия, которое таилось в её инстинктах. В то же время она не забыла, как сказала о том человеке: «О, если бы я не видела его вообще!» Но то были слова языка, не находившие отклика в сердце. По правде говоря, она узнала о себе за тот день столько, сколько не могла узнать за всю свою жизнь, словно этот мужчина встретился на её пути, чтобы выявить то, что спрятано внутри неё и предъявить воочию, как в гладко отполированном зеркале. Хамида сказала себе: «Нет», расставаясь с ним, а возможно, у неё и не было другого варианта. Но что же на самом деле означало это «нет»?… Разве не то, что она должна сидеть дома и дожидаться возвращения Аббаса Аль-Хулва?!.. О Боже! В её душе больше не было места для Аббаса. След его был стёрт, а эхо его голоса рассеялось. На самом деле, Аббас мог предложить ей только несчастный брак, последующую беременность, рождение детей и кормление грудью на тротуаре среди мух, и прочее, и прочее в этой отвратительной и ненавистной картине. Да, у неё не было симпатий к материнству, что били бы в ней ключом как у девушек-сверстниц, а женщины в переулке не возводили на неё напраслину, обвиняя в грубости и ненормальности. Что же тогда ей оставалось делать?!…

Сердце её часто-часто забилось, и она прикусила губы так сильно, что из них чуть не пошла кровь. Теперь-то она знала, что ей следует сделать и к чему стремиться. До сегодняшнего дня она колебалась между светом и тьмой, однако сейчас пелена с её глаз была сорвана и истина засияла как день, без неясностей и двусмысленности. Удивительно, но лёжа без сна, она не испытывала серьёзного колебания насчёт того пути, который следовало избрать. Она не чувствовала тяги ни прошлого, ни настоящего, тянущих её каждое на свою сторону, или между благом, что имелось в её жизни, и злом. Всё дело в том, что она уже избрала себе путь, сама не ведая о том, и выбор её пал на него, когда она была в его объятиях у него дома! Язык её рокотал от гнева, а нутро просто плясало от радости. Лицо её помрачнело и нахмурилось, а мечты и надежды ликовали и давали новую жизнь… Помимо всего этого, она не испытывала к нему ни ненависти, ни презрения ни на миг, напротив, он был и оставался её жизнью, надеждой, силой и счастьем!… Гнев её был вызван лишь его самоуверенностью, когда он сказал: «Ты вернёшься ко мне!»

Да, так и есть. Она вернётся, но он должен заплатить высокую цену за свою нахальную самоуверенность. Её любовь — не раболепство и не подчинение, это постоянно подпитываемая, пылающая в огне борьба, от которой отскакивают искры. Она уже так давно задыхается в этом доме и в этом переулке. Вряд ли после сегодняшнего дня будет стоять препятствие на её пути к свету, достоинству и власти. Есть ли иное средство, чтобы ускользнуть из петли прошлого, кроме руки этого мужчины, который зажёг в её фантазиях огонь?… Однако она не побежит к нему, унижаясь и повинуясь ему, крича: «Я твоя рабыня навеки, делай со мной что хочешь», ибо такая любовь ей незнакома. Она не помчится к нему и подобно пуле, выкрикивая: «Я — твоя госпожа, припади ниц передо мной!» Она избегала как быть спокойной в любви самой, так и иметь расслабленного возлюбленного. Она пойдёт к нему с сердцем, полным надежд и желаний, и скажет: «Я пришла к тебе со всеми своими силами, встречай же меня, и дай мне своих сил, давай будем сталкиваться лбами до самого конца, вот оно — неописуемое счастье. Награди меня достоинством и счастьем, я это заслужила».

Именно благодаря ему путь её отныне ясен, и вряд ли она проявит небрежность к нему, даже если ей придётся заплатить за это своей жизнью. Вместе с тем, ночь её была наполнена мыслями, несколько расстраивавшими её решимость. Она задавалась вопросом: «А что же скажут люди обо мне завтра?» Ответом на него было одно слово: «Шлюха!»… Сердце её сжалось так, что пересохло во рту, и она вспомнила, как однажды сцепилась с одной из приятельниц с фабрики, выкрикнув в её адрес ругательства: «Уличная девка!… Проститутка!», стыдя её только за то, что она работала как мужчина и слонялась по улицам. А что теперь скажут о ней самой?!…

Грусть и сожаление проникли в её сердце; она нервно заворочалась на постели. Однако ничто в этом мире не могло заставить её отказаться от своего решения или изменить его. Она приняла решение твёрдо, призвав все внутренние силы, что у неё были, сделав выбор сердцем. Теперь же она скользила вниз по предрешённому пути не тормозя, и единственное, что служило ей препятствием, были лишь мелкие камешки.

