Переулок Мидак

31

Вероятно, единственный час, который непременно присутствовал в минувшей жизни Хамиды, было время, когда она отправлялась на улицу каждый вечер. Однако сейчас она проводила его, долго стоя перед гладко отполированным зеркалом, закреплённом в золотистую раму, такого высокого, что доходило аж до потолка. Она потратила целый час на то, чтобы одеться, и принялась наводить красоту. Теперь она казалась совершенно иной женщиной, словно она родилась в роскоши, росла и цвела под сенью богатства и высокого положения. На голове её был белый высокий тюрбан, похожий на шлем, под которым покоились её заплетённые ароматные волосы, смазанные маслом. Щёки её были нарумянены, а губы накрашены алой помадой, что резко контрастировало с остальным лицом, не покрытым косметикой, ибо после длительных опытов над собой она поняла, что её кожа бронзового оттенка выглядит более соблазнительной для солдат союзников, и более популярна среди них. Глаза её были насурьмлены, накрашенные и тщательно разделённые ресницы загибались до самых шелковистых кончиков. А на веках были нежные сиреневые тени, словно отфильтрованные из лёгкого утреннего ветерка. Две арки нарисованы умелой рукой на месте бровей. Две серёжки из платины с жемчужинами висели в мочках ушей, и это не считая золотых часиков на запястье и полумесяца, приколотого к тюрбану. Белое платье с низким вырезом обнажало розовую комбинацию. Края его не скрывали смуглость её бёдер, а телесного цвета чулки из натурального шёлка она надела лишь потому, что они были дорогими. Духами благоухали её подмышки, ладони и шея. Всё в ней так сильно изменилось!

Она с самого начала по собственной воле выбрала себе путь, и после череды испытаний и трудностей ей открылась правда — жизнь её будет весельем и блеском, но при том и горьким разочарованием. Она словно остановилась на пике, с волнением глядя то вправо, то влево…

Она знала с первого же дня, чего он хочет от ней, и страшно разгневалась на него, но не для того, чтобы сломать железную волю возлюбленного, а повинуясь зову своей гордыни и инстинкту, жаждущему битвы. Затем она уступила, словно делая это по доброй воле. Она ясно осознала, во многом не без помощи красноречия Фараджа Ибрахима, что для того, чтобы купаться в роскоши, ей следует сначала искупаться в грязи. Она не обращала ни на что внимания и с воодушевлением и радостью открыла страницу своей новой жизни, пока однажды не подтвердились слова возлюбленного о ней, сказанные в такси в её старом квартале, что она «шлюха по природе». Её таланты проявили себя с блеском за короткое время в основах макияжа и нарядах, хотя по началу над её дурным вкусом и смеялись. Но она быстро овладела этими знаниями и умением подражать, хотя выбирать одежду по цвету могла плохо и была склонна к банальным украшениям. Если бы всё так и пустили на самотёк и дали ей делать то, что она хотела и любила, то она выглядела бы «знатоком» ярких нарядов и украшений, что едва прикрывали тело. Помимо всего этого она обучилась различным танцам и показала искусные навыки в усвоении сексуальных основ английского языка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к ней пришёл успех. Ею увлекались солдаты, и банкноты сыпались на неё как из рога изобилия, и эта уникальная жемчужина была нанизана на нить разврата. Ей казалось, что во всём ей сопутствует успех и она ни в чём не терпит поражений. Она с самого начала не была наивной, страдая от той лжи, что окружала её, не была счастливой девчонкой, что тоскует по потерянной надежде на добродетельную жизнь, или идеальной по праву женщиной, что сокрушается по утраченной чести. Её не тянули в прошлое добрые воспоминания, к которым так стремилось сердце. Хамида всего-навсего пребывала в приятном настоящем и не обращала ни на что внимания, в отличие от большинства девушек, вынужденных оставаться на таком поприще. Среди них были такие, в сердцах которых шла ожесточённая битва между скорбью и корыстью, мукой и отчаянием. Некоторые из них испытывали муки из-за того, что их семьи голодали. Были и такие отчаявшиеся, которые скрывали за своими накрашенными губами кровоточащие сердца и нежные души, стремящиеся к праведной жизни. Однако Хамиде нравилась её жизнь, и её томные глаза источали свет гордости, свободы, радости и довольства: разве мечты её не сбылись? Да, наряды, украшения, золото, мужчины, слетающиеся на неё словно на мёд, — всё это было тому подтверждением, не говоря уже о той магической власти, за которую она была обязана своим воздыхателям… Разве удивительным было после такого, что Мидак казался ей тем же, что тюрьма — радостному беглецу? Однажды она вспомнила, как огорчилась в тот день, когда её любимый отказался жениться на ней. И спросила себя — а действительно ли она так жаждала того, чтобы выйти за него замуж? И ответ «нет» пришёл тут же на ум. Если бы такой брак состоялся, то сейчас она сидела бы дома, усердно бы выполняла роль жены, матери, прислуги, и прочие обязанности, для которых, как она уже знала по опыту, она не была создана. Ей-Богу, до чего же он был умелым и дальновидным! Но — осторожно!… Не представляйте её себе женщиной, жаждущей плотских утех, которой владеет буйное сладострастье. Ей далеко до этого! На самом деле, её исключительность не таилась в силе её желания. Она была не из тех женщин, которые владеют своими страстями и считают их ничтожными. Они находят во всём, что дорого стоит, способ порадовать себя. Дух и плоть её жаждали господства и борьбы, и даже в объятиях человека, которого она искренне любила, и пальчики любви нащупывали в этой любви бреши в его словах и пощёчинах. Она почувствовала что-то необычное в его чувствах к ней, или скорее, что чего-то не хватало в ней самой — и это было одной из причин её безрассудного упорства. Но то была также причина ещё большей её привязанности к нему. Из этой привязанности произросло её горькое разочарование.

