Переулок Мидак

30

Аббас сидел в квартире дядюшки Камила, где скрывался от глаз людей, когда в дверь с силой постучали. Он встал и пошёл открывать. На пороге стоял Хусейн Кирша, одетый в рубашку и брюки. Его маленькие глаза как всегда блестели. Он первым бросился к Аббасу:

— Как же так, ты не встретился со мной? Пошёл уже второй день, как ты в Мидаке!.. Как твои дела?

Аббас Ал-Хулв протянул ему руку и смущённо улыбнулся:

— Как ты сам, Хусейн?… Прости, но я устал. Я не забыл тебя и не пренебрегаю твоей компанией. Давай лучше пойдём вместе пройдёмся.

Они вышли вместе. Аббас провёл бессонную ночь, а утром размышлял. У него разболелась голова и отяжелели веки. От вчерашнего приступа бешеного гнева почти не осталось следов — он утих, как и пылкое возбуждение, а мысли о кровавой мести исчезли. Вместо этого на него опустилась глубокая печаль и мрачное отчаяние. Иными словами, душа его избавилась от того бремени переживаний, выдержать который была не в состоянии, полностью отдавшись на волю скорби и отчаяния. Хусейн спросил его:

— А ты не знал, что я уехал сразу после тебя?

— Правда?

— И женился, и жил на широкую ногу…

Придавая своему голосу больше интереса, чем он испытывал на самом деле, Ал-Хулв произнёс:

— Хвала Аллаху… Поздравляю…Замечательно… Замечательно…

Они дошли до Гурийи, и Хусейн топнул ногой и воскликнул:

— Наоборот, всё скверно и грязно!… Меня уволили, и я против своей воли вернулся в этот переулок. А ты как? Тебя они тоже уволили?

— Нет… Я просто получил небольшой отпуск.

Зависть закралась в сердце Хусейна. Он холодно засмеялся и сказал:

— Это я подталкивал тебя идти работать, а ты сопротивлялся. И вот ты наслаждаешься жизнью, пока я скитаюсь без работы.

Аббасу была лучше всех известна злобная вредная натура своего друга, и он смиренно сказал:

— В любом случае, всё заканчивается, и они просто заверяют нас в этом.

Хусейн от его слов немного успокоился и грустным тоном продолжил:

— Как же так, война так быстро закончилась?!… Кто бы мог в такое поверить?!

Ал-Хулв только лишь кивнул головой, не промолвив ни слова. Ему было всё равно — продолжается война или уже закончилась, будет ли он работать и дальше, или прекратит — всё это его абсолютно не интересовало. Ему было скучно разговаривать с другом, но беседу с ним он всё же находил более приятной, чем одиночество и размышления, а с другой стороны, он просто терпел его, ибо уже привык защищаться от его злости. Хусейн же продолжил:

— Как она могла так быстро закончиться?!… На Гитлера была надежда, что он затянет её до бесконечности, но на наше несчастье, ей пришёл конец.

— Ты прав…

Хусейн яростно закричал:

— Какие же мы несчастные: страна бедствует, и её народ тоже… Разве не прискорбно, что мы вкушаем счастье лишь тогда, когда весь мир перемалывается в жерновах кровавой войны? Один только шайтан проявляет к нам сочувствие на этом свете!

Он ненадолго замолчал, пока они пробирались сквозь толпу народа на Новой дороге, а меж тем завеса сумерек уже подступала всё ближе. Вздохнув с сожалением, он сказал:

— Как же я хотел быть солдатом на войне! Представь себе — каково это жить жизнью бесстрашного солдата, бросающегося в пучину битвы и переходящего от одной победы к другой, сидящего в самолёте и в танке, нападающего и убивающего, берущего в плен бегущих женщин, щедро тратящего деньги, напивающегося и буянящего выше всяких границ. Вот она — жизнь. Ты не хочешь разве быть солдатом?

На самом деле у него тряслись поджилки всякий раз, как он слышал звук сирены, и он был одним из тех, кто постоянно укрывался в убежище. Откуда у него было возникнуть желанию стать солдатом на войне? Хотя он искренне желал родиться солдатом — неотёсанным, жаждущим крови, так что он без труда сможет отомстить тем, кто причинил ему страдания и рассеял в прах его мечту о счастье и безбедной жизни! Он вялым тоном сказал:

— А кто же этого не хочет?

