Поиск Анны

Руна 9

«О ты, мать моя родная!

Есть о чём, родная, плакать:

Жаль мне кос моих прекрасных

И кудрей головки юной,

Жаль волос девичьих, мягких,

Мне так рано их закроют,

С этих лет мне их завяжут.

И всю жизнь жалеть я буду

Это солнце дорогое,

Этот месяц ясный, тихий,

Этот синий свод небесный,

Если мне их бросить надо,

Если надо мне забыть их»

Калевала

Свежая зеленая трава росла густо. Сколько Аня ни шарила в ней руками — она так и не могла нащупать ключ.

Она была уверена, что ключ где-то здесь. Именно на этом месте час назад она прыгала на скакалке с соседскими Нюркой и Таней. А потом, когда пришла пора идти домой и подруги попрощались, уже у самых дверей Аня вдруг обнаружила, что ключа нет.

Девочка застыла в ужасе. Через полчаса со смены в магазине должна была вернуться баб Нина. Если она узнает, что дрянная девчонка потеряла ключ… Аня прикрыла глаза ладошками и ей привиделось гневное лицо бабушки. «Потеряла — так иди ищи! И пока не найдешь — домой чтобы ни шагу!»

Аня сломя голову бросилась обратно, туда, где в лесной дубраве, под сенью могучих деревьев, где-то в зеленой траве лежал выроненный ключ. На лес опускались сумерки, трава колыхалась под ветром, словно шерсть невиданного зверя. Аня бросилась на колени в эту шерсть, больно ударившись коленками, и принялась водить руками по земле.

Темнело быстро. Вечерний лес затихал, словно дневные звери и птицы чуяли скорый выход хищников на охоту. Даже проказник-ветер и тот притих в сенях вековых дубов. Аня осталась в лесу одна.

Она уже битых полчаса незряче шарила руками в траве, режа тонкие пальцы об острую осоку. Крадущуюся ночь окрашивалось мир в серое, и Аня уже почти не видела своих рук, только чувствовала, как по ним текут теплые струйки крови. Где-то в чаще страшно ухнул филин.

По щекам девочки побежали слезы. Она не могла отвести глаза от травы, в которой безуспешно блуждали ее заплутавшие руки, но ей начало казаться, что она в лесу не одна. Вот сзади хрустнула сухая ветка. Вот прохлопали крылья. Вот вскрикнула выпь — страшно, резко. Казалось, за спиной лес тянет к девочке свои крючковатые лапы-сучья, и стоит только обернуться — тут же схватит ее.

Чтобы меньше бояться, Аня принялась шептать вслух присказку, которой ее научила бабушка Виена. Если бабушка что-то долго не могла найти, она восклицала: «Опять анчутка утащил!» Анчутка был подобием черта, как поняла Аня, и несмотря на смешное название встреча с ним не означала ничего хорошего. Анчутка любил пакостить, в частности — перекладывать с места на место предметы. «Но ты, дитятко, его не бойся, — поучала Виена. — Главное, слова повторять не забывай!

Легко было не бояться с мудрой бабушкой, прячась за ее подол. Но здесь, в темном лесу, с хрустящими, словно кости, сучьями, все было иначе.

— Анчутка-анчутка, поиграй да отдай! — шептала Аня, водя окровавленными руками по траве. Слезы катились по щекам, шепот сливался с шелестом травы, и Аня боялась, что анчутка не услышит и ключ не отдаст. Но говорить громче было страшно — как будто мог услышать кто-то еще, темный, могучий, гораздо страшнее пронырливого анчутки.

Внезапно в двух шагах от Ани в траве вспыхнул огонек. Девочка отпрянула, но вовремя сообразила: светлячок! Она на сбитых в кровь коленях подползла к маленькому светящемуся жучку.

Светлячок был совсем маленьким, крошечным, со светящимся брюшком. Он издавал совсем слабый свет. Аня аккуратно взяла его на ладонь и прошептала:

— Как же ты здесь, маленький, совсем один?

