Поднять на смех!

Не надо кормить его мраморным мясом

И чаем калмыцким не надо поить,

Лишь дайте Хавалу похвастаться «классом»:

Из всех положений по цели палить!

Тому, кто бывает на наших дорогах,

Придется по вкусу сравненье мое.

Чтоб стало доступным оно и для многих,

Скажу, что хавал — по-калмыцки ружье.

Теперь о ружье не скажу я ни слова,

Оно, безусловно, достойно похвал…

Хавал-человек — вот рассказа основа,

Калмыцкий хавал — это русских бахвал.

Не надо кормить его мраморным мясом

И чаем калмыцким не надо поить,

Лишь дайте Хавалу похвастаться «классом»:

Из всех положений словами палить!

Весной за неделю до сеноуборки

Летит он к начальству с докладом своим,

Что, дескать, лиманы, луга и пригорки

С великим старанием скошены им.

И, стоя весной на трибуне районной,

Он ставит отарам скирду за скирдой:

На несколько зим этот корм припасенный

Сто тысяч овец обеспечит едой…

Зимою в степи, словно бес окаянный,

Проносится ветер хмельного хмельней,

Кочует по ветру шурган[7] ураганный,

И дикий табун белогривых коней.

И рвется к Хавалу шурган белогривый —

Спросить у Хавала, где сена скирды.

Но только весною Хавал говорливый,

Зимою он в рот набирает воды…

Шурган, не стесняясь, владенья Хавала

За несколько дней и ночей обошел,

Но сена в скирдах у Хавала-бахвала

Шурган, как ни бился, нигде не нашел.

На пятые сутки метель утомилась…

В правленье по снегу пришли чабаны:

«Весной, председатель, ты сеном хвалился,

Но чем нам отары кормить до весны?..»

Прозвали Хавала хавалом недаром,

Не медлил с ответом, нашелся, шельмец:

«На что камышовые крыши кошарам?

Снимайте камыш и кормите овец!..»

Зима беспощаднее волчьей потравы

Овец у Хавала разит наповал…

Но вновь по весне расстилаются травы,

И снова их косит… с трибуны Хавал!

Сайгаку-прыгуну стать первым лестно,

С вершины наплевать на всех ему.

Ему бы лишь занять повыше место,

Он места не уступит никому.

Как только он курган в степи приметит,

К нему несется ветром и, взлетев,

Навек занять под солнцем место метит, —

И вот уже он царь, начальник, лев!

Теперь он там — над всем сайгачьим стадом.

Рога навстречу братьям повернул,

Чтоб ни один с вершины не столкнул.

…Ему давно бы стадо за собою

Вести туда, где травы-малахит,

А он стоит, кивая головою,

Как будто речь с трибуны говорит…

Любителю занять повыше место

Печальный уготован был удел:

Откуда ни возьмись владыка местный —

Орел на самозванца налетел!

Тут наш рогаль — вожак сайгачий —

Почувствовал удар и в тот же миг

Слетел с кургана, как футбольный мячик,

И где-то под вершиною затих…

Очнулся он тогда, когда светило

Всходило над вершиной, где вчера

Его слепая гордость возносила,

Не давшая ни чести, ни добра.

Опущены рога, как меч сраженный,

И рядом — никого и ничего,

Стоит рогаль, безмолвьем окруженный, —

Сородичи покинули его.

Обида запеклась в глазах печальных,

Остался он один на целый мир:

Без подчиненных — выскочка-начальник,

Без армии — бездарный командир…

Овцу увидев, Волк в ковыль подался

И, притворившись мертвым, распластался…

Овца, отбившись от своей отары,

Наткнулась вдруг на мертвого врага

И стала блеять жалостливо, с жаром,

На мертвого взирая свысока:

«О мой Бурхан![8] Кого я вижу мертвым?

Последний волк покинул свет… Беда!

Каким он был душевным, смелым, гордым…

Лишь в сказках он злодеем был всегда.

И каждый обходил его с опаской…

Но вот он тут лежит… Как быть со сказкой?..»

Вскочил «мертвец», схватил Овцу за горло,

Свалил ее на землю лиходей.

«Я умер?.. Я последний?! Я злодей?!»

Все поняла Овца и вот тогда-то

Взмолилась: «О Бурхан! Я ви… но… вата-а…»

В степи заполыхали травы,

И люди бросились тушить,

Но тут над пламенем кровавым

Стал ветер вороном кружить.

Прикинулся он другом добрым,

От нетерпения дрожал

И горлом стокилометровым

Спешил раздуть степной пожар,

Чтоб ярче полыхало поле,

Чтоб дым пошел от ковылей…

А сам свистел о доброй воле

И о гуманности своей…

Но я о ветре — не об этом,

И ни при чем стихия тут —

Иным, заокеанским ветром

Пожар ливанский был раздут!

Баран пришел к ручью воды напиться,

Лягушка тут как тут ему навстречу,

Увидела, как шерсть его лоснится,

И повела завистливые речи: —

Скажи, дружок, откуда столько шерсти?

Лишь я под кожей век свой коротаю…

Что сделать, чтоб добиться этой чести,

Чтоб шерсть росла густая-прегустая?..

— Ты посуху ходи, а не по влаге, —

Изрек глубокомысленно рогатый…

— Ты умница, баран, увидит всякий, —

Заквакала лягушка. — Голова ты!..

Теперь я за тобой пойду повсюду,

Я столько лет напрасно потеряла,

Пойду с тобой и шерсть себе добуду… —

Пошла по шерсть лягушка и… пропала…

С тех давних пор ни с шерстью, ни без шерсти

Никто ее не видел… И не странно, —

Сидела бы без шерсти, да на месте!

Нашла кого послушаться… Барана!

Недавно случай был в хозяйстве:

В воловий гурт к большим волам

Бычок-двухлетка черной масти

Явился и прижился там.

Бараньи рожки, хвост верблюжий,

Кривые ножки тоньше струн, —

Внутри — не знаю, но снаружи

Он был точь-в-точь отец-орун…

Бычка гоняли прочь, однако

К волам он возвращался вновь,

Как преданнейшая собака,

И тем снискал у них любовь.

Его ласкали, словно брата,

Ему стал домом теплый баз.

Он жил, жевал, жирел, не тратя

Своей энергии запас…

Волы с трудом ярмо тащили…

Не помогая никогда,

Бычок, когда еду делили,

Съедал их сено без труда.

Бычок наглел, и в юном хаме

Нередко гнев пылал огнем, —

Тогда бычок бодал рогами

Волов, стоявших под ярмом.

Волы терпели: все же младший,

Хоть невоспитанный, а брат!

Вот повзрослеет, все иначе

Поймет, как люди говорят…

«Бу-бу!» — кричал бычок, бодая,

«Бу-бу!» — стоял он на своем.

А мысль в «бу-бу» была простая:

«Хочу быть бу-бу-бугаем!»

— С его энергией не худо

Быть бугаем, ну что ж, пускай, —

Решили люди… Вот откуда

В хозяйстве новый стал бугай…

Как бугаю бычку недаром, —

Чтоб поддержать здоровый дух! —

Дана отдельная кошара,

Приставлен опытный пастух,

И в личных яслях неизменно

Еда особая, своя,

Волы везут навалом сено

Для выдвиженца-бугая…

А что бугай? Кричит, горланит,

Берет ворота на таран,

Волов и пастухов тиранит,

Как захмелевший хулиган.

Орет волам: «Бу-бу! Скотина!

Пора вас выгнать со двора!

Пусть возит сено мне машина,

А вас на колбасу пора!»

Так расправляется со всеми,

Что мнение одно у всех:

Не оставлять его на племя,

А отправлять в колбасный цех!

Закончилась в цеху колбасном

Карьера глупого быка…

Возиться с дураком опасно:

Терпенье портит дурака!

Так вы незнакомы с Хагсу-Хвастуном?

Он правит совхозом. При этом

Он только зимой вспоминает о том,

О чем забывает он летом.

Он знает, что значит в совхозе зима:

Бушует шурган за дворами,

И если зимою пусты закрома,

То поздно бежать за кормами…

Но вы незнакомы еще с Болсуном,

Он фермами правит. При этом

Зимой он заботится лишь об одном,

О чем не заботится летом…

Вот, сытно откушавши, в первом часу

Вдвоем с Болсуном Болтуновым

В брезентовом «газике» едет Хагсу

К овечкам… баранам… коровам…

Их «газик» к ближайшей кошаре довез,

Где блеяли овцы спросонок,

Где больно царапался белый мороз,

Как сытый, игривый котенок.

Кошара казалась невестой с грехом,

Покрытой фатой неуместной

И брошенной солнцем — ее женихом,

Сбежавшим с другою невестой.

Где ветер в загоне-клетушке листал

Вчерашней соломы остатки,

Товарищ Хагсу разговаривать стал

С одной племенной овцематкой.

— Бе-бе, — прохрипела овца по слогам,

Болсун перевел, как по нотам:

— Овца говорит, что готовится к вам

Прийти с небывалым приплодом…

— Ну, что же, — Хагсу Болсуну отвечал, —

Понятно овечье желанье

Дать базу моим прошлогодним речам,

Помочь мне сдержать обещанье.

Что ж дальше она продолжает твердить?

Что значит «ме-ме» в переводе? —

Болсун, ободренный, стал переводить:

— Овца говорит при народе,

Что если ее не накормят зимой,

Напрасно приплода вы ждете:

Не только ягненка, но даже самой

Овцы по весне не найдете! —

И тут же Хагсу изменился в лице:

— Ну, это уж тупость баранья! —

И вышел, спиной повернувшись к овце,

Проститься забыв на прощанье…

Он в «газике» молча сидел с Болсуном.

Они не обмолвились словом.

Беседа с овцою казалась им сном,

А явью — поездка к коровам…

Вот ребра жердей обозначили бок

Стоянки в заснеженном мраке —

Стояла разбитой стоянка-базок,

Точь-в-точь разгильдяй после драки.

Начальство направилось на сеновал,

Но сено здесь не ночевало,

Тут даже камыш не шумел, а шуршал —

Для шума его было мало…

И в этот мороз, в эту стынь, снеговерть,

Просунув рога под жердями,

Стояла корова, худая, как жердь,

И ела начальство глазами.

Корова сказала охрипшее «му»,

Как будто мычать ей мешали,

И тут же язык показала ему,

Изрезанный весь камышами.

Болсун это «му» перевел с языка

Коровьего на человечий:

— Камыш не запарив, не жди молока,

Он только желудки калечит. —

И снова Хагсу изменился в лице:

— Откуда такое нахальство,

Чтоб каждой корове и каждой овце

Позорить прямое начальство?! —

Тем временем «газик» вдали за базком

Простился с брезентовым кровом:

Коровы слизали брезент языком

В буквальном значении слова.

Корову на месте с поличным застав,

Увидев состав преступленья,

Болсун весь наличный пастуший состав

Заставил пойти в наступленье.

Коровы успели сыграть свою роль,

Коров изловили не скоро…

А в «газике» голом, как голый король,

Хагсу удирал от позора!

Кто в деле не смыслит ни «бе» и ни «му»,

Командует им неумело,

И будет спокойней и нам и ему,

Коль он удалится от дела…