И он пригляделся повнимательнее к улице. В голову его нахлынули воспоминания. Когда же, о боже, он сможет стереть эти воспоминания из своей груди? На этой земле всё ещё остались следы её милых ножек, а воздух по-прежнему хранит аромат дыхания его любимой. Он словно видел воочию её стройный силуэт, как она горделиво шагает. Как же ему всё это забыть?! Он нахмурился, раздражённый тоской по той, что недостойна его. Он закрыл рот, и лицо его стало мрачным и жёстким, и к нему вернулась словно порыв жгучего ветра вчерашняя вспышка гнева. Её следует выкинуть, вычеркнуть как предательницу, иначе сердце его сгорит от грусти, даже не от гнева — на ту, которая блаженно покоится в объятиях соперника. Да пропади пропадом это вероломное сердце, строящее козни против его тела и души! Оно любит тех, кто не любит ни душу его, ни тело, и стремится к тем, кто безразличен к ним. Оно несёт своему хозяину унижение и позор. Тут его вывел из задумчивости громкий голос Хусейна Кирши, что толкнул его локтем и воскликнул:

— Еврейский квартал!

Он остановил Аббаса рукой и спросил:

— Ты разве не знаешь бар Виты?… Не пристрастился ли ты к вину в Телль Аль-Кабире?

Аббас лаконично ответил:

— Нет…

— Как же ты мог жить среди англичан и не пить вина?.. Какой же ты жалкий ягнёночек… Вино — освежающий напиток, он полезен для мозга. Давай же, вперёд…

Он взял его под мышку и направился с ним в еврейский квартал — бар Виты находился недалеко от входа в него с левой стороны, более похожий на магазин: средних размеров, квадратной формы, справа там был стол с мраморной поверхностью, за которой стоял сам господин Вита. За его спиной на стене тянулась длинная полка, на которой в шеренгу выстроились бутылки. В конце её стояла огромная бочка. На столе стояли миски с семенами люпина и рюмки. Вокруг него толпились пьющие клиенты из числа простонародья, извозчики, рабочие и прочие — босые и полуголые, сродни нищим, если таковые пьют. Остальная часть бара была просторной с несколькими деревянными скамейками. На них сидели рыночные торговцы и те, кто в силу возраста или сильного опьянения не могли стоять. Хусейн увидел пустой стол в задней части бара и повёл к нему своего друга. Они сели вдвоём. Аббас обвёл глазами шумное гулкое место в тревожном молчании, пока не наткнулся на низкого и очень толстого мальчишку лет четырнадцати. Лицо его и джильбаб были запачканы грязью, ноги — босые. Он стоял посреди других пьющих и пил из доверху наполненной рюмки, голова его пьяно покачивалась в стороны. Глаза Аббаса широко распахнулись от изумления. Он обратил на него внимание Хусейна. Однако тот равнодушно скривил рот и насмешливо заметил:

— Это Аукаль, продавец газет. Днём он продаёт газеты, а ночью напивается. Он ещё мальчишка, но таких как он, даже среди мужчин не много. Видел ты таких, новичок?

Он слегка наклонил к нему голову и сказал:

— Бокал вина за полтора пиастра — удовольствие для безработных вроде меня. Ещё месяц назад я пил виски в баре Уинша, однако мир изменился. Удача повернулась задом. Как ведь кости легли!

Он попросил две рюмки. Хозяин принёс их и поставил на стол вместе с тарелкой с люпином. Аббас с волнением поглядел на свою рюмку и опасаясь языка своего друга, который предложит ему пройти новое испытание, сказал:

— Говорят, это вредно!

Хусейн сжал свою рюмку и насмешливо сказал:

— Ты что, боишься за себя?!.. Пусть оно убьёт тебя… В несчастье, друг мой, у тебя нет ни преимуществ, ни недостатков. Твоё здоровье.

С этими словами он чокнулся своей рюмкой о рюмку Аббаса, а затем равнодушно вылил её в себя. Аббас же поднял свою рюмку и отхлебнул из неё, а потом в отвращении отодвинул от себя. Он ощутил, что язычок пламени завис в глотке. Он скривил лицо, словно резиновую игрушку, которую сжали пальчики ребёнка, и с неприязнью сказал:

— Ужасно. Горько. Обжигает.

Хусейн язвительно засмеялся, чувствуя самодовольство и высокомерие:

— Смелее, детка. Жизнь — горькая штука, даже горче, чем этот алкоголь, и имеет крайне нездоровые последствия…

Он поднял рюмку и поднёс её к губам Аббаса, сказав:

— Пей, чтобы не пролить себе на рубашку.

Аббас выпил её содержимое глотками до самого осадка на дне, и с отвращением выдохнул. Затем он почувствовал жар в животе, который распространялся внутри него всё дальше с удивительной скоростью. Он следил одновременно с интересом и с отвращением за этим процессом. Алкоголь прорывался в его кровь и тёк по венам, пока не достиг головы. Бремя этого мира немного уменьшилась для него. Хусейн саркастически заметил:

— Довольствуйся сегодня двумя рюмками, и не добавляй…

Он попросил себе налить ещё одну рюмку и сказал:

— Сейчас я живу вместе с отцом, со мной — жена и её брат. Однако он нашёл себе работу в арсенале, и сегодня-завтра оставит нас. Отец предложил мне руководить своим кафе за три фунта в месяц!…То есть, другими словами, я должен трудиться от рассвета до полуночи всего за три фунта!.. Да что вообще вообразил этот безумный наркоман-любитель опиума?! Ты видишь, что мир относится ко мне враждебно, провоцирует у меня гнев и отвращение. У меня на это только один ответ: или ты будешь доволен этой жизнью, или гори весь мир и все люди синем пламенем…

Аббас начал ощущать странный приятный покой по отношению к тому волнению и мрачным мыслям, которые ему пришлось испытать за тот день. Он спросил:

— Ты не накопил денег?

Хусейн ответил резким, злобным тоном:

— Ни одного гроша! Я жил в чистой квартире в Уайлийе, где было электричество и вода. У меня был мальчик-слуга, который с большим почтением говорил мне: «господин». Я посещал кино и народный театр, много зарабатывал и много терял. Но это же наша жизнь. Наши годы уходят, так для чего откладывать деньги? Хотя деньги должны нас сопровождать до конца жизни. Иначе горе Египту… У меня есть сейчас совсем немного фунтов, не считая драгоценностей жены…

Он свистнул, заказывая третью рюмку, затем с опаской заметил:

— А ещё страшнее то, что на прошлой неделе мою жену рвало…

Аббас притворился, что заинтересован его словами:

— Надеюсь, с ней ничего плохого.

— Ничего плохого, но и не хорошо. Это признаки беременности, как говорит моя мать. Словно плод в её чреве стошнило в отвращении от жизни, что его ожидает, и он заразил своими чувствами и мать.

Аббасу было больше невмоготу следить за его рассказом: он был слишком быстрым и легкомысленным. Это было ему уже неинтересно; его охватило внезапное уныние после целого часа, когда он наслаждался покоем. Его друг заметил эту рассеянность и задумчивость, и он с обидой спросил:

— Что это с тобой?… Ты совсем не слушаешь меня…

— Закажи мне ещё одну рюмку…

Хусейн обрадовался его пожеланию, и подозрительно глянув на него, сказал:

— Ты чем-то расстроен, и я знаю причину…

Сердце юноши учащённо забилось, и он быстро ответил:

— Ничего, абсолютно ничего. Говори, а я послушаю тебя…

Однако тот не обратил внимания на его замечание, и с долей презрения продолжил:

— Хамида…

Сердце его друга застучало ещё сильнее, словно он проглотил третью рюмку. Кровь его забурлила, на него нахлынуло возбуждение, ярость и печаль. Дрожащим голосом он сказал:

— Да, Хамида. Она убежала. Её увёл какой-то мужчина. Это беда, погибель!

— Не грусти ты так и не будь дураком. Разве у тех, чьи женщины не сбегают, жизнь хороша?!

Переживания Аббаса достигли предела, и он почти бессознательно произнёс:

— А что она делает сейчас, интересно?