В траве загорелись еще несколько огоньков. Через мгновение уже вся трава вокруг переливалась огоньками, словно гирлянда. Аня восторженно смотрела на огоньки, забыв про страх и боль. Маленькие светлячки бесстрашно освещали ей траву.

В кронах деревьев что-то зашуршало, и мимо пронеслась стремительная тень. Летучие мыши! Бабки на селе рассказывали детям сказки, что летучие мыши пьют кровь, как вампиры. Аня им не верила. Но одно знала точно: летучие мыши едят светлячков.

Словно в ответ на ее мысли, тень с распростертыми крыльями низко спикировала и стремительно пронеслась по земле, касаясь огромными крыльями травы. Аня испуганно прижала к груди ладонь со светлячком.

— Улетайте прочь! Не трогайте моих светлячков!

С темного неба в траву обрушилась еще одна тень. Аня вскрикнула и увидела, как погас один из огоньков.

Девочка метнулась вбок, туда, где минутой раньше нащупала в траве палку. Аня схватила ее свободной рукой и занесла над головой.

— Пошли прочь отсюда! Прочь!

Под сводами леса теперь стремительно носилось целое полчище крылатых теней — в темноте Аня видела лишь их проносящиеся силуэты, да страшно хлопали кожаные крылья. Девочка махала палкой над головой, прижимая к груди светлячка.

— Прочь! Убирайтесь прочь!

Потревоженные мыши россыпью разлетались в стороны, и в какой-то момент их просто не стало. Последняя тень мелькнула среди деревьев, чтобы раствориться в ночи, как будто ее и не было.

Аня опустила палку и разжала ладонь. Светлячок все так же тихо светился в ее руке. Девочке показалось, что он благодарно подмигнул ей. Аня опустилась на колени и поднесла ладонь к траве.

— Лети, светлячок! — сказала она. — Только будь аккуратен!

Светлячок вспорхнул с ладони, но далеко лететь не стал. Он опустился на землю, туда, где среди густой зеленой травы тускло блеснул в неярком свете ночного жука ключ.

— Я дома!

В ответ была ожидаемая оглушительная тишина. Анна и не ожидала услышать ответное «привет», а уже тем более «привет, мам». Скорее говорила эту дежурную фразу на автомате, чтобы хоть что-то сказать. А может, это была та единственная стабильность в ее жизни. Что бы ни случилось, она знала: вечером она придет в свой уютный дом, скажет в пустоту «я дома!», и пойдет на кухню пить чай.

Сейчас ставить чайник она не собиралась. Нужно было собрать вещи, состряпать историю для больничного (на случай, если Федорыч не даст выходные за свой счет). Тянуть было некогда, завтра с утра был намечен выезд в Обитель Рассвета. И хотя Смолину каждый раз передергивало от этой мысли, а к горлу подступала тошнота, другого выхода она не видела. Если уж заварила кашу — придется расхлебывать.

Из-под двери ванной комнаты лился приглушенный свет, видимо, Ленка принимала ванну. Правда, делала она это на удивление тихо — обычно она врубала своих эмо, еще и подпевала (надо сказать, не особо умеючи, о чем Анна ей, конечно же, не говорила). Но сейчас из-за двери доносилась полная тишина.

— Лен, ты там? — постучалась Смолина. Дверь легко качнулась, и Анна поняла, что она не заперта. А это значит, что Ленка опять забыла выключить свет — потому что первым делом она запирала любую дверь на щеколду.

Смолина потянула дверь на себя и тут же поняла, что Ленка не забыла выключить свет.

Анна даже не осознала, что первое бросилось ей в глаза. Огромная, в потеках на полстены летучая мышь, нарисованная чем-то красным или тело Лены, плавающее в ванной в собственной крови.