Затем поток её мыслей неожиданно переключился на мать. Когда она повернулась в её сторону, до ушей её донёсся храп матери, которого до тех пор она попросту не замечала целый час. Хамида представила её себе назавтра, когда она зажжётся её настолько, что будет близка к отчаянию. Она вспомнила, как искренне любит её эта женщина — так, что у неё даже изредка не возникало ощущение, что она сирота. Вспомнила она и то, как сама её любит, несмотря на частые ссоры и конфликты между ними. Она словно спрятала свою привязанность глубоко внутри, и только сейчас она наконец расшевелилась и выползала наружу.

Хамида тяжело вздохнула и раздосадовано сказала себе: «У меня нет ни матери, ни отца, нет у меня в этом мире никого, кроме него». К прошлому она повернулась спиной и думала теперь только о будущем — интересно, что ей ещё предстоит узнать?

Бессонница измучила её — она чувствовала, как жар опустошал её веки и мозг, и единственным желанием было, чтобы скорее пришёл сон и спас от этого мучения. Тогда она бы закрыла глаза и не открывала их, пока всё не озарится утренним светом. Она принуждала свою волю прогнать все роящиеся в голове думы, и на некоторое время это ей удалось. Однако она так не смогла заснуть, прислушивалась к голосам, доносящимся из кафе Кирши, которые действовали на нервы. Она обвиняла их в том, что они прогоняют её сон, и принялась невольно прислушиваться к ним, яростно понося на чём свет стоит.

— Эй, Санкар, поменяй-ка воду в кальяне!… - Это был голос того развратника и любителя гашиша Кирши.

— Господин мой, пусть Господь наш воздаст ей по справедливости… — Это дядюшка Камил, тварь бессловесная.

— Даже если и так… У всего есть своя первопричина… — Это подслеповатый, грязный доктор Буши.

Тут неожиданно перед глазами её предстал и любимый — на своём избранном месте между учителем Киршей и шейхом Дервишем. Ей казалось, что он посылает ей воздушные поцелуи, и сердце её забилось быстрее. В памяти пронеслась картина — огромный многоэтажный дом и роскошная комната, а ещё звон его голоса в ушах — он шептал: «Ты вернёшься ко мне»… О Боже!… Когда же сон смилостивится над ней?…

— Мир вам, братья. — А это уже голос господина Ридвана Аль-Хусейни, который подсказал её матери, что следует отвергнуть предложение руки и сердца Салима Алвана, прежде чем его сломила болезнь. Вот интересно, а что он скажет про неё завтра, когда до него дойдут новости?… Да пусть говорит, что вздумает, и да будет проклят этот квартал со всеми его жителями!…

Бессонница принесла с собой головную боль и недомогание; Хамида ёрзала и переворачивалась то на бок, то на живот, то на спину. Ночь была тяжкой, тянулась медленно, угнетала и изнуряла её. А страх перед неминуемым завтра серьёзным делом лишь добавлялся ко всему прочему. Уже незадолго до рассвета её сморил тяжёлый сон, и проснулась она, когда взошло солнце. В голове была ясность всех мыслей, словно они собрались там ещё задолго до пробуждения, но сомнения не одолевали её. Она с нетерпением спрашивала себя, когда же наступит закат!… И говорила сама себе, что сейчас она всего-навсего гостья, прохожая в переулке Мидак, она не принадлежит ему, а он — не принадлежит ей, как сказал её возлюбленный. По своей привычке она поднялась и открыла окно, сложила тюфяк матери и положила в углу комнаты. Затем подмела всю квартиру, помыла пол в прихожей, позавтракала в одиночку, так как мать уже ушла из дома по своим нескончаемым делам. После этого Хамида прошла в кухню, где обнаружила тарелку с чечевицей, оставленную ей матерью, чтобы она приготовила её им обеим на обед завтра. Села и стала перебирать и мыть её, затем зажгла печь, и громко заговорила сама с собой: «Я в последний раз готовлю еду в этом доме, а может быть, и в своей жизни… Интересно, буду ли я ещё когда-нибудь снова есть чечевицу?». Не то, чтобы ей была ненавистна чечевица, просто она знала, что чечевица — еда бедняков, символ их стола. О том, что едят богачи, ей было известно лишь, что это непременно мясо, мясо, и ещё раз мясо. Фантазия её пустилась рисовать то, что она будет есть в будущем, а также наряды и украшения, так что мышцы на лице растянулись в улыбку, и лицо засияло мечтательной приветливостью. Около полудня она вышла из кухни, вошла в ванную помыться, затем тщательно и аккуратно причесалась, заплела волосы в тугую длинную косу и перебросила за спину, так что концы её доходили до нижней части бёдер. Оделась в самую лучшую одежду на выход, что у неё была, однако расстроилась из-за её поношенного вида, так что бронзовое лицо её покраснело от стыда. Она представила себе, как пойдёт к нему в подобном наряде, выходя замуж, и от этих мыслей лицо её снова побледнело, а в груди защемило. Она решила не отдаваться ему, пока не сменит этот грубый наряд на новый, яркий. Эта идея ей понравилась, и внезапно ей непременно захотелось оказаться в водовороте битвы и противодействия, то есть страсти и удовольствия. Она встала у окна, кинув прощальный взгляд на свой квартал. Глаза её переходили безостановочно по знакомым местам: пекарне, кафе Кирши, лавке дядюшки Камила, парикмахерскому салону, конторе, дому господина Ридвана Аль-Хусейни, и воспоминания зажигали перед ней пламя, словно огонь, что разжигается от чирканья спичкой.

