Переулок Мидак

7

Пекарня располагалась рядом с кафе Кирши, прижимаясь к дому госпожи Сании Афифи. Это было почти квадратное здание с неравномерными сторонами. Печь занимала левую её сторону, а полки — всю стену. Скамья, на которой спали хозяева — Хуснийя и её муж Джаада — стояла между печью и входом. Темнота царила бы в этом месте и ночью, и днём, если бы не свет, исходивший из окошка в печи. На стене, противоположной входу, виднелась деревянная узкая дверца, ведущая на развалины за домом, откуда веяло пылью и грязью. Она служила лишь единственным окном пекарни, что было в стене напротив входа, и выходила на двор старого дома. На этих развалинах, в нескольких локтях от дверцы, на длинной полке стояла зажжённая лампа, отбрасывающая слабый свет, освещающий запылённый пол, покрытый бесчисленными пятнами от разнообразных нечистот, словно это была мусорная яма. Длинная полка, на которой стояла лампа, тянулась во всю стену. На ней в ряд были расставлены большие и малые бутылки, различная утварь и многочисленные верёвки, словно то была полка аптеки, только если бы тут не было столь грязно. На полу прямо под дверцей валялось что-то, что нельзя было отделить от самого пола пекарни по цвету, запаху и накопившейся на нём грязи, разве только по наличию у него частей тела, плоти и крови, что, несмотря ни на что, позволяло назвать это человеком…

То был Зайта, арендовавший у Хуснийи-пекарши эти развалины. Достаточно было увидеть его всего один раз, чтобы не забыть уже никогда по причине его предельной простоты: тощее смугло-чёрное тело и такой же чёрный джильбаб. Чёрное на чёрном, если бы не две щёлочки, сверкавшие ужасающе ярким белым цветом — глаза. Но при всём этом Зайта был не негром, а всего-навсего настоящим смуглокожим египтянином. Грязь, свалявшаяся с вечным потом, покрывала его тело таким чёрным слоем, впрочем, как и его джильбаб, который изначально имел другой цвет, вовсе не чёрный. Но чернота была уделом всего в этой развалюхе. Он почти что умирал в переулке Мидак, в котором обитал; никто не навещал его, и он сам также никого не навещал, никому он был не нужен, да и ни в ком не нуждался, разве что помнил о нём доктор Буши, да отцы семейств, которые пугали его обликом своих детишек.

Занятие же его было известно всем, оно-то и дало ему прозвище «доктор», которое он не употреблял из уважения к доктору Буши: он занимался членовредительством и калечением, но не подлинным, а фальшивым, совершенно новой разновидности. Желающие заниматься ремеслом нищего шли к нему, и он своей удивительной техникой, инструменты для которой были собраны на полке, творил для каждого такое увечье, что подходило его телу больше всего. К нему приходили здоровые, а уходили слепые, хромые, горбатые, c выступающей вперёд грудной клеткой, с ампутированной рукой или ногой. Он научился этой премудрой технике благодаря испытаниям, которые пришлось пережить в жизни, и прежде всего, благодаря долгой работе в бродячем цирке, а также контактам с нищенскими кругами, начиная с юности, когда он ещё жил под опекой родителей, также нищих. Он подумывал о практиковании искусства «грима и макияжа», которым овладел в цирке, на нищих — поначалу в качестве хобби, но потом уже как о ремесле, когда жизнь его стала особо трудной.

Одна из сложностей его работы заключалась в том, что начинал он ночью или ближе к полуночи, если говорить точнее. Однако он привык к этому простому недостатку. А вот в течение дня он почти не покидал своих развалин, сидя скрестив ноги, принимая пищу или покуривая, развлекаясь тем, что шпионил за пекарем и его женой. Он получал удовольствие, подслушивая, о чём они говорили, а также подглядывая из окошка в двери, как пекарша осыпает своего мужа градом побоев с утра до вечера. Когда же наступала ночь, он видел, как их охватывала безмятежность, и пекарша с шуточками подходила к своему обезьяноподобному мужу и развлекалась с ним. Зайта питал отвращение к Джааде, презирал его и считал его лицо просто безобразным. Помимо этого он ещё и завидовал ему из-за того, что Господь одарил того «полнотелой женой», или, по его образному выражению, «бычьей женщиной». Часто он говорил, что в мире женщин она соответствовала дядюшке Камилу среди мужчин. Однако больше всего жители переулка Мидак сторонились его из-за шедшей от него вони: ни тело его, ни лицо не водили знакомства с водой. Он предпочитал одинокую изоляцию принятию душа. Люди питали к нему презрение от всего сердца, впрочем, как и он — к ним. Он чуть ли не плясал от радости, если до него доходили вести о новом покойнике в переулке: тогда он принимался словно проповедь читать этому самому покойнику: «Ну вот и твой черёд пришёл отведать на вкус той грязи, чей цвет и запах на моём теле так мучили тебя». Он проводил долгое время своего досуга, представляя различные способы пыток и мучений, которые он желал людям, находя в том ни с чем не сравнимое удовольствие, воображая, как наносит десятки ударов топором Джааде-пекарю — пока тот полностью не превратится в дырявую, разбитую на мелкие части груду!… Или воображал себе господина Салима Алвана, который растянулся на земле, и по нему едет паровой каток, а кровь его брызжет по Санадикийе… Господина Ридвана Аль-Хусейни в его фантазиях тащили за руки и за рыжую бороду и подвешивали к раскалённой печи, а затем вытаскивали оттуда уже в виде мешка углей. Учителя Киршу его воображение рисовало брошенным под колёса трамвая. Суставы его были раздроблены, а части тела собраны в грязную корзину, которую продавали владельцам собак в качестве корма для их питомцев… По крайней мере, подобных пыток и мучений, по его мнению, заслуживали люди. Если он садился за свою работу и принимался мастерить какое-либо увечье для клиента, то делал это умышленно сурово, и усердствовал, скрываясь за тайной ремесла, пока жертва не начинала охать и стонать. Тогда его страшные глаза сверкали безумным блеском. Но при всём этом нищие были самыми милыми его сердцу людьми, и часто он мечтал о том, чтобы именно нищие составляли большинство обитателей мира.

Так и сидел Зайта, погружённый в свои фантазии в ожидании времени начала работы, и когда наступала полночь или приблизительно этот час, он вставал и задувал светильник — тогда всё вокруг погружалось в тяжёлый мрак. Затем ощупью отыскивал путь к двери и совершенно бесшумно открывал её и выходил из пекарни на улицу. По дороге он встречал шейха Дервиша, что в это время как раз покидал кафе. Они часто вот так встречались в полночь, и при этом не обменивались ни единым словом. Вот почему шейха ждало изобильное вознаграждение в судебных инстанциях, которые Зайта в своих фантазиях учреждал против всего человечества. Членовредитель сворачивал далее к мечети Хусейна короткими неспешными шагами. По дороге он шёл поближе к стенам домов, несмотря на царившую на улице темноту: кое-где всё-ещё был свет, но любой шедший ему навстречу прохожий не видел его, пока не наталкивался на его сверкавшие во мраке глаза, блестевшие, словно металлическая бляшка на ремне полицейского. Он чувствовал оживление, гордость, радость в это время. Прокладывая себе путь, он натыкался разве что на нищих, которые признавали его полное господство над собой.

Вот и сейчас он пересёк площадь Хусейна и свернул в сторону зелёных ворот и дошёл до древней арки. Его страшные глаза принялись осматривать кучи нищих по сторонам, и облегчение заполнило его сердце; оно было сродни тому чувству, что испытывает господин от осознания своей силы, или торговец, завидя перед собой ходовой товар. Зайта подошёл к тому нищему, что сидел к нему ближе всего, скрестив ноги и опустив голову на плечи и при этом храпел могучим храпом. Зайта на миг остановился возле него, пристально вглядываясь, словно проверяя, спит ли он на самом деле или только притворяется, затем пнул его взъерошенную голову, и тот проснулся без всякого страха, словно его разбудили приятные на ощупь муравьи. Нищий с трудом поднял голову, почёсывая веки и спину ногтями, и взгляд его наконец застыл на силуэте, наблюдавшем за ним. Он таращился на него некоторое время, и несмотря на свою слепоту, тут же узнал его. Вздохнув так, что из груди его послышался голос, напоминавший порыв ветра, и положив руку в нагрудный карман, он вытащил оттуда мелкую монету и положил в ладонь Зайты. Зайта перешёл к следующему нищему, затем ещё к одному, и ещё, пока не обошёл по очереди всех попрошаек, располагавшихся по одну сторону арки, после чего направился в другую её сторону. Потом он пошёл в переулки и близлежащие аллеи, что окружали соборную мечеть, не пропустив ни одного нищего. При всём своём рвении в получении ежедневной выручки он не забывал и о долге — заботе об увечьях собственного производства. Иногда он спрашивал: «Ну как твоя слепота, такой-то?» или «Как твоя хромота, такой-то?», на что ему отвечали: «Слава Богу, слава Богу!»

Зайта обошёл мечеть с другой стороны и по пути купил хлеба, кунжутной халвы и табака, и вернулся в Мидак. Стояла гробовая тишина, прерываемая лишь время от времени смехом или кашлем, что доносились с крыши дома Ридвана Аль-Хусейни, где собралась компания учителя Кирши для потребления опиума… Зайта с превеликой осторожностью пересёк порог пекарни, чтобы не разбудить спящую пару, беззвучно открыл свою деревянную дверцу и так же тихо закрыл её… Его замусоренная каморка не была сейчас такой же тёмной как тогда, когда он оставил её, и не была пустой. В ней горел светильник, а на полу сидело трое мужчин. Зайта медленно прошёл мимо них — их присутствие не удивило его и не встревожило. Он внимательно поглядел на них своими сверкающими глазами и узнал среди них доктора Буши. Все трое поднялись перед ним, и доктор Буши, приветливо поприветствовав Зайту, заговорил:

— Тут двое бедных людей попросили меня о заступничестве перед вами…

Зайта с притворным равнодушием и скукой спросил:

— В такой-то час, доктор?

Доктор положил ему руку на плечо и ответил:

— Ночь — это завеса, а Господь наш предписал укрытие!

Вздохнув, Зайта сказал:

— Но я сейчас устал..!

Буши умоляющим тоном попросил:

— Но вы меня никогда не подводили.

Тут оба мужчины принялись упрашивать и умолять Зайту, и тот сделал вид, что вынужден покориться. Он положил продукты и табак на полку и встал перед ними, внимательно и спокойно вглядываясь в них. Затем вперился глазами в самого рослого из них двоих — крепкого гиганта — и удивился его внешности:

— Ты просто мул, не больше и не меньше. Почему ты хочешь заниматься попрошайничеством?!

Разбитым голосом тот ответил:

— Мне никогда не везло ни в одной работе, я много занятий перепробовал, даже был нищим, но мне не суждено было преуспеть: судьба моя такая, невезуха. Да и ум мой никуда не годится — я ничего не понимаю и ничего у меня не выходит…

Пристально поглядев на него, Зайта сказал:

— Тогда ты должен был родиться богачом…

Однако до посетителя не дошёл его намёк, и он принялся играть на жалости Зайты, притворно плача и обращаясь к нему слабеющим голосом:

— Я повсюду потерпел неудачу, даже когда был нищим, не смог вымолить подаяния ни у одного милосердного человека. Все мне говорили: «Ты сильный, и должен работать». Почему меня прогоняют и оскорбляют? Не понимаю, почему?!

Зайта потёр голову и произнёс:

— Ну и ну, ты даже этого не понимаешь.

— Да благословит и удовлетворит тебя Аллах…

Зайта всё рассматривал его, задумавшись, и наконец решительно сказал, ощупав его мышцы:

— Ты и впрямь силён, мускулы у тебя крепкие. Удивляюсь, чем ты питаешься?

— Хлебом, если найдётся, ничего другого у меня нет…

— Это тело от дьявола, без сомнения. Посмотрим, каким ты будешь, если будешь питаться тем же, чем и божьи твари — звери, которым Он расточает своё добро и блага?!

Мужчина с наивной простотой ответил:

— Не знаю…

— Естественно, естественно… Ты ничего не знаешь, мы уже это поняли. Это лучшее, что ты сделал. Если бы ты понимал, то стал бы одним из нас. Слушай, бесполезно калечить тебе части тела…

Лицо «быка» помрачнело, он снова было принялся изображать плач, однако Зайта опередил его:

— Мне трудно будет сломать тебе ногу или руку, как бы я ни пытался, и что бы я с тобой ни сотворил, ты никогда не вызовешь сочувствия ни у кого. Такие мулы, как ты, вызывают только одно презрение, где бы они ни поселились. Но не отчаивайся, — доктор Буши потерял терпение, дожидаясь, пока он скажет эту фразу, — есть много способов. Я научу тебя искусству притворяться слабоумным, например. Тебе для этого ничего особого не нужно. Да, слабоумным. Я заставлю тебя выучить наизусть несколько славословий в честь Пророка…

При этом лицо мужчины засияло от радости, и он преисполнился особой благодарности Зайте, пока тот не прервал его своим вопросом:

— Почему ты не стал одним из тех, кто промышляет на большой дороге?

Мужчина смиренно ответил:

— Я добрый несчастный человек, и ни на кого не замышляю зла, я всех люблю.

Зайта презрительно промолвил:

— И ты хочешь втянуть меня в эту политику?!..

И он повернулся ко второму посетителю: тот был худым, невысокого роста. Зайта с облегчением произнёс:

— Хороший материал…

Мускулы на лице мужчины растянулись в улыбку, и он в порыве благодарности сказал:

— Огромная хвала Аллаху…

— Ты создан для того, чтобы быть слепцом, разбитым параличом.

Мужчина с радостью повторил:

— Это по милости Господней.

— Операция эта скрупулёзная и опасная. Позволь мне спросить тебя, что ты будешь делать, если случится самое худшее: предположи, что на самом деле лишишься зрения по ошибке или небрежности, что тогда?

Посетитель заколебался на миг, затем с безразличием ответил:

— Это благо от Аллаха! Разве моё зрение принесло мне что-нибудь, чтобы я сожалел о его утрате?

Зайта с облегчением произнёс:

— Ты и впрямь с таким сердцем сможешь противостоять всему миру…

— С позволения Аллаха, господин мой. Отдаю свою душу в ваши руки. Я буду отдавать вам половину того, что получу от добрых людей…

— Такие слова говорить у меня не дозволено. Мне достаточно и двух грошей помимо оплаты операции, и я знаю, как получить принадлежащее мне по праву, если у тебя возникнет коварная мысль оттянуть платёж…

Тут Буши предостерегающе заметил:

— Ты не упомянул о своей доле хлеба.

Зайта продолжил:

— Конечно, конечно. А сейчас начнём операцию. Операция тяжёлая, и будет испытанием твоей выдержки. Скрывай боль, пока можешь..

Представьте себе, что пришлось вытерпеть этому тощему телу под молотящими ударами жёстких рук Зайты. А на бледных губах его нарисовалась дьявольская улыбка…