Пернатый змей

Глава Х Дон Рамон и донья Карлота

Кэт прожила в Сайюле десять дней, прежде чем получила первое известие от дона Рамона. Она каталась по озеру на лодке и видела его дом на западном берегу за мысом. Это было красное с желтым двухэтажное строение с маленькой бухточкой, врезанной в каменистый берег, в которой стояли лодки, и манговой рощей, отделявшей дом от озера. Среди деревьев, в отдалении от берега, в два ряда стояли черные саманные хижины пеонов.

Когда-то поместье было огромным. Но вода для орошения земель поступала с гор, и во время революций все акведуки были разрушены. Остались только редкие источники. Потом у дона Рамона появились враги в правительстве. В конце концов у него отобрали значительную часть земель и разделили между пеонами. Теперь у него осталось всего около трехсот акров. Двести из них, простиравшиеся вдоль озера, были для него практически потеряны. Осталось несколько акров фруктового сада вокруг дома, а в крохотной долине в горах он выращивал сахарный тростник. На склоне горы виднелись небольшие поля маиса.

Но у доньи Карлоты были деньги. Она была из Торреона и по-прежнему имела приличный доход с шахт.

Слуга дона Рамона принес записку, в которой дон Рамон испрашивал позволения навестить Кэт вместе с супругой.

Донья Карлота оказалась худенькой нежной женщиной с мягкими каштановыми волосами и широко распахнутыми глазами, в которых застыл легкий испуг. Происхождения она была чисто европейского: отец — испанец, мать — француженка, и потому очень отличалась от обыкновенно тучных, густо напудренных, волооких мексиканских матрон. У нее было бледное, увядшее лицо без каких-либо следов косметики. Худой напряженной фигурой она напоминала англичанку, но в необычных широко распахнутых глазах не было ничего английского. Она говорила только по-испански — или по-французски. Но по-испански так медленно и отчетливо, что Кэт понимала каждое ее слово.

Женщины быстро нашли общий язык, хотя поначалу чувствовали себя немного стеснительно. Донья Карлота была деликатной и впечатлительной, как чигуагуа, мексиканские собачки с такими же слегка выпуклыми глазами. Кэт редко доводилось встречать женщину столь же утонченную, как эти собачки. Женщины болтали друг с другом, а дон Рамон, внушительный и молчаливый, ждал, не спеша вступать в разговор. И обе женщины будто торопились объединиться против его молчания и его подавляющей, особой значительности.

Кэт сразу поняла, что донья Карлота любит его, но любовью, которая теперь стала почти окончательно рассудочной. Она когда-то боготворила его и перестала боготворить. В ней возникло сомнение. И теперь сомнение не покидало ее.

И вот он сидел в сторонке, немного смущенный, чуть наклонив красивую голову и опустив между колен смуглые нервные руки.

— Я чудесно провела время! — неожиданно сказала ему Кэт. — Танцевала вокруг барабана с Людьми Кецалькоатля.

— Я слышал, — ответил он с довольно натянутой улыбкой.

Донья Карлота понимала английский, хотя и не говорила на нем.

— Вы танцевали с Людьми Кецалькоатля! — страдальческим голосом воскликнула она по-испански. — Но, сеньора, зачем? Почему?

— Не могла устоять, это было захватывающе, — призналась Кэт.

— Нет, этим нельзя увлекаться. Нет! Нет! Это нехорошо. Говорю вам. Мне так жаль, что мой муж интересуется подобными вещами. Так жаль.

Хуана принесла бутылку вермута: единственное, что Кэт могла предложить гостям в эти утренние часы.

— Вы ездили в Штаты проведать ваших мальчиков? — поинтересовалась Кэт у доньи Карлоты. — Как они?

— О, теперь лучше, благодарю вас. Они здоровы, то есть, хочу сказать, младший — очень болезненный ребенок.

— Вы не привезли его домой?

— Нет! Нет! Думаю, в школе им лучше. Здесь… здесь… здесь много такого, что вредит им. Нет! Но они приедут домой в следующем месяце, на каникулы.

— Как чудесно! — сказала Кэт. — Познакомлюсь с ними. Они ведь будут здесь? На озере?

— М-м! Не уверена. Возможно, но недолго. Видите ли, у меня слишком много дел в Мехико, в моей «Cuna».

— Что такое «Сипа»? — спросила Кэт; она знала только, что это испанское слово означает «колыбель».