Капельница была похожа на медузу — когда-то давно, в детстве, Анна была с мамой на море и видела такую в воде. В детстве Смолина терпеть не могла медуз, но сейчас из нее по мягкому отростку-щупальцу в тело Лены текла жизнь.

Следователь уже ушел. Он записал показания Анны — в том числе насчет летучей мыши, но по его глазам Смолина поняла — он ей не верит. Она как будто слышала мысли полицейского: «Ты просто хреновая мать. Вот и все. И ты ищешь причины и оправдания, придумываешь какие-то дикие секты. Но правда в том что ты просто хреновая мать.»

Смолиной хотелось орать. Внутри билось отчаяние смешанное с безмолвной яростью, которые не находили выхода. Ее ребенок лежал на кушетке без сознания с огромной иглой, загнанной под кожу, и с зашитым запястьем. Анна знала — в этом виновны все те же люди, из-за которых вышел в окно маленький Антон и другие дети. Те, кто довели до сумасшествия Сергея, убили и сожгли Машеньку с ее матерью, журналиста, и двух обычных деревенских парней, никому не причинивших вреда — а в том, что Тойво и Юко мертвы, Смолина не сомневалась. И если их никто не ищет — почем знать, сколько еще убитых людей на счету у… у кого? У Светорожденного и его некоммерческой религиозной организации «Дети Рассвета», которую впору переименовать в кровавую секту?

Ответа не было. Анна держала в руках безжизненную ладонь Лены и не отрываясь смотрела на ее лицо, моля бога, чтобы девочка открыла глаза. Смолина наотрез отказалась выходить из палаты. Если она не смогла уберечь свою дочь — значит будет с ней рядом, пока она не проснется.

Чувство вины перед Леной не покидало Анну. Может Виктор Георгиевич — специалист по опеке — прав, и ей надо больше проводить время с дочерью? Но как найти подход к этому колючему ежу? Анна понимала, что под острыми иголками скрывается нежное, ранимое сердце, но пока Лена не была готова открыть его для Смолиной. И самое страшное, что в голове начинали всплывать мысли о том, что, возможно, Анна просто не создана для материнства. От этого в груди разливалось пламя такой непереносимой тоски, от которого в этом мире не было спасения.

Мерный едва слышный гул медицинских аппаратов убаюкивал. Лампочка над дверью приглушенно мигала, словно маяк, то ли куда-то маня, то ли наоборот предупреждая корабли в ночи о приближении к опасным скалам. Постепенно все мысли ушли, оставив в голове туман. Он липким киселем обволакивал Анну. Впрочем, этот туман был с ней на протяжении всей жизни. И сейчас он скрывал от Смолиной не только виновников череды убийств, но и воспоминания о детстве. Кто она на самом деле?

Смолина вынырнула из своих мыслей, вздохнула, вновь повернулась к девочке и внезапно наткнулась на ее пронзительный взгляд.

— Это все из-за тебя! — хрипло проговорила девочка.

Анна почувствовала, как к горлу подкатывает ком.

— Ты виновата в том, что случилось!

— Лена, я… я не хотела!

— Какая ты к черту мать? Ты ничего не можешь, даже мужика себе найти нормального! Вокруг тебя гибнут дети! Ты самая отвратительная мать на свете!

— Не говори так!

— И знаешь что? — взгляд Лены стал ледяным. — Машеньку ты тоже убила!

Анна в ужасе открыла глаза, едва сдержав крик. В палате царил полумрак, лишь доносилось едва слышное гудение электрических приборов. Лицо Смолиной было мокрое от пота, ее била дрожь. Она взглянула на Лену — та по-прежнему была в бессознательном состоянии, но ее губы едва заметно шевелились.

Анна приложила ухо почти к самым губам девочки и услышала:

— Пхоа… пхоа…

— Вы верите, что после смерти мы попадем на небеса?

Мрак густился вокруг музейных экспонатов. Это был не тот мрак, который Анна обнаружила в себе во время сеансов психотерапии — пугающий, липкий, затягивающий, как в болото — и потому его избегала. В музее мрак был другой — он пах книжной пылью и тайной.

— Айно, вы рационал, — сказала Хельви. — Вы не привыкли сталкиваться со сверхъестественным, не привыкли верить в существование чего-то помимо этого мира.

— Дело не в этом, — покачала головой Смолина. — Я не верю, что можно здесь жить как хочешь, творить черте-что, а потом помолиться и вдруг в одно мгновение стать чистым и всепрощенным. Не бывает такого. За каждое преступление придется отвечать.

Хельви улыбнулась.

— У буддистов существует такое понятие как «карма». Она тянется за человеком на протяжении многих воплощений, которые проходит его душа. По их вере если ты сделал что-то плохое в этой жизни — ты ответишь за содеянное в следующей.

Смолина подумала, что это какие-то дерьмовые правила. В другие жизни она как-то не особо верила. А вот в существование убийц, насильников, маньяков — вполне, потому что видела последствия их поступков, завернутые в полиэтилен. Но тогда выходит, что можно творить все что угодно. Потому что если вдруг никакой загробной жизни и череды перерождений нет, и после смерти ждет лишь тьма и могильные черви — тогда зачем нужна мораль? Можно хоть сейчас взять нож и пойти резать всех направо и налево.

— В верованиях карелов все иначе. Мы верим, что после смерти душа попадает в загробный мир, где ей предстоит продолжить свой путь. Смерть обозначается словом «hengenlähtö» — уход духа. «Henki» — дух, дыхание — отделяется от тела и уходит в загробный мир.

— Что может означать летучая мышь? Это как-то связано со смертью?

Хельви покачала головой.

— У карелов — нет. Но в мифологии славян есть злой дух — Ночница или Полуночница. Она превращается в летучую мышь, приходит в ночи и высасывает жизненную силу из младенцев, — Хельви многозначительно посмотрела на Смолину. — По поверью Ночницей становилась та, кто не имела при жизни детей. Такое бывает, когда мать в сердцах прокляла… Полуночница может подложить в колыбель деревянную чурку, а ребенка забрать в мир духов. Но мать вместо полена в колыбели будет видеть ребенка.

Слова болью отдавались в сердце Анны. Даже легенды и сказания упрекали Смолину, мол, смотри, вот что бывает с бабами, которые не могут родить! Взять бы этих древних сказителей за шиворот, тряхнуть хорошенечко да прокричать прямо в лицо: «Да хочу я детей, хочу! Ты хоть понимаешь, каково это? Хотеть ребенка, но знать, что никогда — никогда! — ты не сможешь подарить жизнь маленькому, теплому комочку любви? Откуда тебе знать, сказитель?»

— Чтобы защитить дитя, матери плели Куватку — оберег в виде куколки без лица, — продолжила Хельви. — Первую Куватку мать делала еще до рождения ребенка, пока беременна, ни в коем случае не используя острых предметов! Куватку вешали над колыбелью, и когда приходила Полуночница, она не видела младенца. После родов Куватки сжигали, чтобы уничтожить дурную энергетику.

— При чем тут славянская мифология? — не выдержала Смолина.

— Здесь, в Карелии, мы живем на стыке, Айно, словно на разломе тектонических плит. Стык эпох, стык культур, стык верований. Потому так и трясет.

Хельви была права. Все смешалось в одно — язычество и христианство, карелы и славяне, осколки СССР и веяния нового времени; древние легенды и реальность, правда и вымысел. Убийцы и их жертвы… Все это попадало в один огромный чан, в котором перемешивалось, перемалывалось до однородной массы. И отделить одно от другого не представлялось возможным.

Хельви внимательно взглянула на Смолину.

— Ты запуталась, Айно?

— Я словно хожу по лабиринту, и никак не могу найти выход.

— Важнее, как ты нашла туда вход?

Хельви указала рукой на фото странного рыбака в синем кафтане, островерхом красном цилиндре, красных же штанах и ботинках, мысы которых были загнуты кверху. В руке у него была пара здоровых рыбин.

— Когда-то давно на этой земле жили Саамы — древнейший народ Карелии, потомки кроманьонцев. Их называли «лопари». От них произошло название северной Лапландия — «земли лопарей». Этому народу много тысяч лет, но сейчас их знания утрачены, — Хельви вздохнула, словно мысленно оплакивая целый народ. — После Октябрьской революции семнадцатого года советы начали осваивать Кольский полуостров. Саамов перекраивали, словно кукол, насильственно вытесняя их культуру, предавая забвению традиции. Лишь немногие смогли перестроиться на новый лад. Мудрость, знания и опыт Саамов, пронесенные сквозь тысячелетия, оказались практически уничтожены. Но кое-что осталось.

Хельви сняла с одной из многочисленных полок фотографию с изображением огромных камней, выложенных по спирали.

— Это Саамский лабиринт. Он означает переход от жизни к смерти.

Смолина недоверчиво смотрела на фото. Кто-то выложил на горе спираль из камней и сказал, что это древний магический портал? Ок.

— Археологи считают, что им порядка семи тысяч лет. Камни весят тонны, и никто не понимает, как их могли туда приволочь. Ходят легенды, что когда-то здесь жили великаны, которые и выстраивали эти спирали. Каждый камень, каждое дерево — все живое. Считалось, что камни лабиринта могут исполнять желания. Для этого надо было обратиться к духу с просьбой, и она исполнится, — Хельви внимательно посмотрела на Смолину. — Но только после принесения жертвы.

— Хельви, я говорю про другой лабиринт, — сказала Анна устало.

Хельви вскинула на нее глаза.

— Нет никакого другого лабиринта. Когда-то вселенная родилась из огромного взрыва, расширившись из своего центра до необъятных размеров. Лабиринт — всего лишь форма. Попробуй увидеть суть этой формы: движение по ней означает скручивание вселенной в обратном порядке.

— Меня не интересуют вопросы познания мира. Как мне выйти из лабиринта?

— Лабиринты Саама не так просты, как может показаться на первый взгляд. То, что ты не можешь найти выход, означает что ты еще не готова. У лабиринта есть своя структура — спираль. Ты должна просто двигаться к центру.

— Мне не нужен центр, мне нужен выход!

— Ты не поняла суть, Айно, — покачала головой хранительница. — Лабиринт — это водоворот. Ты сражаешься с бурным течением, но оно всегда будет сильнее. Единственный способ выйти из водоворота — позволить ему затянуть себя на глубину. Внизу его сила ослабевает, и пловец может выйти из-под влияния водоворота.

Слова Хельви напомнили Анне сеансы психотерапии со Светой. Та тоже объясняла Смолиной, что не нужно бороться, нужно позволить себе опуститься на дно. Смолину это всегда бесило: как это не бороться? А что будет, если все опустят лапки? Весь мир уйдет на дно? Света объясняла, что она имеет в виду другое, а именно — принятие своей тьмы. Погрузиться на дно нужно для того, чтобы найти источник боли. Анна возмущалась, злилась, ругалась, но она и сама понимала — за всеми этими яростными эмоциями скрывается неумолимый древний страх. Потому что там, во тьме водоворота, скользили мрачные тени.

— И что там, на глубине? — спросила Анна.

— Ты узнаешь это, когда позволишь водовороту забрать тебя.

Хельви не мигая смотрела на Смолину. Это было похоже на маленькую смерть. Как подготовку к смерти большой, настоящей, конечной.

— Тебе уже пора, Айно, — тихо сказала Хельви. Она открыла входную дверь, приглашая Смолину покинуть музей.

— Еще один вопрос, Хельви, — Анна остановилась на выходе. — Что означает слово «Пхоа»?

— Пхоа — это ритуал подготовки сознания к переходу.

— К какому переходу? — спросила Анна. