Пернатый змей

Глава XXI Открытие церкви

Кэт собралась обратно в Сайюлу, а Сиприано — в город, где стояла его часть.

— Ты не поедешь со мной? — спросил он. — Разве мы не оформим брак как полагается, чтобы жить вместе в одном доме?

— Нет, — ответила она. — Нас повенчал Кецалькоатль, а не священник в церкви. Я буду тебе женой в мире Кецалькоатля, и только. И если между нами взошла звезда, мы будем следовать ей.

По черным его глазам видно было, что его раздирали противоречивые чувства. Он не выносил даже малейшего прекословия. Затем взгляд его вновь стал твердым, далеким.

— Очень хорошо, — сказал он. — Лучше и быть не может.

И вышел, не оглядываясь.

Кэт вернулась в свой дом, к своим прислуге и качалке. Внутри нее была безмолвная тишина — ни мыслей, ни ощущения времени. Пусть будет, что будет.

Она больше не боялась ночей, когда была заперта одна в своей тьме. Но дней немного побаивалась. И старательно избегала всяческого общения.

Однажды утром она распахнула окно спальни и взглянула на озеро. Солнце уже поднялось, и на горах за озером лежали странные пятнистые тени. На берегу женщина быстро и усердно поливала из тыквенного ковшика смирно стоящую свинью. Маленькая группа выделялась силуэтом на фоне бледно-серой воды.

Но выглянуть в окно, выходящее на узкую улочку, было невозможно. Стоило ей распахнуть его, как неожиданно из ниоткуда возникли старик с листом лопуха, на котором лежала кучка маленьких рыбешек чарале, похожих на осколки стекла, прося за них два сентаво, и девочка, которая развернула угол драной шали, достала три яйца и умоляюще протянула Кэт. И уже плелась к окну старуха со своей грустной историей. Кэт знала ее наизусть. Пришлось бежать от окна и докучливых посетителей.

В тот же миг невидимый воздух задрожал от звуков, которые всегда заставляли замирать сердце. Это была быстрая дробь барабанов, тамтамов. Такие же звуки, доносящиеся из отдаленного храма, она слышала в тропических сумерках на Цейлоне. И с опушки леса на севере Америки, когда краснокожие индейцы плясали у костра. Звуки, что будят темное, древнее эхо в душе каждого человека, пульс первобытного мира.

Два барабана яростно гремели, соперничая друг с другом. Затем постепенно перешли на медленный странный рваный ритм, пока наконец не остался один, звучавший на одной медленной, протяжной, монотонной ноте, словно падала огромная капля тьмы, тяжело, непрерывно, истекающая с наступлением утра.

Пробужденное прошлое страшно, а если его будят, чтобы подавить настоящее, то страшно вдвойне. У Кэт звук тамтама вызвал настоящий ужас. Казалось, он бьет прямо в солнечное сплетение.

Она подошла к окну. Через улицу была садовая стена из саманного кирпича и над ней поднимались верхушки апельсинных деревьев, освещаемые густо-золотым солнцем. За апельсинными деревьями стоял ряд высоких красивых косматых пальм с тонкими стволами. И над самыми макушками двух крайних пальм торчали острия двойной церковной колокольни. Она так часто смотрела на них; два железных равноконечных креста росли, казалось, прямо из косм пальм.

Сейчас она мгновенно заметила на том месте, где раньше были кресты, блеск символов Кецалькоатля: два кольца солнц с темной птицей в центре. Золото солнц — или змей — незнакомо сверкало в лучах настоящего солнца, птица подняла крылья, темные внутри кольца.

Вновь загремели два барабана, быстро, перебивая друг друга, в странном неровном дикарском ритме, поначалу показавшемся хаотичным, но потом в нем как будто определился призыв, почти жуткий по своей мощи, проникающий прямо в беззащитную кровь. Кэт почувствовала, как ее стиснутые руки затряслись от страха. И еще она будто слышала, как бьется сердце Сиприано — ее мужа во Кецалькоатле.

— Слушай, нинья! Слушай, нинья! — донесся с веранды испуганный голос Хуаны.

Кэт вышла на веранду. Эсекьель скатал свой матрац и натягивал брюки. Было воскресенье, когда он мог иногда позволить себе поспать подольше. Его густые черные волосы были взъерошены, лицо заспанное, но в его спокойном выражении и в слегка склоненной голове Кэт прочитала тайное удовлетворение, с которым он воспринял варварский грохот барабанов.

— Это у церкви! — сказала Хуана.

Кэт неожиданно поймала взгляд черных, рептильных глаз служанки. Обычно она забывала, что Хуана темнокожая и не такая, как она. Проходили дни, когда она не отдавала себе в этом отчета. Пока вдруг не ловила этот черный, пустой взгляд, в котором вспыхивал огонь, и вздрагивала, невольно спрашивая себя: уж не ненавидит ли она меня?