Оказалось, что это приют для подкидышей, в котором трудились несколько скромных монахинь кармелиток. А донья Карлота была его директором. Кэт поняла, что супруга дона Рамона рьяная, чуть ли не восторженная католичка. В церкви и от этого своего занятия она приходила в восторженное состояние.

— В Мексике рождается так много детей, — сказала донья Карлота, — и так много умирает. Если бы мы только могли спасти их и подготовить к жизни. Мы делаем все, что в наших скромных силах.

По-видимому, лишних, нежеланных детей можно было отнести в «Сипа», как посылку. Матери надо было лишь постучать в дверь и протянуть маленький живой сверток.

— Это позволяет многим матерям не оставлять младенца без заботы, пока он не умрет сам, — продолжала донья Карлота. — А дальше мы делаем, что можем. Если мать еще не назвала младенца, я даю ему имя. Что случается очень часто. Матери просто передают нам крохотное голенькое существо, иногда не имеющее ни имени, ни даже лоскута укрыть его. И мы никогда ничего не требуем от них.

Не все дети содержатся в приюте. Только небольшая часть. Что до остальных, то их отдают на воспитание порядочным индейским женщинам, платя им за это небольшую сумму. Она обязана каждый месяц приходить с малышом в «Сипа» за своим вознаграждением. Очень редко бывает, чтобы индейцы плохо обращались с детьми. Невнимательны, да, это бывает. Но чтобы плохо, такое случается редко, чрезвычайно редко.

В прежние времена, рассказывала донья Карлота, каждая родовитая дама в Мехико брала одного или больше таких подкидышей и растила в своей семье. Это было проявлением ничем не сковываемого, патриархального великодушия, присущего испано-мексиканцам. Но ныне мало кого из таких детей усыновляют или удочеряют. Вместо этого им, по возможности, помогают получить профессию плотника, или садовника, или домашнего слуги, а девочкам — портних, даже школьных учительниц.

Кэт слушала с интересом, но и с некоторым смущением. Она чувствовала в этом мексиканском милосердии столько настоящей человеческой доброты, что было почти стыдно за себя. Наверное, донья Карлота делала все, что могла, помогая людям в этой полудикой, бедствующей стране. В то же время все ее усилия были столь отчаянно безнадежны, что сердце сжималось.

И сама донья Карлота, так уверенная в пользе своего благородного дела, тем не менее, была немного похожа на жертву; кроткую, впечатлительную, чуть испуганную жертву. Словно некий тайный враг выпустил из нее кровь.

Дон Рамон сидел с бесстрастным лицом, краем уха слушая, что говорит жена; в его каменно-неподвижной позе было неприятие экзальтированной филантропии жены. Он не препятствовал ей в этом увлечении. Хотя относился к нему и ее бесконечным разговорам на эту тему с молчаливым, глубоким, неизменным неодобрением. Она знала это и дрожала от нервного возбуждения, рассказывая Кэт о приюте и ища ее понимания. Наконец она почувствовала что-то безжалостное во внешне бесстрастном облике дона Рамона. Бесстрастную мужскую жестокость, неумолимую, как в каменном идоле.

— Не хотите ли приехать, побыть денек со мной, пока мы с доном Рамоном на гасиенде? — сказала донья Карлота. — В доме, правда, все довольно убого. Не то что прежде. Но если приедете, он в полном вашем распоряжении.

Кэт приняла приглашение и сказала, что предпочитает прийти пешком. От нее это всего четыре мили, и, конечно, опасаться нечего, Хуана ее проводит.

— Я пошлю человека, чтобы проводил вас, — сказал дон Рамон. — Дорога может быть не совсем безопасной.

— А где генерал Вьедма? — поинтересовалась Кэт.

— Мы постараемся разыскать его к вашему приходу, — ответил дон Рамон. — Я очень люблю дона Сиприано, я знаю его уже много лет, к тому же он крестный отец моего младшего сына. Сейчас он командует гвадалахарской дивизией, и ему не часто удается отлучиться.

— Поражаюсь, почему он генерал? — сказала Кэт. — Мне кажется, в нем слишком много человеческого.

— И я так думаю. Но все же он генерал; да, да, ему нравится командовать солдатами. И скажу вам, он очень сильная личность. Войска беспрекословно подчиняются ему. В него верят, о, в него верят. Ему повинуются, как, знаете, повинуются великим индейским вождям, за которыми люди готовы идти куда угодно, сражаться за них. Понимаете? Дон Сиприано тоже такой. Его невозможно изменить. Правда, думаю, встреться ему достойная женщина, это было бы замечательно. До сих пор в его жизни не было женщин. Они его не интересовали.

