Ты только на словах любить привык,
Струится речь, а чувство пересохло…
Уж лучше бы немым стал твой язык,
Чем сердце онемело и оглохло!
Ты ловким был пройдохой и пролазой.
А нынче — грусть в глазах и в пальцах дрожь…
Ты в свой карман залезть не можешь сразу,
А как в чужой карман ты попадешь?
Поэт — так в скобках написали под
Фамилией твоею на страничке…
Ошиблись! Как редактор не поймет,
Что здесь нужны не скобки, а кавычки!
На деле позорном попался,
Надгробия перекупал.
На ямах чужих наживался,
Но сам себе яму копал.
О добрые люди, простите беднягу,
За то, что он нам беспардонно соврал —
Когда б он боялся обидеть бумагу,
Тогда ежедневно ее не марал!
— Какая хворь тебя так беспокоит,
Когда встаешь с похмелья, хмур, небрит?
— Пью на свои — тоскливо сердце ноет.
Пью на чужие — голова трещит…
Хорошо жениться! Но мою натуру,
В женихах заждавшуюся, это не прельстит:
Если кто не женится смолоду да сдуру,
В старости да в мудрости так не наглупит,
— В выпивке никто со мною не сравнится мощью!
Больше лошади намного выпить я сумею!
— Да, сильней коня ты в этом. Но еще сильнее
Тот, кто пьяного тебя домой дотащит ночью!
На моду изменчивых дней
Ты зря ворчишь беспричинно:
Сто женщин в папахах милей,
Чем в бабьем платке мужчина.
— Где кабинет, в котором трудится Гогко?
— На ваш вопрос ответить, право, нелегко…
Где трудится — такого места нет,
А где сидит — известен кабинет.
О, не стони так жалобно и нудно,
Не причитай, чем дальше, тем сильней.
Ты говоришь: «Писать мне очень трудно»,
А нам читать тебя еще трудней.
Перевод с осетинского Л. Шерешевского.