Хусейн саркастически засмеялся и ответил:

— То же, что делает любая женщина, которая сбежала с мужчиной…

— Ты издеваешься над моей болью…

— Твоя боль нелепа. Ну-ка, скажи мне, когда ты узнал о её побеге?… Вчера вечером!… Сейчас тебе следовало бы забыть про неё…

И в этот миг Аукал, пьяный мальчишка-продавец газет, совершил кое-то, что привлекло внимание сидящих рядом. Покончив с напитком, и уже будучи под хмельком, он пошёл, покачиваясь, к порогу бара, посмотрел вокруг блуждающим взглядом, и горделиво склонив голову назад, заплетающимся языком заорал:

— Я Аукаль, самый ловкий среди всех ловкачей, я господин над всеми людьми. Я пьян и доволен, и иду к своей любимой. Есть ли у кого-нибудь из вас возражения?… «Ахрам», «Мисри», «Аль-Баакука», какую газету изволите?…

И мальчишка исчез, подняв целую бурю смеха вослед. Но Хусейн Кирша гневно хмурился, в глазах его блестели искры. Он плюнул на то место, где только что стоял паренёк, выругался и изрёк проклятие в его адрес — то был у него наименьший порыв гнева, и то в виде шутки, которого вполне бы хватило, чтобы разжечь его ярость и разбудить скрытый дух агрессии. Если бы Аукаль находился сейчас в пределах досягаемости, он бы поколотил его, пнул или схватил его за шиворот. Он повернулся к Аббасу — тот пил свою вторую рюмку — и резко сказал, словно забыв о том, о чём они беседовали:

— Это жизнь, а не деревянная игрушка. Мы должны жить… Разве не понимаешь?

Аббас не обратил на него внимания. Он разговаривал сам с собой: «Хамида больше никогда не вернётся. Она исчезла навсегда из моей жизни. Какую пользу принесёт её возвращение?… Я плюну ей в лицо, если когда-нибудь встречу её. Это хуже, чем убийство. А что касается того эфенди, то ему несдобровать — я сломаю ему шею…»

Хусейн же продолжал говорить о своём:

— Я сбежал из Мидака, но сам шайтан вернул меня туда. Мне придётся его поджечь — это единственный путь избавиться от него…

Аббас с сожалением сказал:

— Наш переулок милый. Я никогда ничего больше не хотел, чем жить в нём мирной, спокойной жизнью…

— Ты баран! Тебя следует принести в жертву на праздник Ид Аль-Адха. Почему ты плачешь? Ты же работаешь, и в кармане у тебя водятся деньги. Своей экономией ты очень много накопил, так на что ты жалуешься?

— Ты жалуешься побольше моего, но ты за всю жизнь свою ни разу не сказал «Хвала Аллаху!»…

Его друг поглядел на него жёстким пристальным взглядом, который привёл его в чувства. Аббас продолжил, но уже мягче:

— Ну, ты не виноват. У тебя своя религия, у меня — своя…

Хусейн захохотал так громко, что весь бар, казалось, сотрясся от этого хохота. Алкоголь начал свою игру в его голове:

— Я бы лучше стал виноторговцем, чем занять место за стойкой в кафе отца. Тут прибыли полно, и ещё помимо того, бармену дают бесплатную выпивку: пей, сколько хочешь…

Аббас вяло улыбнулся. Он стал очень осторожным в разговоре со своим другом, готовым вот-вот взорваться, словно динамит. Алкоголь успокоил его нервы, но вместо того, чтобы забыть свою грусть-тоску, он ещё больше сосредоточил на ней думы. Тут Хусейн снова закричал:

— Отличная идея! Я приму английское подданство. В Англии все равны, там нет разницы между пашой и мусорщиком. Сын владельца кафе там может стать министром…

Хмель распространился в крови Ал-Хулва, и он в порыве энтузиазма внезапно воскликнул:

— Да, замечательная идея!… Я тоже приму английское подданство!

Однако Хусейн лишь презрительно скривил губы и насмешливо заявил:

— Невозможно! Ты же слабый. Лучше уж возьми итальянское гражданство. Как бы то ни было, мы отплывём на одном корабле… Ну, пойдём.

Они встали и оплатили счёт. Покидая бар, Ал-Хулв спросил:

— Куда теперь пойдём?