— Что же его интересует? — спросила Кэт.

— Ах! — вздрогнула донья Карлота, словно ужаленная. Потом бросила быстрый непроизвольный взгляд на мужа и добавила: — Я не знаю. В самом деле не знаю.

— Люди Кецалькоатля, — легко улыбнувшись, неуклюже пошутил дон Рамон.

Но, видно, донья Карлота не способна была поддерживать шутливый, легкий тон. Он замолчал с деревянным, глуповатым видом.

— Ну конечно! Конечно! Ты в своем репертуаре! Люди Кецалькоатля — чем же ему еще интересоваться! Да, чем? — вся трепеща, возмущалась кроткая, хрупкая донья Карлота. И Кэт было ясно, что она обожает обоих мужчин и страшится возражать им, но никогда не уступит.

Рамону было в тягость это трепещущее, неуступчивое, слепое противоборство жены в сочетании с ее беспомощным обожанием.

В девять утра появился слуга, чтобы проводить Кэт до гасиенды, которая называлась Хамильтепек. В руке он держал корзину — он зашел к ней по дороге с рынка. Пожилой человек с проседью в усах, но глаза блестели молодо и живо. Босые его ноги в сандалиях были почти черны от солнца, штаны и рубаха были ослепительно белые.

Кэт рада была пройтись. Единственное, чем угнетала ее жизнь в городке, это невозможность гулять в окрестностях. Всегда существовала опасность подвергнуться ограблению или нападению. Правда, она устраивала прогулки, насколько возможно далекие, по окрестностям городка, делая это обычно в сопровождении Эсекьеля. И тем не менее уже начинала чувствовать себя узницей.

Итак, она была рада отправиться в путь. Утро было ясным и жарким, бледно-коричневое озеро совершенно неподвижно, как видение. По берегу двигались люди, издалека крохотные, как белые точки: белые точки людей, идущих в тусклых облачках пыли за своими осликами. Ее часто поражало, почему в мексиканском пейзаже люди кажутся белыми пятнышками; всего лишь пятнышками жизни.

От берега они свернули на неровную пыльную дорогу, уходившую на запад меж крутых склонов холмов и небольшой равниной у озера. Примерно милю они шли мимо вилл, большая часть которых были заколочены, некоторые разгромлены, с обрушившимися стенами и выбитыми окнами. Лишь цвели цветы над грудами обломков.

На открытых местах стояли шаткие лачуги индейцев, без всякого порядка, словно разбросанные ветром. Вдоль дороги под горой тянулись черно-серые коробки саманных домишек, рядом копошились куры, бродили, похрюкивая, коричневые и серые с черными пятнами свиньи, бегали полуголые оранжево-коричневые детишки или же лежали на дороге, уткнувшись лицом в пыль и подставив солнцу маленькие попки, и крепко спали. Уже опять спали.

На многих домах мужчины с чрезвычайно озабоченным видом перекладывали соломенную или ремонтировали черепичную крышу. И прикидывались, что очень спешат, потому что в любой день могли начаться нешуточные дожди. А на небольшом поле у берега пара быков тащила деревянную раскрашенную соху, больше царапавшую, чем вспахивавшую каменистую землю.

Но эта часть дороги была знакома Кэт. Она уже видела прекрасную виллу на пригорке, с купами пальм и аллеями, простертыми, как мертвец на столе, готовыми вновь уйти в небытие. Приятно было проходить мимо вилл, расположенных у самого берега, где дорога шла под большими тенистыми деревьями с косматыми, взъерошенными вершинами. Слева была вода, сизая, как горлица, плещущая о желтовато-коричные камни. Там, где в озеро впадал ручей, женщины деловито стирали белье. В самом озере, на мелководье, сидели две купальщицы с мокрыми черными волосами. Чуть дальше по берегу брел мужчина, временами останавливался, ловким движением забрасывал круглую сеть, вынимал ее и выбирал маленьких блестящих рыбок, зовущихся чарале. Необыкновенные тишина и покой солнечного утра, будто века назад.

С озера дул легкий ветерок, но глубокая пыль под ногами была горячей. Справа шел крутой склон горы, выжженный, желтый, слепящий, пышущий сухим жаром и от которого исходил слабый, сухой, особый запах Мексики, словно запах последних высохших остатков земного пота.