Или это было лишь неизъяснимое различие крови?

Сейчас в глазах Хуаны, полыхнувших на мгновение черным огнем, она прочитала страх, и торжество, и тягучее презрение варвара.

— Что все это означает? — спросила она у нее.

— Это значит, нинья, что колокола больше не будут звонить. Они сняли колокола и бьют в барабаны в церкви. Слышишь! Слышишь!

Вновь раздалась быстрая дробь барабанов, от которой бросало в дрожь.

Кэт и Хуана подошли к раскрытому окну.

— Смотри, нинья! Глаз Другого! Больше нет крестов на церкви. Это Глаз Другого. Смотри! Как он блестит! Как красиво!

— Это значит, — послышался грубоватый ломающийся голос Эсекьеля, — что это церковь Кецалькоатля. Теперь это храм Кецалькоатля, нашего собственного Бога.

Он явно был одним из верных Людей Кецалькоатля.

— Подумать только! — пробормотала Хуана в благоговейном страхе.

Она подняла голову, и глаза женщин встретились на мгновение.

— Посмотри на солнечные глаза ниньи! — крикнула Хуана, кладя ладонь на руку Кэт. Глаза у Кэт были карего оттенка, переменчивые, серо-золотые, и сейчас в них мерцало изумление с оттенком испуга и смятения. В голосе Хуаны слышалось торжество.

У окна внезапно появился человек в белом серапе с сине-черной оторочкой, приподнял шляпу, украшенную эмблемой Кецалькоатля, и протянул небольшую карточку.

Она прочитала: «Приходите к церкви, когда услышите большой барабан; в семь часов». Внизу вместо подписи стоял знак Кецалькоатля.

— Очень хорошо! — сказала Кэт. — Я приду.

Было уже четверть седьмого. Снаружи слышалось шарканье веника Хуаны, подметавшей веранду. Кэт надела белое платье, желтую шляпу и ожерелье из бледных топазов, отсвечивавших желтым и розоватым.

Земля была влажной после дождя, листва чистая и по тропически густая, но землю усеивала масса старых листьев, сбитых ливнем.

— Нинья! Уже уходишь! Подожди! Подожди! Кофе, Конча! Быстро!

Раздался топот босых ног, дети несли чашку, блюдо со сладкими булочками и сахар, следом торопливо ковыляла их мать с кофе. Широко шагая прошел по дорожке Эсекьель, приподняв на ходу шляпу. Он направлялся к домику слуг. Появилась Хуана.

— Эсекьель говорит!.. — крикнула она. В этот момент мягкий, медленный удар неожиданно разорвал воздух, оставив после себя зияющую дыру. «Бум! Бум! Бум!» — раздавалось очень медленно. Это был большой барабан, его непререкаемый голос.

Кэт тут же отставила чашку и встала.

— Я иду в церковь, — сказала она.

— Да, нинья… Эсекьель говорит… Я тоже иду, нинья…

И Хуана помчалась за своим черным платком.

Человек в белом серапе с сине-черной оторочкой ждал у ворот. Он поздоровался, приподняв шляпу, и зашагал за Кэт и Хуаной.

— Он идет за нами! — зашептала Хуана.

Кэт плотней стянула желтую шаль на плечах.

Было воскресное утро, вдоль берега озера выстроились черные лодки. Но сам берег был пуст. Как только раздался медленный низкий рев большого барабана, последние, еще остававшиеся на берегу люди помчались к церкви.

Там уже собралась огромная толпа индейцев, мужчин в темных серапе или в наброшенных на плечи красных одеялах — дождливыми ночами было холодно, — держащих шляпы в руках. Море высоких, черноволосых индейских голов! Женщины в синих платках пробивались поближе. Большой барабан замедленно, глухо звучал с колокольни. У Кэт душа в пятки ушла.

Среди толпы в два ряда стояли вооруженные винтовками мужчины в красных серапе Уицилопочтли с черными алмазами на плечах, образуя проход.

— Проходите! — сказал ей провожатый. И Кэт направилась по коридору из красных с черным серапе, шагая медленно и полубессознательно под устремленными на нее взглядами черных глаз. Ее страж следовал позади. Но Хуану развернули обратно.

Кэт посмотрела на свои ноги и споткнулась. Потом подняла глаза.

В воротах стояла ослепительная фигура в серапе, украшенном сверкающими алыми, белыми и черными зигзагами, идущими снизу до черных плеч, над которыми виднелось лицо Сиприано, спокойное, величественное, с маленькой черной бородкой и дугами бровей. Он поднял руку, приветствуя ее.

Позади него до закрытой двери церкви тянулся двойной ряд стражей Кецалькоатля в серапе с сине-черной каймой.