Странно, но она всё это время была неподвижна и холодна, и грудь её не орошалась слезами ни любви, ни привязанности к переулку Мидак и его обитателям. Узы дружбы и соседства между ней и большинством женщин квартала были оборваны, вроде матери Хусейна, вскормившей её своим молоком, или пекарши. Даже жена господина Ридвана Аль-Хусейни не стала исключением, тоже пострадав от её острого языка. Однажды до ушей Хамиды дошло, что эта женщина назвала её грубиянкой, и она подкараулила её, а когда увидела, как та вывешивает постиранное бельё на крыше своего дома, сама поднялась на крышу одним прыжком — крыши обоих зданий были смежными — и приблизилась к заборчику, после чего преградила путь женщине и с презрительным сарказмом воскликнула: «До чего же я сожалею, Хамида, что ты такая неотёсанная и грубая и не в состоянии сосуществовать с дамами Мидака — дочерьми пашей!» Однако женщина явно предпочитала сохранить мир и потому хранила молчание.

Глаза Хамиды немало времени были прикованы к конторе, и она вспомнила, как господин Салим Алван просил её руки, и как она хмелела в предвкушении богатства в течение полутора дней!… Однако потом горела от тоски из-за того, что упустила из рук такого состоятельного человека!.. Но какая же огромная разница была между одним мужчиной и другим!… Если Салим Алван при всём своём богатстве занял одну часть её сердца, то этот занял всё сердце целиком, почти вырвав его. Глаза её переместились на парикмахерскую, и она вспомнила Аббаса Аль-Хулва, задав себе вопрос: а что он будет делать, когда вернётся однажды с чужбины, а её и след простыл?!… Она вспомнила последнюю прощальную встречу с ним на лестнице, и сердце её застыло, словно камень: она удивилась, как могла дать ему поцеловать себя в губы?!… Затем она повернулась спиной к окну и пошла к дивану, настроенная ещё более решительно и твёрдо.

К полудню мать вернулась домой, и обе вместе пообедали. За обедом женщина сказала ей: «Я пытаюсь устроить один важный брак, и если у меня получится, тогда Аллах подаст нам своих милостей». Хамида вяло спросила об этом ожидаемом браке, и почти не обратила внимания на то, что говорила мать: та часто говорила о подобных вещах, а затем из этого удавалось получить лишь несколько фунтов, да какое-нибудь мясное блюдо!… Точнее, для неё это было всего лишь мясное блюдо.

Когда мать улеглась, чтобы немного поспать, Хамида забралась на диван и принялась разглядывать её. Это — день прощания, и возможно, больше ей не придётся увидеть её. Впервые её охватила слабость, а сердце истекало нежностью к этой женщине, которая приютила её, удочерила и любила, и другой матери она не знала. Ей захотелось поцеловать её на прощание.

Когда на дворе стоял уже поздний вечер, она надела накидку и башмаки. Руки её дрожали от переживания и волнения, а сердце неистово стучало. Придётся непременно покинуть мать без всякого прощания. Хамида негодовала на себя, и увидев, что мать спокойна, даже не зная, какие новости принесёт завтрашний день, ещё больше расстроилась.