Она испытывала как раз такое разочарование, стоя перед зеркалом и наводя на себя красоту, и тут до ушей её донёсся звук его шагов — она увидела его отражение в зеркале. Он ворвался в комнату с выражением лица, твёрдым и невозмутимым, словно будто бы и не был тем обезумевшим влюблённым, что когда-то. Лицо Хамиды окаменело, в то время как сердце билось в конвульсиях. Он больше не был тем мужчиной, которого она знала раньше. Это горькое разочарование, хотя и длилось довольно долго, но наверное, было не так уж велико, тем более, что нахлынуло на неё ещё в первые дни опьянения любовью. Его неподдельным чувством с наслаждением и счастьем, грёзами и фантазиями, негой и надеждой она наслаждалась всего десять дней! Затем на влюблённым взял верх наставник, который постепенно раскрывал свою истинную личину — коммерсанта. Это был жестокий, вульгарный человек, торговавший живым товаром. На самом же деле его сердцу совсем не была знакома любовь. Могло показаться странным, что он строил свою жизнь на этом чувстве, которое никогда не трогало его. Метод его заключался в том, что всякий раз, как новая жертва попадала в его когти, он играл с ней роль пылкого влюблённого, которую он усвоил мастерски за всё то время, что занимался этим бизнесом. Это помогало ему и меняло его, но лишь до тех пор, пока девушка не покорялась ему, и тогда он некоторое время получал удовольствие от неё, а когда убеждался в полном господстве над ней, делал её зависимой от себя в плане чувств и финансов. Иногда он даже не брезговал угрожать своей жертве преследованием по закону за занятие проституцией!… Когда же его роль подходила к концу, он показывал своё подлинное лицо, срывая маску влюблённого и представая торговцем плотью.

Хамида пришла к заключению, что угасание его чувств к ней вызвано атмосферой насыщения женщинами, в которой он существовал. Она переменилась: теперь её думы полностью занимало лишь одно желание, портившее её безмятежность, — завладеть им. Хамида стала заложницей своей любви, ревности и гнева. Все эти чувства разом охватили её, пока она смотрела на своё отражение в зеркале. Взгляд её застыл, нервы натянулись как струна. Она собрала всю свою волю. Он быстро сказал, делая вид, что спешит:

— Ты закончила, дорогая моя?…

Однако она не придала значения его вопросу, намереваясь не отвечать в знак неодобрения подобной его озабоченностью её «работой», и с грустью вспомнила то время, когда он говорил с ней исключительно о любви и восхищался ею. А сейчас, если и открывает рот, то все его слово — только о работе и прибыли… Она не могла чувствовать себя свободной из-за этой работы и из-за тирании собственных эмоций. Гнев наполнял её грудь, но какая от него польза?!.. Она утратила свою свободу, ради которой разрешила себе творить любой грех. Она испытывала ощущение собственной силы и власти, если шла на улицу или в бар, а когда видела его или вспоминала, то на место этих прекрасных чувств приходили унижение и плен. Если бы она была уверена в его привязанности, все трудности показались бы ничтожными, и унижение любви к нему обернулось бы её триумфом. Но всё было иначе, и потому единственным выходом для неё была злость. Фарадж Ибрахим знал, что её тревожит, но хотел, чтобы она привыкла к его холодности и спокойно сдалась перед лицом неминуемого разрыва. Если бы то была другая женщина, расставание было бы намного проще. Однако он предпочитал, чтобы она испила горькую чашу отчаяния глоток за глотком. Потому он и запасся терпением и выдержкой на целый месяц, прежде чем нанести решительный удар. Тоном, лишённым эмоций, он сказал:

— Давай же, дорогая, время — деньги.

Она резко повернулась к нему и с раздражением спросила:

— Ты ещё не отказался от этих вульгарных выражений?!

— А ты, дорогая моя, не отказалась отвечать таким сухим тоном?

Её голос задрожал от гнева:

— Тебе нравится теперь так разговаривать со мной?!

Он сделал скучающий вид и сказал:

— Ну да… Мы снова возвращаемся к тому ничтожному разговору! «Так разговаривать со мной»… «Ты не любишь меня»… «Если бы ты любил меня, то не считал просто-напросто товаром»… К чему все эти слова? Разве я люблю тебя только тогда, когда с утра до вечера повторяю «Люблю»?.. Разве я не люблю тебя, когда каждый раз, как мы встречаемся, не говорю первым «Я тебя люблю?»… Разве нет любви, если наши разговоры о ней отвлекают нас от нашей работы и от обязанностей? Я бы хотел, чтобы твой разум был таким же сильным, как и твой гнев, и чтобы ты посвятила свою жизнь этой замечательной работе, которую поставила выше самой любви и всего остального…

Она слушала его с лицом, побелевшим от ярости. От его вялых слов веяло холодом. В подобном увиливании не было ни следа от прежней привязанности, она почти свыклась с ним с тех пор, как заметила, что он остыл к ней. Она помнила, как этот ловкач специально подверг её критике — он внимательно рассматривал её руки, подстрекая проявить к ним больше внимания: «Отрасти ногти и сделай маникюр… Твои руки — это твоё слабое звено во всём теле!» В следующий раз он сказал ей, вымещая на ней зло после произошедшей ссоры: «Будь осторожна! Ещё одно твоё слабое звено, которое я раньше не замечал — твой голос, дорогая! Кричи, если хочешь, но всем ртом, а не гортанью. Иначе твой голос будет таким же грубым. Если оставить всё как есть, не исправлять и не утончать его, он кажется просто ужасным и напоминает о переулке Мидак, даже если бы ты была королевой!» Вот как разговаривал с ней этот прелюбодей!… Как же сильно ранили её эти слова, унижая гордое сердце. В обращении с ней он был мягок и продолжал увиливать всякий раз, как она заговаривала о любви. Со временем он даже перестал изображать даже эту нарочито ложную обходительность и в сердцах выложил ей: «Любовь — всего лишь забава, а мы здесь заняты серьёзным делом!» Или равнодушно предложил: «Приступай к своей работе… А любовь — просто глупое слово». Да пропади он пропадом! Чаша её души переполнилась болезненными воспоминаниями… Она жёстко поглядела ему в глаза и резко выпалила:

— Ты не имеешь права так разговаривать со мной. Почему ты всё время напоминаешь мне о работе? Я разве невнимательна в работе? Ты прекрасно знаешь, что я превосхожу остальных девушек и приношу больше прибыли, чем они. Ты зарабатываешь на мне вдвое больше, чем на них вместе взятых. Это опостылевшая, жалкая тема. Сообщи мне, наконец, откровенно, без всяких виляний и увёрток, ты по-прежнему любишь меня?!