— Что я должна делать? — спросила Кэт.

— Постойте минутку со мной, — ответил Сиприано.

Это было нелегко, стоять перед этим морем смуглолицых людей, устремивших на нее черные горящие глаза. В конце концов, она была грингита и чувствовала это. Жертвоприношение? Неужели она жертва? Она опустила голову в желтой шляпе и посмотрела на топазовое ожерелье цвета светлой болотной воды, мерцая, подрагивавшее на белой груди ее платья. Его подарил ей Джоаким. Он сам сделал его, это ожерелье, в Корнуолле. Так далеко! В другом мире, в другой жизни, в другую эпоху! Теперь ей предстоит тяжкое испытание, как жертве.

Большой барабан на колокольне смолк, потом внезапно прокатилась частая дробь малых барабанов и также неожиданно оборвалась.

Низкими, глубокими, мощными голосами гвардия Кецалькоатля возгласила в унисон:

— Оуé! Оуé! Оуé! Оуé![137]

Открылась маленькая дверца, врезанная в тяжелые двери церкви, и появился дон Рамон. В серапе Кецалькоатля поверх белой одежды он стоял во главе выстроившейся в две шеренги гвардии, ожидая, пока наступит тишина. Потом поднял обнаженную правую руку.

— Что есть Бог, мы никогда не узнаем! — громко произнес он, обращаясь к собравшимся.

Гвардейцы Кецалькоатля повернулись к толпе и вскинули правую руку.

— Что есть Бог, вы никогда не узнаете! — повторили они.

Следом за ними слова повторила выстроившаяся в толпе Гвардия Уицилопочтли.

В наступившей затем мертвой тишине Кэт отчетливо различила море глаз, сверкающих белым огнем.

Это снова звучал торжественный, сильный голос Рамона. Кэт посмотрела на его лицо; оно было бледным и бесстрастным, но, казалось, при взгляде на него у людей в толпе сходило с лиц выражение вульгарного любопытства.

Гвардия Кецалькоатля вновь повернулась к толпе и повторила слова Рамона.

Последние слова помогли Рамону достичь цели. Люди начали поддаваться воздействию его мощной воли. Он смотрел в устремленные на него черные глаза толпы взглядом, казалось, ничего не выражавшим, но будто вперяясь в сердце той тьмы перед ним, где скрывалась его непостижимая тайна о Боге.

Секунду он стоял молча, мрачно глядя на толпу. Потом уронил воздетую руку и повернулся. Высокие двери церкви распахнулись, открыв ее полутемное нутро. Рамон один вошел в церковь. Оттуда донесся звук барабана. Стражи Кецалькоатля гуськом потянулись за Рамоном. Алая стража Уицилопочтли вошла во двор, заняв их место. Сиприано остался стоять в воротах. Раздался его голос, звонкий и повелительный.

— Слушайте меня, люди. Вы можете войти в дом Кецалькоатля. Мужчины должны встать справа и слева, снять обувь и стоять прямо. Перед новым Богом на колени не опускаются.

Женщины должны расположиться посередине и покрыть лица. Они могут сесть на пол.

Но мужчины должны стоять.

А теперь входите, те, кто не боится.

Кэт и Сиприано вошли в церковь.

Внутри все переменилось, пол был черный и блестел, стены — в разноцветных полосах, вокруг царил полумрак. Люди Кецалькоатля в белой одежде стояли двумя шеренгами, образуя проход к центру.

— Сюда, — тихим голосом сказал один из Людей Кецалькоатля, подведя Кэт к неподвижно стоящим стражам.

Закрыв лицо желтой шалью, она пошла одна между шеренгами, боясь поскользнуться на гладком черном полу. Колонны нефа были темно-зеленого цвета, как деревья, поднимающиеся к глубокому синему своду. По стенам шли вертикальные полосы: черные, белые, пунцовые, желтые и зеленые; стекла окон — темно-голубые, малиновые и черные, с крапинами солнечного света. Странная мешанина красок.

Дневной свет попадал внутрь только сквозь маленькие оконца высоко под темно-голубым куполом, где разноцветные полосы на стенах становились зелеными, как банановые листья. Внизу было темно, тускло переливались резкие краски.

Кэт прошла вперед и остановилась у ступеней алтаря. Высоко над престолом и сзади него горел маленький, но яркий огонек, и прямо под ним стояла огромная темная неясная фигура, странная, массивная, явно вырезанная из дерева. Фигура, сделанная в архаичной манере и довольно невыразительная, изображала обнаженного мужчину с поднятой правой рукой, на которой сидел деревянный же орел с распростертыми крыльями, сверху блестевший золотом, снизу тонущий в тени. Мощную левую ногу обвивал змей, тоже мерцавший золотом, а его золотая голова покоилась на опущенной ладони фигуры. Лицо ее было неразличимо в темноте.

Огромная скульптура смутно высилась, как колонна, пугающая на фоне освещенного белым светом голубого престола.

У подножия статуи находился каменный алтарь, на котором горел маленький костерчик из сучьев окоте. И на низком троне у алтаря восседал Рамон.

Церковь постепенно начала заполняться людьми. Кэт слышала странный шелест босых ног по черному натертому полу, белые фигуры тянулись к алтарным ступеням, смуглые лица в удивлении оглядывались вокруг, мужчины невольно крестились. Толпа мужчин заполнила церковь, за ними чуть ли не бегом появились женщины, рассаживаясь на полу и укрывая лица. Кэт тоже опустилась на пол.

Цепочка Людей Кецалькоатля выстроилась перед ступеньками алтаря лицом к людям, как ограда с проходом посередине. Сквозь него виднелись мерцающий алтарь и Рамон.

Рамон встал. Люди Кецалькоатля повернулись к нему и взметнули голые правые руки, приветствуя статую, Рамон тоже воздел руку, и его серапе соскользнуло с плеча, открывая голый бок и голубой кушак.

— Все мужчины, приветствуйте Кецалькоатля! — раздалась команда.

Алые люди Уицилопочтли ходили между собравшимися мужчинами, заставляя тех, кто опустился на колени, встать на ноги и поднять правую руку, ладонь отведена назад и обращена к небу, лицо смотрит вверх, тело выпрямлено и напряжено. Повторяя позу статуи, подставляющей ладонь орлу.

И вот вокруг низкого темного кустарника сидевших на полу женщин поднялся лес мужчин, стоящих прямо, мощных, охваченных порывом непередаваемой страсти. Лес воздетых рук, над которым вибрировали полосатые стены, а еще выше — сплетение зеленой листвы, тянущейся к маленьким, забранным решетками открытым оконцам, сквозь которые сочились свет и воздух.

— Я — живой Кецалькоатль! — раздался торжественный бесстрастный голос Рамона.

Зазвучал барабан, Люди Кецалькоатля внезапно сбросили с себя серапе, Рамон сделал то же самое. Теперь они были обнажены по пояс. Восемь человек, стоявших у ступеней алтаря, поднялись к алтарю, на котором горел огонь, и один за другим зажгли от него высокие зеленые свечи. Потом выстроились по обеим сторонам престола, высоко подняв свечи, так, чтобы деревянный лик фигуры светился, как живой, и его глаза из серебра и черного янтаря странно заблестели.

— Человек возьмет вино его духа и кровь его сердца, масло живота и семя чресл и предложит их сначала Утренней Звезде, — сказал Рамон громовым голосом и повернулся к толпе.

Четверо подошли к нему. Один возложил ему на голову голубую корону с птицей на лбу, другой перепоясал его грудь красным ремнем, третий — желтым ремнем живот, а последний закрепил белый ремень на бедрах. Затем первый прижал маленький стеклянный сосуд ко лбу Рамона и сосуд наполнился прозрачной жидкостью, похожей на воду. Второй прижал такой же сосуд к груди и в нем заплескалась красная жидкость. Третий прижал сосуд к пупку, и в нем появилась желтая жидкость, последний — к чреслам, и сосуд наполнился чем-то темным. Они подняли свои сосуды к свету.

Потом поочередно слили их содержимое в серебряную чашу, которую держал Рамон.

— Ибо Неведомый Бог изливает Его Дух на мою голову и огонь в мое сердце, и Его силу, как фонтан масла, в мой живот, и Его молнию, как горячий источник, в мои чресла, — а без этого меня нет. Я — ничто. Сухая тыква-горлянка.

И не взяв вина моего духа и крови сердца, и силы моего живота, и мощи моих чресл и не смешав их, и не возжегши их жертвой Утренней Звезде, я предам мое тело, предам мою душу, предам мой дух и моего Бога, который Неведом.

Из четырех элементов состоит человек. Но звезда едина. И без единой звезды нет единого человека.

Он несколько раз медленно повернул чашу, смешивая ее содержимое.

Затем повернулся спиной к народу и поднял чашу, как бы предлагая ее статуе.

И вдруг вылил ее в огонь на алтаре.

Раздался негромкий хлопок, высоко полыхнуло голубое пламя, потом желтое, и поднялось облако красного дыма. Лица людей у престола осветились последовательно голубоватым, золотым, темно-красным. И в тот же миг Рамон повернулся к народу и вскинул вверх руку.

— Да здравствует Кецалькоатль! — прогремел голос, и мужчины начали вскидывать руки, но тут раздался другой, стонущий, голос:

— Нет! Ах, нет! Нет! — несся истерический крик.

Он звучал со стороны сидящих на полу женщин, которые в страхе оглядывались на женщину в черном, стоявшую на коленях, ее черный платок съехал, открыв поднятое лицо, белые руки были воздеты к отсутствующей Мадонне.

— Нет! Нет! Это недопустимо! — несся вопль. — Господи! Господи! Господи Иисусе! Пресвятая Дева! Останови его! Останови его!

Голос снова перешел в стон, белые руки стискивали грудь, женщина в черном поползла на коленях сквозь толпу женщин, которые отодвигались, пропуская ее, к ступеням алтаря. Она ползла на коленях, опустив голову, и тихо молилась стонущим голосом.

Кэт похолодела. Она оглянулась, сидя на полу возле ступеней алтаря. И поняла по очертанию опущенной головы в черном латке, что это Карлота ползет на коленях.

Вся церковь замерла от ужаса.

— Спаситель! Спаситель! Иисусе! Дева Пресвятая! — тихо стонала ползущая Карлота.

Казалось, вечность прошла, пока она не достигла ступеней. Рамон неподвижно стоял с воздетыми руками под огромной фигурой Кецалькоатля.

Карлота склонилась в земном поклоне у ступеней алтаря, потом в исступлении подняла белые руки и белое лицо.

— Господи! Господи! — закричала она обезумевшим голосом, заставив Кэт застыть в ужасе. — Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус!

Карлота давилась криком. И все это время Рамон, живой Кецалькоатль, стоял перед мерцающим алтарем с поднятой рукой и глядя темным немигающим взглядом на женщину на полу.

Карлота молча билась в судорогах, не отрывая глаз от Рамона. Потом вырвался ее голос в подобии загадочного молитвенного распева:

— Господи! Господи! Прости!

Господи любви, прости! Он не ведает, что творит.

Господи! Господи Иисусе! Положи конец. Положи конец, Владыка. Христос мук, положи конец. Смилуйся над ним, Отче. Сжалься над ним!

Лиши его жизни, сейчас, чтобы душа его не смогла погибнуть.

Ее голос набирал силу, пока не зазвенел металлически и страшно.

— Господи Всесильный, лиши его жизни и спаси его душу.

И в тишине, наступившей за этим криком, ее руки заметались в воздухе, как пламя смерти.

— Всемогущий, — раздался спокойный голос Рамона, обращенный как бы к ней, — Всемогущий со мной, и я — орудие Его Всемогущества!

Она застыла, воздев стиснутые белые руки, которые, как и ее белое лицо, выделяясь на черном фоне платка и платья, казались таинственными, будто вырезанными из оникса. Вид у нее был непреклонный. И Рамон, по-прежнему стоя с поднятой рукой, невидяще глядел на нее, чуть нахмурив черные брови.

Сильные судороги пробежали по ее телу. Она вновь вся напряглась, издавая бессвязные звуки. Потом опять приступ. И с ним она справилась и неистово вскинула стиснутые руки. Но на третий раз она со сдавленным стоном тяжело повалилась на ступени алтаря.

Кэт внезапно вскочила и подбежала к ней, чтобы поднять. Тело Карлоты было сведено судорогой, на бескровных губах показалась пена, глаза остекленели.

Кэт в ужасе поглядела на Рамона. Тот опустил руку и стоял, как статуя. Но его широко распахнутые черные глаза смотрели все также отсутствующе. Он встретился со смятенным взглядом Кэт, и его глаза быстро сверкнули, как молния, подавая знак Сиприано. Потом он снова посмотрел на Карлоту, по-прежнему как бы издалека. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. И Кэт поняла, что его сердце умерло для Карлоты — окончательно; он смотрел на жену из мертвой пустоты. Лишь брови чуть заметно хмурились на его гладком мужественном лице. От былой близости не осталось ничего. Она словно слышала его слова: «Нет больше звезды между мной и Карлотой». И это была ужасная правда!

Быстро подошел Сиприано, скинул с плеч свое роскошное серапе, обернул им несчастную неподвижную Карлоту и, легко подняв ее на руки, прошел по проходу, освобожденному женщинами, к двери и дальше на яркое солнце; Кэт последовала за ними. И, шагая по проходу, слышала позади медленный глубокий голос Рамона:

Кэт задержалась, чтобы услышать конец гимна. Сиприано со своей необычной ношей на руках, завернутой в его роскошное серапе, тоже задержался на крыльце. Их глаза встретились. В его черном взгляде было нечто вроде благоговения перед мистерией Двух Путей; нечто загадочное. И Кэт охватила тревога.

Они быстро прошли под деревьями к гостинице, которая была рядом, и уложили Карлоту в постель. Солдат уже побежал на поиски врача; послали также и за священником.

Кэт села у постели. Карлота лежала, тихонько, жутко постанывая. Вновь зарокотал барабан на крыше церкви, отбивая варварский, замысловатый ритм. Кэт выглянула в окно. Из церкви выходил народ, щурясь на слепящем солнце.

Немного погодя на крыше церкви зазвучало пение, сильные мужские голоса парили, как темный орел в светлом небе, мрачные, жестокие, исполненные страстной веры. Она подошла к окну, посмотреть, что происходит. Она увидела мужчин на крыше и народ, толпящийся внизу. И пение, в котором чувствовались торжествующая мощь и жизнь, наполняло воздух, как незримая темная сила.

Снова вошел Сиприано, взглянул на Карлоту и Кэт.

— Они поют Приветственную песнь Кецалькоатлю, — сказал он.

— Да? Какие же в ней слова?

— Я поищу для вас листовку со словами, — сказал он.

Он встал рядом с ней; его близость действовала на нее колдовски. Она пыталась сопротивляться, как тонущая. Когда она не тонула, ей хотелось утонуть. Но когда это действительно происходило, она отчаянно боролась, чтобы вновь почувствовать твердую почву под ногами.

Карлота застонала и очнулась. Кэт поспешила к постели.

— Где я? — спросила ужасно выглядящая, смертельно-бледная женщина.

— Вы в постели, отдыхаете, — ответила Кэт. — Успокойтесь.

— Что со мной случилось? — послышался голос Карлоты.

— Вероятно, перегрелись на солнце, — сказала Кэт.

Карлота закрыла глаза.

Потом вдруг снова снаружи оглушительно загремели барабаны. Зашумел народ на залитых солнцем улицах.

Карлота вздрогнула и открыла глаза.

— Что это за шум?

— Это фиеста, — ответила Кэт.

— Рамон, он убил меня и погубил свою душу, — проговорила Карлота. — Он убил меня и погубил свою душу. Он убийца, он обречен на вечные муки. Человек, с которым я сочеталась браком! Человек, чьей супругой я была! Убийца среди обреченных на смертные муки!

Она явно уже не слышала шум на улице.

Сиприано не выдержал. Быстро подошел к ее кровати.

— Донья Карлота! — сказал он, глядя в ее мутные карие глаза, неподвижные и невидящие. — Не умирайте, говоря несправедливые слова. Если кто вас и убил, так это вы сами. Вы никогда не сочетались с Рамоном. Вы сочетались с самой собой.

Он говорил тоном яростным, мстительным.

— О! — проговорила умирающая. — О! Я никогда не была замужем за Рамоном! Нет! Никогда! Разве такое могло быть? Он оказался не тем, за кого я его принимала. Как я могла быть его женой? О! Я только думала, что жена ему. О! Как я рада, что на деле это не так — так рада.

— Вы рады! Вы рады! — гневно сказал Сиприано, злясь на эту женщину, тень былой Карлоты, разговаривая с тенью. — Вы рады, потому что никогда не вливали вино вашего тела в чашу единения! В свое время вы пили вино его тела и были умиротворяемы маслом его души. Вы рады, что свое вы оставляли себе? Рады, что не делились вином своего тела и сокровенным маслом вашей души? Что давали лишь воду вашего милосердия? Скажу вам, вода вашего милосердия, шипучая вода вашего духа в конце концов горька на губах, и в груди, и в животе; она гасит огонь. Вы хотели погасить огонь, донья Карлота. Но не смогли. И не сможете. Вы были милосердны и не знали сострадания к мужчине, которого называли своим. И вот вы погасили огонь в самой себе.

— Кто говорит со мной? — спросила тень Карлоты.

— Я, Сиприано Вьедма, это я говорю с вами.

— Масло и вино! Масло, и вино, и хлеб! Это святые дары! Тело и благословение Бога! Где священник? Я хочу причаститься. Где священник? Я хочу исповедаться и причаститься и получить прощение Господа, — проговорила тень Карлоты.

— Священник скоро придет. Но вы не можете приобщиться святых даров, пока сами не предложите их. Масло, и вино, и хлеб! Не только священник должен совершать евхаристию. Их должно вливать в потирную чашу, которую Рамон называет чашей звезды. Если вы не вольете ни масла, ни вина в нее, то не сможете и пить из нее. Так что не получите причастия.

— Причастие! Хлеб! — проговорила тень Карлоты.

— Нет хлеба. Нет тела без крови и масла, как это понял Шейлок^{39}.

— Убийца, будь он проклят! — пробормотала Карлота. — Отец моих детей! Обладатель моей плоти! Ах, нет! Лучше мне воззвать к Святой Деве и умереть.

— Так взовите и умрите! — сказал Сиприано.

— Мои дети! — прошелестела Карлота.

— Хорошо, что вы покинете их. Вы со своей нищенской миской милосердия украли и их масло и вино. Хорошо, что вы больше ничего не украдете у них, вы — протухшая девственница, старая дева, рожденная быть вдовой, кающаяся мать, безгрешная жена, просто женщина. Вы украли самый солнечный свет у неба и сок у земли. Что вы дали? Лишь мертвую воду в чашу жизни, вы воровка. Так умрите! Умрите! Умрите! Тысячу раз умрите! Умрите навсегда!

Донья Карлота вновь потеряла сознание; даже ее тень отказывалась слушать. Сиприано с головой укутался в мрачно-огненное серапе, так, что видны были лишь его черные, сверкающие глаза, и вылетел из комнаты.

Кэт сидела у окна, сдерживая улыбку. Первобытная женщина в ней откровенно смеялась, ибо они все это время представлялись ей двумя ворами, распятыми с Иисусом: глумливым мужчиной, мародером по своей сути, и более изворотливой, черствой, хитрой, кроткой женщиной, воровкой по своей сути, вечно нудящей, как попрошайка, о Господней любви и Господнем сострадании.

Но Кэт была еще и современной женщиной, настоящей женщиной. Поэтому она осталась сидеть у постели Карлоты. И, когда пришел врач, она восприняла его угодливость как нечто естественное по отношению к женщине. И, когда пришел священник, она восприняла его угодливость также как нечто естественное по отношению к женщине. Эти двое слуг любви — чего еще ожидать от них, как не угодливости? Что до нее самой, то ее вряд ли можно назвать воровкой, вампиром, питающимся мужской силой мира, тогда как эти мужчины угодничают перед ней, скулят, чтобы она приняла на себя их силу и освободила их от обязанности быть мужественными. Нет, если женщины воровки, то лишь потому, что мужчины желают, чтобы их лишили мужественности. Если женщины крадут мужественность мира, то лишь потому, что мужчины хотят, чтобы ее крали, поскольку, похоже, последнее, в чем они нуждаются, это в обязанности быть мужественными.

Итак, Кэт продолжала сидеть у кровати умирающей Карлоты, улыбаясь несколько цинически. С улицы доносились грохот тамтамов и глухое пение людей Кецалькоатля. Дальше, под деревьями, на разровненной, расчищенной площадке перед церковью виднелись полуголые мужчины, которые, образовав круг, танцевали под барабан — круговой танец. Потом они начали танцевать обрядовый танец возвращения Кецалькоатля. Это был древний, танцевавшийся босиком и в полном отрешении индейский танец. И танец этих людей был тем же в своей сути танцем ацтеков, сапотеков, уичолей, исконным американским — странный, молчаливый, сосредоточенный, когда танцоры глухо стучат босыми ступнями, клоня тело вперед на сильных ногах, полусогнутых в коленях, топча землю, как петух топчет курицу. И вторя мужчинам, мягко движутся женщины.

Кэт, слушая грохот барабанов и звучное пение, глядя на красивые, гибкие тела танцующих, с некоторым скепсисом думала про себя: «Да! Так им проще. Но что же белые, господствующая раса, что они делают в настоящий момент?»

Весь остальной день люди танцевали нескончаемый танец, празднуя пришествие Кецалькоатля. Кэт видела лишь малую часть праздника, ту, что происходила у церкви.

Барабаны звучали, не смолкая, цепочка танцующих неожиданно потянулась к озеру. Потом Кэт слышала, как туда же проследовали женщины, которые несли на голове корзины с хлебом и фруктами, завернутыми в листья. Затем танцоры и остальной народ погрузились в лодки и каноэ и поплыли на остров.

Там они пировали и учились танцевать танец Возвращения Кецалькоатля, который теперь будут танцевать каждый год в это время. И еще они разучивали Песнь Возвращения Кецалькоатля, слова которой Сиприано позже принес Кэт, и она сидела в той сумрачной комнате возле женщины, лежавшей без сознания и все время жутковато постанывавшей.

Торопливо вошел врач, а чуть погодя появился и священник. Ни тот, ни другой не смогли ничем помочь. Позже они снова пришли, и Кэт отправилась побродить по наполовину пустому берегу, смотрела на стаю лодок, приближавшихся к острову, и испытывала такое чувство, будто жизнь ужасней даже смерти. Человек умирал и на этом все для него кончалось. Но для живого никогда ничего не кончается, и нельзя освободиться от ответственности.

Она вернулась к больной и с помощью другой женщины переодела Карлоту в ночную рубашку. Из города прибыл другой врач. Но женщина умирала. И Кэт вновь осталась одна у ее постели.

Эти мужчины, где они?

Жизнь требует? Неужели это и впрямь настолько важно, что они оставили ее здесь умирать?

Уже наступили сумерки, когда она вновь услышала барабаны. И опять их рокот сопровождал низкое, мощное, почти воинственное пение мужчин, дикое и нездешнее. Возможно, жизнь в конце концов вновь берет свое, и мужчины остаются мужчинами, чтобы женщины могли оставаться женщинами. Если мужчины не будут настоящими мужчинами, у женщин нет надежды быть женщинами. Она знает это по собственному роковому опыту.

Появился Сиприано, пропахший солнцем и потом, лицо тускло мерцает, в глазах огонь. Он посмотрел на кровать, на женщину, лежавшую без сознания, на пузырьки с лекарствами.

— Что они сказали? — спросил он.

— Врачи говорят, она может поправиться.

— Она умрет, — отрезал он.

Потом он отошел с ней к окну.

— Вот! — сказал он. — Вот, что они поют.

Это была листовка со словами «Приветственной песни Кецалькоатлю».

Даже читая, она слышала, как люди за окном выпевают эти слова, как тростниковые дудочки вновь и вновь принимаются распутывать нить мелодии. У этого молчаливого мексиканского народа обнаружился наконец голос. Они словно сбросили камень с души, и она впервые услышала их пение, низкое, дикое, ликующее, грозное.

Она слышала странный вызов и ликование в голосах мужчин. Женский голос, ясный, почти как свет самой звезды, взлетел, выводя:

Странно! Люди, наконец, раскрыли сердце. Сбросили гнетущую тяжесть, началась новая жизнь. Кэт было страшно. Сгустились сумерки. Она потерянно положила руку на колено Сиприано. Он подался к ней и, тихо дыша, коснулся смуглой ладонью ее щеки.

— Сегодня, — мягко сказал он, — был хороший день.

Она нашла его руку. Все было так трагично. Но вместе и так глубоко, так глубоко и выше ее понимания, — это огромное, нежное, живое сердце! Такое непостижимое!

Она почти чувствовала, как ее душа молит об этом святом даре.

Наступила ночь, они сидели рядом в темноте, и он легко держал ее ладони в своих. На улице продолжали петь. Кое-кто танцевал вокруг барабана. На церковной колокольне на том месте, где недавно были колокола, мерцали огни, виднелись фигуры людей в белых рубахах и штанах, звучал барабан, потом опять пение. В церковном дворе горел костер и люди Уицилопочтли стояли, глядя на двоих своих товарищей, на которых были только штаны и алые перья в волосах, танцевавших танец копья, издавая воинственный клич.

Вошел Рамон, тоже в белом. Сняв шляпу, он стоял и смотрел на Карлоту. Та больше не стонала, глаза ее закатились, жутко сверкая белками. Рамон прикрыл на мгновение глаза и отвернулся, ничего не сказав. Потом подошел к окну, где в каменном, но выразительном молчании, замещающем все слова, бессильные в подобном положении, сидел Сиприано, по-прежнему легко держа ладони Кэт. Он не отпустил их и продолжал сидеть, когда Рамон встал рядом.

Рамон смотрел в окно на костры на колокольнях, костер во дворе церкви, далекие костры на берегу озера; на фигуры мужчин в белом, фигуры женщин в темных шалях, широких белых юбках, на двоих полуголых танцоров и окружавшую их толпу, на редкие алые серапе Уицилопочтли, белые с голубым — Кецалькоатля, моторную лодку, медленно отплывающую от берега, резвящихся мальчишек, мужчин, собиравшихся вокруг барабана, чтобы петь.

— Это жизнь, — произнес он, — во всей ее таинственности. Смерть по сравнению с ней далеко не так таинственна.

В дверь постучали. Снова пришел врач, и с ним сиделка для умирающей женщины. Сиделка мягко подошла к постели и склонилась над своей подопечной.

Сиприано и Кэт плыли в лодке по темному озеру, прочь от огней и шума в глубь тьмы, к Хамильтепеку. Кэт чувствовала, что ей хочется погрузиться в глубокую и живую тьму, бездну, куда Сиприано мог бы увлечь ее.

И Сиприано, сидя с нею в лодке, чувствовал, как поднимается в нем смутное солнце, струится сквозь него; и чувствовал, как таинственный цветок ее женственности медленно раскрывается для него, подобно тому, как под толщей воды раскрывается в своей бесконечно-нежной бесплотности морская анемона. Суровость его растаяла, и нежная анемона ее существа расцвела для него в глубинах, куда не достигают никакие бури.

Рамон остался в гостинице, замкнувшись в неприступном святилище внутренней тишины. Карлота была без сознания. Врачи совещались, но ни к чему не пришли. Она умерла на рассвете, до того как ее мальчики успели приехать из Мехико; в тот момент, когда от берега с утренним бризом отплыла лодка и над бледной водой взлетела «Приветственная песнь Кецалькоатлю», которую запели пассажиры.