Пернатый змей

Глава VIII Ночь в доме

Над воротами дома Кэт высилось огромное дерево, называемое здесь куэнта[64], потому что оно роняло свои плоды, маленькие, безупречно круглые твердые шарики, похожие на те маленькие темные стеклянные шарики, которыми играют дети, и мексиканцы их собирали и делали из них бусы, а чаще четки, чтобы читать Pater Noster[65]. Ночью узкая дорога за оградой тонула во тьме, и вы вздрагивали от падающих в тишине плодов.

Ночи, поначалу проходившие спокойно, опять наполнились страхами. Опять вернулась паника. В одной из отдаленных деревень на озере, чьи жители славились дурным характером, образовалась шайка разбойников, которая могла в любой момент совершить налет. И эта шайка была неуловима, потому что днем это были обычные рыбаки и сельскохозяйственные рабочие, которые ночью садились на лошадей и грабили все одинокие или недостаточно защищенные дома.

К тому же было известно, что деятельность банды пробудила активность воров-одиночек и прочих злодеев. Что бы ни происходило, все списывалось на банду. И вот множество людей, которых невозможно было ни в чем заподозрить, с виду добропорядочных, но таивших в душе тягу к злодейству, стали выходить по ночам с мачете или пистолетом, чтобы искать под покровом тьмы воровской удачи.

И снова Кэт почувствовала, как ужас сгустился и заполнил тьму мексиканской ночи до того, что даже звук падающей куэнты заставлял сжиматься сердце. Неподалеку раздался длинный резкий свисток полицейского патруля. И вскоре с легким цоканьем мимо проехали верховые полицейские. Но полиция никогда не появляется там, где она нужна, и так в большинстве стран.

Приближался дождливый сезон, и ночной ветер с озера пугающе шумел в кронах деревьев и скрипел многочисленными неплотно закрывающимися дверями в доме. До прислуги, ночевавшей в своем домишке, было в случае чего не докричаться. И в Мехико, по ночам, даже если рядом есть кто-то, остаешься абсолютно одиноким, словно человек в черном плаще поворачивается к вам спиной.

Утром Хуана вернулась с plaza: глаза круглые и черней обычного, на бронзовом лице выражение застарелого, бессильного, обезьяньего страха. Племя, закоснелое в страхе и не способное избавиться от него. Она тут же принялась взахлеб рассказывать Кэт на своем полуварварском жаргоне о том, что в один дом вломились бандиты и зарезали женщину. А еще сказала, что хозяин отеля велел передать, что Кэт небезопасно ночевать одной в доме. Что она должна перебраться в отель.

Весь городок пребывал в состоянии странного, рептильного предчувствия беды, поражающего темных людей. Панический страх, ощущение какой-то дьявольщины и ужаса сгущались в ночном воздухе. По мере того как голубело утро, бодрое настроение возвращалось. Но ночью атмосфера начинала сгущаться, как свертывающаяся кровь.

Страх, конечно, передавался от человека к человеку. Кэт была уверена, что если бы Хуана и ее семья в дальнем конце дома не сжимались от рептильного своего ужаса, то сама она не боялась бы. Хуана, так сказать, походила на парализованную ужасом ящерицу.

Мужчин рядом с ними не было. У Хуаны было двое сыновей, Хесус, парень лет двадцати, и Эсекьель, которому было около семнадцати. Но Хесус — Хуана произносила его имя как Есусн — следил за бензиновым движком, вырабатывавшим электричество, и они с Эсекьелем спали на полу в крохотном помещении станции. Так что Хуана жалась с двумя дочерьми, Кончей и Марией, в дальней каморке в доме Кэт и словно распространяла вокруг себя удушливый запах страха.

Городок как вымер. Обычно на plaza до десяти вечера кипела жизнь: горели жаровни, расхаживал мороженщик, без устали зазывно покрикивая: «Nieve! Nieve!» На соседних улочках народ сплетничал или слушал гитары юнцов.

Теперь уже в девять там было безлюдно, странно безжизненно и пусто. И Jefe[66] объявил, что всякий, кто появится на улице после десяти часов, будет подвергнут аресту.