Он сказал себе, что теперь-то пришло время швырнуть в неё решительный ответ. Разве он не подготовил достаточную почву для того?… Он принялся быстро и активно размышлять над этим, не сводя с её разгневанного лица свои миндалевидные глаза. Однако он всё ещё колебался и в конце концов предпочёл мир, пусть даже на время, и потому заигрывающим тоном сказал:

— Мы опять вернулись к старой теме….

Она взорвалась от крика:

— Ответь мне откровенно. Ты считал, что я умру от горя, если ты лишишь меня своей благодатной любви?

Время было не подходящим. Если бы она задала ему этот вопрос после возвращения с работы на улице, или скажем, утром — тогда время благоприятствовало бы манёврам и ссоре — и он ответил бы ей так, как хотел. Но сейчас откровенный ответ мог быть риском — тогда он бы лишился всей прибыли от неё за день. Вот почему он улыбнулся холодной улыбкой и тихо сказал:

— Я люблю тебя, моя дорогая…

Слова любви прозвучали мерзко, вылетев из его скучающего рта — словно то был плевок! Её охватила досада, заставившая почувствовать, что она никогда не откажется от этого унижения, каким бы огромным оно ни было, если только оно гарантирует, что вернёт его в её объятия! На миг она ощутила, что за его любовь готова отдать свою жизнь. Но то был лишь преходящий миг, и она быстро пришла в себя, и её сердце наполнилось скрытой злобой. Она приблизилась к нему на несколько шагов, при этом глаза её сверкнули как алмазная булавка, приколотая к тюрбану, и решившись довести дело до конца и бросить ему вызов, сказала:

— Ты правда меня любишь? Ну тогда женись.

В его глазах появилось изумление, он глядел на неё, не зная, верить ей или нет. Она не подразумевала именно то, что только что сказала, но хотела испытать, прощупать его.

— А изменит ли брак хоть как-то наше положение?

— Да. Давай поженимся и оставим такую жизнь.

Терпение его лопнуло, зато в груди появилось твёрдое намерение разрубить узел со всей решимостью и жёсткой откровенностью. Так он исполнил бы то, что долго носил в себе, даже если бы её ночной заработок был бы потерян. Он язвительно захохотал и тоном издёвки сказал:

— Замечательная идея! Ты молодец, дорогая. Мы поженимся и будем жить как аристократы: Ибрахим Фарадж, его жена и дети! Однако, что такое брак? Скажи мне — я ведь забыл это, как и обо всех благородных нравственных нормах. Или дай мне немного подумать… Брак?!… Это же такое серьёзное дело, включающее мужчину и женщину, уполномоченное лицо, религиозное свидетельство и многочисленные обряды… Когда ты обо всём этом узнал впервые, Ибрахим?… Прочитал в Коране или выучил в школе?! Однако я не знаю, соблюдается ли ещё этот обычай, или люди отказались от него?

Хамида вся затряслась от гнева; с сердцем, переполненным отчаянием и печалью, она взглянула на него — улыбающегося так спокойно, так безразлично, что обезумела и бросилась на него, вонзав в его шею ногти. Её неожиданное движение, однако, не застал его врасплох — он воспринял его спокойно и схватил её за руки и разнял их, а затем всё с той же насмешливой улыбкой высвободился. От этого она пришла в ещё большую ярость и с молниеносной быстротой подняла руку и влепила ему со всей силы пощёчину. Улыбка с его губ пропала, а в глазах появился злой угрожающий взгляд. Она с бесстрашием и вызовом посмотрела на него в ответ, нетерпеливо ожидая первой вспышки грозы, почти позабыв признаки боли, с удовольствием предвкушая борьбу. Её истерические мечты прельщали ей счастливую развязку этой дикой потасовки. Но с другой стороны это сулило свои последствия — капитуляция перед гневом. От него не скрылось то, что ответить на её враждебность такими же действиями лишь будет означать лишь укрепление связей, которые он хотел разорвать и укрепит её привязанность к нему. Он сдержался и обуздал свою злость, приняв решение поведать ей о неприкрытом разрыве, и вышел из боя, не защищаясь. Он отступил на шаг назад и повернулся к ней спиной со словами:

— Иди-ка на работу, дорогая моя…

Она едва верила своим глазам, задумчиво уставясь на дверь, через которую он только что исчез, и чувствуя отчаяние. Своим врождённым чутьём она поняла, что означало его отступление. Сердце её предугадало эту трагическую правду. Грудь защемило от острого внезапного желания убить его! Это желание взорвалось с пленяющей силой, но справиться с ним было ей по плечу. Она знала многие свои стороны благодаря этому человеку. Он сделал своё дело и раскрыл ей самую опасную из всех её черт, только вот будет ли ей самой приятно на самом деле, если она будет торговать своей жизнью, только чтобы погубить его? Ради жизни она пренебрегла всем, а можно ли тогда пренебречь самой жизнью?!… Она ощутила стеснение в груди; ею завладела тревога, полная отвращения к нему. Желание мести всё так же пылало в ней, и язычки этого пламени жгли её. Но сначала она должна покинуть это место, только на улице будет для неё выход из ада собственных мыслей и простор для дальнейших шагов. С нехотью она пошла в сторону двери и обернулась назад, словно чтобы бросить на комнату прощальный взгляд. В этот миг сердце выпрыгивало из груди. О боже… Как же всё так быстро кончилось?!…Сколько раз она глядела в это зеркало, такая радостная и счастливая? А эта кровать, такая мягкая, колыбель страсти и мечтаний! А на том диване она сидела перед ним и слушала его наставления, перемежавшиеся объятиями и поцелуями! А на этом туалетном столике стояла их общая фотография, на которой оба были в вечерних нарядах! Отвернувшись от этих воспоминаний, она выбежала из комнаты. По дороге горячий воздух обжёг её; она с трудом могла дышать. Она шла и говорила себе: «Я ни за что не упущу случая уничтожить его!» Это могло бы стать исцелением для неё, но при условии, что она не заплатит за его жизнь ценой собственной. Жизнь дана не для того, чтобы ею жертвовать — жизнь превыше всего, даже выше самой любви. Да, и впрямь любовь стала для неё глубоким шрамом на сердце. Но она была не из тех женщин, кого любовь губит. Да, у неё есть кровоточащая рана, но раненый может жить, хоть и истекает кровью. Более того, он может наслаждаться жизнью на широкую ногу — в ней есть и золото, и веселье, и власть, и борьба. Вот так она испытывала разочарование, когда увидела перед собой экипаж. Она махнула ему и уселась внутрь, почувствовав неодолимую потребность в воздухе и отдыхе, и сказала водителю:

— На Площадь Оперы для начала, затем возвращайтесь по улице Фуада Первого, пожалуйста, не торопитесь.

Она села посредине сиденья, откинувшись назад, закинув ногу на ногу. Её шёлковое платье обнажило часть бедра и ноги. Вытащила пачку сигарет из сумочки, зажгла одну сигарету и затянулась, не обращая внимания на взгляды прохожих, пожиравших глазами её плоть…

Она погрузилась в пучину мыслей. Едва ли сердце её исцелится от своих страданий, но вместе с тем маловероятно и то, что её хватка за вервь жизни ослабеет. Она тяжело переносила утрату многих мечтаний и вполне ожидаемых удовольствий, но ей и в голову не приходило, что она могла бы найти новую любовь, которая заставит позабыть эту, принёсшую ей одно только разочарование, ибо теперь она питала злобу к любви. Если человек теряет сияющий драгоценный камень любви, то уже не может себе представить, что будет счастлив, найдя его снова.

Хамида обратила внимание на дорогу — машина как раз кружила вокруг Оперного театра, а вдали от неё замаячила Площади Королевы Фариды. Фантазия её парила дальше над улицей Муски, Новой Дорогой, Санадикийей и Мидаком. Перед её глазами проносились словно призраки фигуры мужчин и женщин, и она спросила себя, а узнает ли её кто-нибудь из них, если увидит в этом наряде?… Сможет ли хоть один из них обнаружить Хамиду в обличье Тити? Зачем это брать в голову? У неё же нет ни отца, ни матери! Она равнодушно вдохнула дым от сигареты и бросила из на землю… Она начала успокаиваться, смотря на дорогу, пока экипаж не вернулся на улицу Шариф. Хамида направилась к бару, в котором работала, и в этот самый момент её слух резанул пронзительный голос, словно разрывающий могилу: «Хамида!», и она обернулась к нему в панике, увидев, что на расстоянии вытянутой руки от неё стоит Аббас Ал-Хулв, учащённо дыша.