Настало время уходить; Хамида бросила на мать долгий взгляд, и собираясь идти, сказала:

— Всего хорошего…

Зажигая сигарету, женщина ответила:

— До свидания… Не припозднись…

Когда она покидала дом, на лице её была серьёзная решительность. Пересекая переулок Мидак в последний раз, она не обращала внимания ни на что. Из Санадикийи она прошла в Гурийю, затем свернула в сторону Новой дороги, идя размеренными шагами. После некоторых колебаний и опасений бросила взгляд вперёд….. и увидела его, ожидающего на том же месте, где и вчера! Щёки Хамиды загорелись, и её смела буйная волна бунта и ярости; изо всех сил захотелось взять реванш за его победу, который бы вернул ей спокойствие духа. Она опустила глаза и спросила себя, улыбается ли он прямо сейчас своей наглой улыбочкой?… Она нервно подняла на него глаза, но обнаружила, что он спокоен, серьёзен и невозмутим; в его миндалевидных глазах светились надежда и внимание, и её возбуждение немного утихло. Она ждала, что он заговорит первый или возьмёт её руку в свою, как делал вчера, однако он сделал вид, что не заметил этого и помедлил, пока она не скрылась за поворотом, а затем неспеша пошёл за ней. Тут до неё дошло, что он стал более осторожным и деликатным в данной ситуации. Она продолжала идти, пока не приблизилась к концу Новой дороги, и на миг остановилась, будто вспомнила что-то важное, развернулась обратно, а он в тревоге догнал её и шёпотом спросил:

— Почему ты повернула назад?

Она немного поколебалась и с досадой сказала:

— Девушки с фабрики…

Он с облегчением заметил:

— Пойдём на улицу Аль-Азхар, там нас никто не увидит…

Они пошли вместе, сохраняя дистанцию, и в полном молчании прибыли на улицу Аль-Азхар. Хамида поняла, что произнеся последние слова, она объявила тем самым о своей окончательной капитуляции. Вместе они дошли до площади Королевы Фариды, не нарушая повисшего над ними тягостного молчания. Не зная, куда следовать дальше, она остановилась. В следующее мгновение она услышала, как он вызывает такси, и когда машина приехала, он открыл ей дверцу. Подняла ногу, чтобы забраться в такси, и этот миг отныне разделил её жизнь надвое!… Едва машина отъехала, как он, мастерски управляя голосом, с дрожью произнёс:

— Одному Аллаху известно, как я страдал, Хамида!… Прошлую ночь я не проспал ни одного часа. Ты не знаешь, дорогая моя, что такое любовь. Но сегодня я счастлив, нет, я просто схожу с ума от радости. Господи, как мне поверить своим глазам?!… Спасибо, любимая, спасибо! Клянусь Аллахом, я заставлю реки течь к твоим ногам… Как прекрасно будут смотреться алмазы на этой шейке, — он нежно коснулся её шеи… — А как чудесно будет выглядеть золото на этой руке, — он поцеловал её предплечье… — А какой соблазнительной будет помада на этих губках, — он наклонил голову, чтобы поцеловать её в губы, однако она увернулась от него, и он поцеловал её только в щёку… — Какая же ты пугливая чаровница!

Он немного передохнул и снова заговорил с улыбкой на губах:

— А теперь попрощайся с днями невзгод и хлопот, отныне жизнь больше не покажется тебе скучной и тоскливой! Даже груди твои будет поддерживать бюстгалтер из чистого шёлка!

Ей нравилось слушать его слова: она не сердилась и не выходила из себя, хотя щёки её и покраснели. Тело её отдалось ритму движения машины, увозившего её от прошлого.

Такси остановилось около здания, которое теперь стало её пристанищем. Оба вышли из машины и быстро прошли в квартиру: та была такой же, какой она видела её вчера, наполненная шумом и голосами, выходящими из-под дверей. Затем они вошли в роскошную комнату, и он со смехом сказал:

— Сними эту накидку, мы её сожжём вместе.

Щёки её покрылись пунцовой краской:

— Я же ничего не взяла с собой из одежды…

Он весело воскликнул:

— Ты хорошо сделала… Нам ничего не нужно от прошлого.

Он усадил её на кресло и принялся мерить комнату шагами туда-обратно, затем подошёл к изящной двери справа от высокого зеркала, толкнул и открыл со словами:

— Это наша комната…

Однако она быстро и резко ответила:

— Нет… Нет… Я буду спать здесь…

Буравя её пристальным взглядом, он заявил тоном смирения:

— Ты будешь спать в спальне, а я — здесь…

В глубине души она решила, что не позволит обращаться с собой, как со скотом, и не сдастся, пока не удовлетворит желание противодействовать и упрямиться. По видимости, это её желание не смогло одурачить его, так как на губах его по-прежнему была насмешливая улыбка, хотя внешне он и принял вид смирения и подчинения. Затем весело и гордо сказал:

— Вчера, моя дорогая, ты назвала меня сутенёром, но позволь мне продемонстрировать тебе истинного меня: любящего тебя школьного инспектора, и всё узнаешь в своё время…