Кэт быстро дошла до дому и заперлась на своей половине. Было непросто сопротивляться паническому страху, стоявшему в черных глазах этих полуварваров. Ты вдыхал его с воздухом, как наркотический газ, сжимающий сердце и парализующий душу ощущением зла, черного, ужасающего зла.

Она лежала в абсолютной тьме: свет полностью отключили, везде, в десять часов, и воцарилась первобытная тьма. Она просто-таки чувствовала в воздухе сатанинское дыхание зла.

Она вспомнила жуткие местные истории, которые ей доводилось слышать. И вновь подумала о людях, внешне таких спокойных, таких милых, ласково улыбающихся. Еще Гумбольдт^{24} сказал о мексиканцах, что мало у каких народов столь ласковая улыбка и в то же время столь свирепый взгляд. Нельзя сказать, что их взгляд столь уж свиреп. Но глаза у них черны, как мрак пред Сотворением, и сверкают, как кинжал. И в предмирном этом мраке всплывает со дна добиблейского прошлого жажда крови.

Недосотворенные, полусотворенные, эти люди были во власти того древнего, зловещего, что лежало на дне их души. Пока их ничто не тревожило, они были ласковы и добродушны, по-своему непритворно наивны. Но стоило вывести их из себя, со дна поднимались черные тучи отложений, и их снова охватывала древняя, приводящая в ужас страсть к убийству, жажда крови, нечеловеческая ненависть. Недосотворенные люди, пребывающие во власти первобытных страстей.

Она чувствовала, что где-то на дне их души живет бесконечная злоба, как боль незаживающей раны. Тяжелая, с глазами, налитыми кровью, злоба людей, в которых так и не «вдунули душу живую», которые так и не смогли обрести суть, индивидуальную целостность, победив хаос страстей и сил, и смерти. Они остались в плену древних желаний и сил, как в кольцах черного змея, который стискивает сердце. Тяжкий, смрадный гнет непобежденного прошлого.

И под этим гнетом они живут и умирают, без особых сожалений расставаясь с жизнью. Попавшие в капкан природы и не способные освободиться. Почерневшие от безжалостного солнца, подобные оголенному проводу в этой насыщенной электричеством мексиканской атмосфере, данники вулканов, бурлящих у них под ногами. В капкане невероятно мощной природы Американского континента, награждающей людей могучим телом, но угнетающей душу и не позволяющей ей зародиться. Или же, если рождается человек с душой, враждебная природа постепенно ломает ее, исподволь, пока душа не распадется на идеи и механические действия и останется тело, полное неодухотворенной энергии, но с мертвой и разлагающейся кровью-душой.

Так что эти люди, не способные одолеть природу, люди, попавшие в змеиные тиски солнца, атмосферного электричества и извергающихся вулканов, они во власти негаснущей, безмерной страстной злобы, сатанинской ненависти к самой жизни. Как следствие, лучшее, что можно от них ждать, — это удар тяжелого ножа, вонзающегося в живое тело. Никакая страсть к женщине не способна сравниться с этой страстью. С этой дрожью наслаждения в миг, когда нож вонзается в плоть и брызжет кровь.

Это с неизбежностью становится высшим наслаждением для народа, завязшего в прошлом и не способного освободиться от него. Народа, чей грех не был искуплен, который не ведал Спасителя.

Ибо Иисус не Спаситель для мексиканцев. Он — мертвый бог в их могиле. Как шахтер, погребенный под землей обвалившейся в штреке породой, так и вся нация оказалась погребена под своим медленно оседающим прошлым. Покуда не придет некий Спаситель, некий Искупитель и не проложит новый путь, к солнцу.

Но белый человек не принес Мексике спасения. Напротив, он сам в конце концов оказался замурован в могиле вместе со своим богом и с племенем, которое завоевал.

Такое вот status quo.

Кэт лежала в ночной тьме, поглощенная этими мыслями. И в то же время напряженно вслушивалась в тишину, сжимаясь от ужаса и не в силах успокоить колотящееся сердце. Оно словно сорвалось с места и причиняло не мнимую боль. Впервые в жизни она испытывала настоящий физический страх, смертельный страх. От которого кровь буквально застыла в жилах.

В Англии, в Ирландии, во время войны и революции она узнала духовный страх. Жуткий страх перед сбродом, а в войну народы почти все превращались в сброд. Страх перед чернью, которая, подобно своре дворняг, норовила уничтожить свободный дух в отдельных мужчинах и женщинах. Это было хладнокровное, коллективное стремление миллионов сломить дух выдающихся личностей. Они жаждали сломить его, чтобы можно было беспрепятственно скатиться назад, к старому воровскому миру, к былому поклонению злату и утолению жажды убийства. Сброд.

В те дни Кэт узнала ледяной страх, внушаемый обществом, словно демократия была громадной свирепой сороконожкой, которая, если сопротивляться ей, вонзала в тебя все свои когти. И вокруг каждого когтя возникала на теле гангренозная рана.

То были самые ужасные муки страха, которые ей довелось испытать.

Сейчас она узнала, как от смертельного страха может по-настоящему болеть сердце. Оно словно рвалось из груди, причиняя тягучую боль.

Она задремала, но внезапно проснулась от тихого шороха. Она села в постели. Дверь на веранду была с открывающимися створками сверху. Сама дверь была заперта, но створки распахнуты, чтобы в комнату проникал свежий воздух, и верхняя часть двери, напоминавшая окно, была открыта. И на фоне темно-серого ночного неба она увидела что-то похожее на черную кошку, припавшую к верху филенки.

— Кто там? — непроизвольно вырвалось у нее.

Черный силуэт мгновенно исчез, и она поняла, что это была рука, пытавшаяся изнутри отодвинуть дверной засов. Секунду она сидела как парализованная, готовая завопить. Все было тихо. Она наклонилась и зажгла свечу.

Ее охватила небывалая паника. Она парализовала ее, стиснула сердце. Она лежала, не в силах пошевелиться, раздавленная кошмаром ночи. Тускло светила свеча. В отдалении проворчал гром. Ужасная, ужасная ночь. И Мексика ужасна, так, что и не передать.

Она никак не могла расслабиться, не могла успокоить сердце. «Я, — говорила она себе, — поддалась страху и потеряла самообладание». Это было отвратительно — чувствовать себя бессильной, не способной сопротивляться страху.

«Что мне делать? — думала она, стараясь собраться с духом. — Как помочь себе?» Она знала, что надеяться может только на себя.

Долгое время она была не в состоянии ничего делать. Потом неожиданная мысль несколько успокоила ее: «Все это оттого, что я верю в зло. Не следует в него верить. Паника и убийство никогда не случаются, пока лидеры не теряют контроля. По-настоящему я не верю в зло. Не верю, что старик Пан сможет заставить нас вернуться вспять, к древним, нечистым формам сознания. Но верю, что существует высшая сила, которая, пока мы храним веру в нее, придаст нам духу и не оставит нас. Даже тот человек, хотевший вломиться ко мне, не думаю, что на деле он представлял собой силы зла. Просто он хотел совершить подлый и дурной поступок, но что-то в нем заставило его подчиниться высшей вере и высшей силе».

Так она успокаивала себя, пока не набралась мужества, чтобы встать и запереть верхние створки двери. После чего обошла комнату за комнатой, чтобы убедиться, что везде все закрыто. И обрадовалась, поняв, что скорпионов на полу боится так же, как неведомого зла.

Теперь она была уверена, что все пять дверей и шесть окон в ее смежных комнатах крепко заперты. Ее окружала глухая тьма, освещаемая единственной свечой. Чтобы попасть в другую часть дома — столовую и кухню, нужно было выйти на веранду.

Она почувствовала себя спокойней наедине с тускло мерцавшей свечой. И сердце, в котором еще дергалась боль страха, вспоминало: «Джоаким говорил, что зло — это отголосок древнего образа жизни, который мы победили, но который воскресает в нас. И тогда возвращаются жажда крови и темные страсти. Но барабаны субботней ночи играли древние ритмы, и танец вокруг барабана — это древняя варварская форма выражения чувств. Сознательное возвращение к варварству. Так что, возможно, это было зло».