И все время вереницы осликов, трусящих с поклажей на спине по глубокой пыли; их хозяева шагают позади, прямые, быстрые, смотрящие черными дырами глаз, непременно отвечающие на приветствие Кэт уважительным: Adiós! И, как эхо, лаконичный ответ Хуаны: Adiósn! Она хромает и ужасно недовольна, что Кэт решила идти пешком четыре мили, когда можно было бы добраться на старом такси, или на лодке, или хотя бы верхом на осле.

Куда там, тащись вот теперь! Все это Кэт слышала в медленном, язвительном Adiósn! своей криады. Но их сопровождающий браво шагал позади, весело приветствуя встречных. На поясе у него красноречиво болтался револьвер.

Дорога обогнула желтый выступ скалы, и впереди открылась небольшая сухая каменистая равнина, поросшая пыльными колючками и кактусами. По левую руку ярко зеленели ивы на берегу озера. Гряда холмов по правую руку уходила от берега к отвесным морщинистым склонам гор. Далеко впереди холмы вновь сворачивали к озеру, и между ними открывалась узкая трещина прохода, подозрительно похожая на просто углубление. Этот проход вел от прибрежных земель дона Рамона к небольшой долине, где он выращивал сахарный тростник. А там, где холмы вновь подходили к берегу, темнели группы манговых деревьев и красный верхний этаж усадьбы.

— Вон она! — крикнул позади провожатый. — Хамильтепек, сеньорита. La hacienda de Don Ramón![86]

Глаза его вспыхнули, когда он произнес имя дона Рамона. Он был гордый пеон и казался по-настоящему счастливым.

— Только глянь! Как далеко! — закричала Хуана.

— В следующий раз, — сказала Кэт, — я пойду одна или с Эсекьелем.

— Нет, нинья! Не говори так. Просто нынче утром нога что-то разболелась.

— Да. Лучше будет не тащить тебя с собой.

— Нет, нинья! Мне нравится идти, очень нравится!

Крылья ветряного насоса, качающего воду из озера, весело вращались. От прохода в холмах начиналась долина, по дну которой бежал ручеек. Ближе к берегу, где долина выравнивалась, зеленела роща банановых пальм, защищаемая от ветра с озера цепочкой ив. На вершине склона, где дорога ныряла в тень манговых деревьев, чуть поодаль от нее, тянулись два ряда саманных домишек, целая небольшая деревенька.

Между деревьями показались идущие с озера женщины с кувшинами на плече; у дверей домишек, сидя голыми попками в глубокой пыли, играли дети; там и тут козы на привязях. Мужчины в грязной белой одежде лениво сидели на земле, скрестив руки и вытянутые перед собой ноги, или на корточках, подпирая стены своих домишек. Отнюдь не dolce far niente[87]. Казалось, они ждут, вечно ждут чего-то.

— Сюда, сеньорита! — крикнул ее провожатый с корзиной и, подбежав к ней, показал на ровную дорожку, спускающуюся между большими деревьями к белым воротам гасиенды. — Вот мы и пришли!

Он неизменно говорил радостным тоном, словно для него это место было страной чудес.

Высокие двери в загуан, вестибюль, были нараспашку, и внутри, в тени, сидели двое низкорослых солдат. Усыпанную соломой площадку перед воротами рысцой пересекали два пеона, несшие на голове по огромной грозди бананов. Солдаты что-то сказали им, и, остановившись на бегу, они медленно повернулись вместе со своей желто-зеленой ношей, чтобы посмотреть на Кэт, Хуану и Мартина, их провожатого, идущих по дорожке к дому. Потом снова повернулись и вбежали, босые, во двор.

Солдаты встали. Мартин опять подскочил к Кэт и помог пройти в сводчатые ворота по глубоким колеям, оставшимся от бычьих повозок. Хуана со смиренным видом шла позади.

Кэт вошла в просторный, пустой двор, казавшийся безжизненным. С трех сторон двор был окружен высокими стенами, вдоль которых тянулись навесы и коновязи. Четвертая, обращенная к ним, сторона представляла собой стену дома с глядящими во двор окнами, забранными прочными решетками, в которой, однако, не было обычной двери. Вместо нее был еще один загуан с закрытыми дверьми, проходящий через весь дом.

Мартин выбежал вперед и постучал в закрытые двери. Кэт стояла, оглядывая просторный двор. В одном углу четверо полуголых мужчин укладывали под навесом связки бананов. Под другим навесом человек пилил дрова, еще двое на солнце разгружали осла. В углу стояла повозка, запряженная двумя огромными черно-белыми волами, которые ждали, опустив головы.

Высокие двери распахнулись, и Кэт вошла во второй загуан. Это был широкий парадный ход с лестницей, ведущей наверх с одной стороны, и Кэт задержалась, глядя сквозь коридор, распахнутые железные ворота и английский сад, окаймленный огромными манговыми деревьями, на озеро и искусственную гавань, где стояли на якоре две лодки. Казалось, озеро между двумя стенами темных манговых деревьев сияет светом.

Служанка закрыла за прибывшими высокие двери во двор и жестом показала Кэт на лестницу.

— Сюда, сеньорита.

Наверху звякнул колокольчик. Кэт поднялась по каменным ступеням. На верхней площадке ее ждала донья Карлота в белом муслиновом платье, белых туфельках и чулках, еще больше подчеркивавших странную желтизну ее блеклого лица. Низко причесанные мягкие каштановые волосы прикрывали уши. С несколько поддельным восторгом она протянула Кэт коричневатые руки.

— Так вы все же пришли! Неужели пешком, всю дорогу пешком? О, представляю это солнце и эту пыль! Но входите же, входите, отдохните с дороги.

Она взяла Кэт за руки и провела на открытую террасу наверху.

— Здесь очень красиво, — сказала Кэт.

Она стояла на террасе, глядя поверх манговых деревьев на озеро. Там скользила по бледной, нереальной воде лодка под парусом. За озером поднимались синеватые ребристые горы и белело пятнышко деревни: далекой и как бы существующей в ином утре, в ином мире, в иной жизни, в ином времени.

— Что это за деревня? — спросила Кэт.

— Какая? Вон там, вдалеке? Сан-Ильдефонсо, — ответила донья Карлота возбужденным, по обыкновению, голосом.

— Как же тут красиво! — повторила Кэт.

— Hermoso — si! Si, bonito![88] — нервно сказала хозяйка дома, как всегда по-испански.

Красный с желтым дом имел два коротких крыла, обращенных торцами к озеру. Терраса с зелеными растениями по стенам тянулась вдоль трех сторон дома, и крыша над ней поддерживалась высокими, опиравшимися на землю прямоугольными столбами, которые образовывали внизу нечто вроде галереи; в небольшом мощеном дворе был бассейн. Дальше шел довольно запущенный английский сад, середина которого была залита ярким солнцем, а под манговыми деревьями лежала глубокая тень.

— Входите, вам нужно отдохнуть! — пригласила донья Карлота.

— Я бы хотела переменить обувь, — сказала Кэт.

Ее проводили в спальню с высоким потолком и красным кафельным полом, спартански обставленную. Здесь она сменила обувь и чулки, которые ей принесла Хуана, и прилегла отдохнуть.

Лежа на кровати, она слышала приглушенные удары тамтама, и это были единственные, кроме далекого крика петуха, звуки солнечного, но странно мертвенного мексиканского утра. И от глухих ударов барабана, звучавших со смутной, угрюмой настойчивостью, на душе у нее стало неспокойно. Будто что-то поднималось над горизонтом.

Она встала и прошла в гостиную, длинную и с высоким потолком, где донья Карлота разговаривала с мужчиной в черном. Гостиная со своими тремя застекленными дверьми, открытыми на террасу, со стершимися красными плитками пола, высокими бледно-зелеными стенами, белыми частыми балками потолка и скудной мебелью выглядела продолжением двора, тенистой садовой беседкой. Как во многих домах в жарком климате, создавалось ощущение, что в комнате только три стены и человек здесь задерживается всего на минуту и идет дальше.

Когда Кэт вошла, человек в черном поднялся, пожал донье Карлоте руку на прощанье, низко и почтительно склонив голову. Потом столь же почтительно поклонился Кэт и исчез.

— Заходите! — пригласила донья Карлота Кэт. — Вы уверены, что достаточно отдохнули? — И она подтолкнула одно из плетеных кресел-качалок, которое, раскачиваясь, поехало в неопределенном направлении.

— Замечательно отдохнула! — ответила Кэт. — Какая здесь тишина! Только барабан звучит. Наверное, из-за этого кажется, что вокруг такая тишина. Хотя я всегда считала, что это озеро создает своего рода тишину.