Но тут же она вспомнила чувство, пережитое на площади.

«Нет! это не беспомощный, панический возврат к прошлому. Это осознанный, продуманный выбор. Мы должны обратиться к прошлому, чтобы связать порванные нити.

Должны воскресить древний, уничтоженный импульс, который восстановит нашу связь с тайной космоса, сейчас мы дошли до предела своих возможностей. Мы должны это сделать. Дон Рамон прав. Он, должно быть, великий человек. Я думала, что больше не осталось по-настоящему великих людей: есть только великие финансисты, великие художники и тому подобное, но людей великих нет. Он, наверно, великий человек».

Это рассуждение вновь успокоило ее.

Но опять, едва она задула свечу, яркие белые всполохи прорвались сквозь оконные щели, и, все сметая, покатились огромные ядра грома. Они словно попали ей в сердце. Она лежала совершенно раздавленная, в своего рода беззвучной истерике, обессиленная ночной пыткой. В таком жалком состоянии, напряженно прислушиваясь к грозе, она пролежала до утра. Рассвет застал ее совершенно разбитой.

Утром пришла Хуана, тоже похожая на раздавленное насекомое, и произнесла свое обычное:

— Как прошла ночь, нинья?

— Отвратительно! — ответила Кэт и рассказала о виденной ночью то ли черной кошке, то ли мужской руке.

— Mire![67] — сказала Хуана приглушенным голосом. — Ни в чем не повинную бедняжку убьют в кровати. Нет, нинья, надо уходить на ночь спать в отеле. Нет, нинья, нельзя открывать створки. Нельзя, никак нельзя. Теперь поняла, пойдешь в отель спать? Другая сеньора так делает.

— Не хочу, — сказала Кэт.

— Не хочешь, нинья? Ах! Entonces! Entonces, Nifla[68], я велю Эсекьелю спать здесь, у тебя за дверью со своим револьвером. У него есть револьвер, и он будет спать у тебя за дверью, и ты сможешь открывать створки, чтобы ночью не было так душно. Ах, нинья, нам, бедным женщинам, нужен мужчина с револьвером. Нам не след оставаться одним на всю ночь. Мы боимся, дети боятся. А представь, что разбойник попытается открыть засов твоей двери! Нет, нинья, днем мы скажем Эсекьелю.

В полдень, гордо шагая, вошел Эсекьель. Это был стеснительный паренек, державшийся очень прямо и гордо, полудикарь. Голос у него ломался и оттого звучал неестественно.

Он скромно стоял, слушая мать. Потом, сверкнув черными глазами, посмотрел на Кэт — вот уж мужчина-защитник.

— Да! Да! — ответил он. — Я буду спать здесь, в коридоре. Ничего не бойтесь. Я возьму револьвер.

Он торжественно вышел и вернулся с револьвером, древним, с длинным стволом.

— Пятизарядный, — сказал он, демонстрируя оружие. — Если захочешь открыть ночью дверь, сначала обязательно скажи мне. Потому что если я замечу какое-то движение, то выстрелю пять раз. Паф-паф!

По тому, как засверкали его глаза, она увидела, с каким удовольствием он всадит пять пуль в любой движущийся в ночи предмет. Его ничуть не беспокоило, что могут стрелять и в него.

— И вот что, нинья, — сказала Хуана, — если будешь возвращаться поздно, когда погасят свет, обязательно крикни: Эсекьель! Потому что, если не крикнешь, тогда: Бум! Бум! — и кто знает, кого убьют!

Эсекьель спал на соломенной циновке на каменном полу веранды за дверью Кэт, завернувшись в одеяло и положив рядом револьвер. Так что она могла оставлять створки открытыми. И в первую же ночь она опять не могла уснуть, теперь из-за могучего храпа. В жизни она не слышала такого жуткого звука! Какой же должна была быть грудь у мальчишки! Это был звук какого-то неведомого и дикого иного мира. Храп не давал спать, но что-то в нем ей нравилось. Некая дикая сила.