— Ах, барабан! — воскликнула Карлота, нервически махнув рукой в застарелом раздражении. — Не могу его слышать. Нет, не могу, не могу его слышать.

И, неожиданно взволновавшись, принялась сильно раскачиваться в качалке.

— Просто до дрожи пробирает, — сказала Кэт. — Что это?

— Ах, не спрашивайте! Это все мой муж.

— Дон Рамон играет на барабане?

Донья Карлота махнула рукой в отчаянии, продолжая раскачиваться как заведенная.

— Играет на барабане? — Она как будто даже испугалась. — Нет! О нет! Сам он не играет на барабане. Для этого он привез с севера двух индейцев.

— Неужели! — неопределенным тоном сказала Кэт.

Но донья Карлота уже укачала себя до полубессознательного состояния. Наконец она, кажется, взяла себя в руки.

— Я должна поговорить с кем-нибудь, должна! — сказала она, неожиданно выпрямляясь в качалке, лицо желтое и измученное, мягкие каштановые волосы висят над ушами, в карих глазах странная безнадежность. — Могу я поговорить с вами?

— Ну конечно, — ответила Кэт, чувствуя неловкость.

— Знаете, чем занимается дон Рамон? — спросила донья Карлота, глядя на Кэт чуть ли не с подозрением.

— Хочет пробудить древних богов? — сделала предположение Кэт.

— Ах! — воскликнула донья Карлота, опять стремительно махнув в отчаянии рукой. — Будто это возможно! Будто это возможно! Древние боги! Вообразите себе, сеньора! Древние боги! Зачем, что они такое? Всего-навсего древние химеры. К тому же гадкие, отвратительные! Ах! Я всегда считала мужа таким умным, настолько выше меня! Ах, это ужасно, когда приходится разочаровываться! Это такой вздор! Как он смеет! Как он смеет серьезно относиться к подобному вздору! Как он только смеет!

— А сам он верит во все это? — спросила Кэт.

— Сам? Но, сеньора… — И донья Карлота презрительно улыбнулась с состраданием и сама вызывая сострадание. — Как можно! Будто это осуществимо. Все же он образованный человек! Как он может верить в подобный вздор?!

— Тогда почему он этим занимается?

— Почему? Почему? — В голосе доньи Карлоты звучала невыразимая усталость. — Хотела бы я это знать. Уж я думала, он сошел с ума, как это свойственно мексиканцам. Как Франсиско Вилья^{25}, бандит.

Кэт с удивлением подумала о пресловутом Панчо Вилье с его физиономией мопса, не в силах связать его с доном Рамоном.

— Все мексиканцы, стоит им выбиться в люди, скатываются на эту дорожку, — сказала донья Карлота. — Гордыня побеждает лучшее, что в них заложено. И тогда все перестает для них существовать, все, кроме их идиотского желания, их идиотского желания стать важной, очень важной фигурой. Это просто мужское самолюбие. Вы согласны со мной, сеньора, что от рождения до смерти мужчиной руководит тщеславие? Согласны, что Христос явился предупредить именно об этой опасности, научить людей подлинному смирению? Указать им на грех гордыни. Но как раз поэтому они так ненавидят Христа — и его учение. Кроме их тщеславия, для них ничего не существует.

Кэт и самой часто приходила такая мысль. В итоге она заключила: эти мужчины — воплощенное тщеславие, ничего, кроме тщеславия. Они нуждаются в лести, они должны чувствовать себя великими. Ничего больше им не нужно.

— А теперь мой муж хочет сделать обратное тому, чему учил Христос. Хочет вознести гордыню и тщеславие превыше Господа. Это ужасно, ужасно! И глупо, словно он маленький мальчик! Что такое мужчина, как не маленький мальчик, которому нужны нянька и мать! Ах, сеньора, у меня больше нет сил это выносить!

Донья Карлота уронила лицо в ладони, как бы и впрямь лишившись сил.

— Но все же дон Рамон удивительный человек, — попыталась успокоить ее Кэт, хотя в этот момент ненавидела его.

— Удивительный! Ах, вы правы. Он талантлив невероятно! Но зачем таланты человеку, который использует их во зло?

— Скажите, чего он действительно хочет? — спросила Кэт.

— Власти! Просто власти! Просто глупой, подлой власти. Будто ужасная, подлая власть недостаточно распоясалась в этой стране. Но он — он — хочет пойти дальше их всех. Он — он — хочет, чтобы ему поклонялись. Поклонялись! Поклонялись! Как Богу! Он, кого я держала, кого я держала в своих объятиях! Он — ребенок, все мужчины дети. И теперь он хочет — поклонения!.. — Она пронзительно, безудержно засмеялась, закрыв лицо ладонями. Временами ее смех перемежался какими-то замогильными рыданиями.

Ошеломленная Кэт ждала, когда женщина придет в себя. Ей всегда были в тягость подобные приступы истерики, и она напрягала всю свою женскую волю, чтобы остановить их.

— В конце концов, — сказала она, когда донья Карлота затихла, хотя продолжала сидеть, не отнимая рук от лица, — вашей вины тут нет. Мы бессильны, даже когда дело касается наших мужей. Я знаю это, потому что мой муж умер, а я не смогла предотвратить его смерть. И тогда… тогда я поняла: как бы мы ни любили другого человека, все наши усилия напрасны, когда речь идет о главном. Нельзя удерживать их, когда они хотят умереть или сделать что-то, что женщине кажется таким, таким глупым.

Донья Карлота посмотрела на гостью.

— Вы очень любили своего мужа… и он умер? — мягко спросила она.

— Очень любила. И никогда, никогда не полюблю другого мужчину. Не смогу. Потеряла способность любить.

— Отчего он умер?

— Ах, даже в этом была его собственная вина. Душа его и дух были сломлены участием в ирландской политике. Я знала, чем это кончится. Какое, в сущности, имеет значение Ирландия, национализм и прочий вздор! И революции! Все это так, так глупо и vieux jeu[89]. Насколько было бы лучше, довольствуйся Джоаким спокойной жизнью со мной. Как прекрасно, как чудесно жили бы мы с ним. Сколько сил я положила, чтобы образумить его. Все напрасно. Он искал смерти, занимаясь этими грязными ирландскими делами, и все мои попытки остановить его были напрасны.

Донья Карлота долгим взглядом посмотрела на Кэт.

— Как всякая женщина, которая обязана помешать мужчине совершать ошибки, — сказала она, — так я пыталась помешать дону Рамону. И как сам он погибнет, так, несомненно, и все они, вплоть до Франсиско Вильи. А когда они погибнут, не будет ли их смерть напрасной?

— Когда они погибнут, — сказала Кэт, — вы поймете, что все было напрасно.

— Вы это поняли! О, сеньора, если думаете, что можете помочь мне с Рамоном, прошу вас, помогите, прошу! Потому что это грозит смертью мне или ему. И я умру, пусть даже он идет по дурному пути. Пока его не убьют.

— Расскажите, чего он хочет добиться, — попросила Кэт. — По крайней мере, чего, как он думает, он хочет добиться? Как мой муж думал, что хочет, чтобы Ирландия была свободной, а ее народ — великим. Но я все время знала — ирландцы больше не великий народ и его невозможно освободить. Они способны только разрушать — просто тупо все уничтожать, ни на что больше. Как можно освободить людей, если они не свободны? Если что-то внутри них заставляет их продолжать уничтожать?

— Понимаю вас! Понимаю! И Рамон такой же. Ради этого народа он готов уничтожить даже веру в Иисуса и Деву Марию. Только представьте! Лишить их Иисуса и Девы Марии, последнего, что у них есть!

— Но что он сам говорит о своих намерениях?

— Он говорит, что хочет восстановить связь между Богом и людьми. Это его слова: Бог всегда Бог. Но человек теряет свою связь с Богом. А потом не может обрести ее, пока не явится некий новый Спаситель, чтобы заново соединить его с Творцом. И каждый раз это единение происходит на новом уровне, хотя Бог — всегда Бог. А ныне, говорит Рамон, люди потеряли Бога. И Спаситель больше не может вести их к Нему. Должен явиться новый Спаситель, обладающий новым видением. Я, сеньора, в это не верю. Бог — это любовь, и если б только Рамон подчинился любви, он бы понял, что обрел Бога. Но он упрям и все выворачивает наизнанку. Если бы только мы могли быть вместе, спокойно любить, радоваться красоте мира и в любви к Господу ждать своего конца! Ах, сеньора, почему, почему, почему он не может понять это? О, почему он не может понять! Вместо того, чтобы делать подобные вещи…

По щекам доньи Карлоты потекли слезы. У Кэт тоже глаза были на мокром месте.

— Я знаю, все напрасно! — всхлипывая, говорила донья Карлота. — Знаю, все напрасно, что бы мы ни делали. Они не хотят счастья и покоя. Они хотят борьбы и других, ужасных ложных связей с Богом. Что бы мы ни делали, все будет бесполезно! И от этого так горько, так горько!

Женщины сидели в качалках и просто заливались слезами. В этот момент послышались шаги на террасе, легкий шелест сандалий, какие носит простонародье.

Это был дон Рамон, инстинктивно почувствовавший состояние женщин.

Донья Карлота поспешно промокнула платочком глаза и нос, Кэт трубно высморкалась. В дверях появился дон Рамон.

На нем была ослепительно белая одежда пеонов: белая блуза и широчайшие белые штаны. Только она была не хлопчатой, а льняной, слегка накрахмалена и потому не просто, а ослепительно, почти неестественно белой. Из-под блузы свисали концы шерстяного кушака, тоже белого, с синими и черными полосами и алой каймой. На босых ногах huaraches, сандалии, с верхом из переплетенных синих и черных кожаных полосок и с красными подошвами. Широченные штаны были перехвачены на лодыжках синими, черными и красными шерстяными тесемками.

Кэт взглянула на него, залитого солнцем и слепяще белого, так что его черные волосы и смуглое лицо казались дырой в воздухе. Он шагнул вперед, концы его кушака качались у бедер, сандалии тихо шуршали по полу.

— Рад видеть вас, — сказал он, здороваясь с Кэт за руку. — Как добрались?

Он опустился в качалку и сидел не двигаясь. Женщины уронили головы, пряча лица. В присутствии мужчины они словно забыли о своих горестях. Он не обращал внимания на их смятение, его железная воля не снисходила до женских слабостей. От него исходило ощущение силы. И они немного взбодрились.

— Вы еще не знаете, что мой муж стал человеком из народа — настоящим пеоном — сеньором Пеоном, как граф Толстой господином Мужиком? — с мягкой иронией сказала донья Карлота.

— Во всяком случае, это ему идет, — ответила Кэт.

— Вот! — сказал дон Рамон. — И противника надо уважать.

Но за его внешней обходительностью чувствовалась суровая непреклонность. Он смеялся и болтал с женщинами, внутри же оставался далеким от них, недоступным в своей силе и загадочности.

То же продолжалось и за ланчем. Игривая болтовня прерывалась паузами молчания. Видно было, что в такие моменты мысли дона Рамона блуждают в иных мирах. И женщины чувствовали себя придавленными этой громадной волей, молча трудящейся в иных сферах.

— Сеньора такая же, как я, Рамон, — сказала донья Карлота. — На нее действует этот барабан. Обязательно нужно, чтобы он играл не переставая, может, на сегодня достаточно?

Он помедлил, прежде чем ответить:

— Только после четырех часов.

— Неужели мы должны слушать сегодня этот шум? — не отступала Карлота.

— Чем сегодняшний день отличается от остальных?! — возразил он. Но на его лицо легла тень, и видно было, что он хочет покинуть общество женщин.

— Тем отличается, что сегодня здесь сеньора — и я тоже, — и ни ей, ни мне это не нравится. А завтра сеньоры здесь не будет, и я уеду обратно в Мехико. Так почему бы не пощадить нас сегодня! Уверена, ты можешь оказать нам такую милость.

Рамон взглянул на нее, потом на Кэт. В его глазах был гнев. Кэт почти физически чувствовала, как колотится сердце в его широкой груди, задыхаясь от гнева. Но женщины ждали, не говоря ни слова. Хотя и были довольны, что сумели разозлить его.

— Почему бы тебе не покататься на лодке по озеру с миссис Лесли?! — сказал он, безупречно владея собой.

Но под его черными бровями ровно тлела ярость возмущения.

— Может, нам не хочется, — ответила Карлота.

Тогда произошло то, чего Кэт еще не приходилось видеть. Он ушел в себя в буквальном смысле, захлопнув, так сказать, за собой дверь, хотя и продолжал сидеть с ними за столом. Какое-то время Кэт чувствовала испуг и одиночество, но потом ее щеки цвета слоновой кости медленно залил румянец гнева.

— Хорошо, — сказала она. — В таком случае я могу вернуться домой раньше.

— Нет! Нет! — с испанской экспансивностью закричала донья Карлота. — Не оставляйте меня. Побудьте со мной до вечера и помогите развлекать дона Сиприано. Он появится к ужину.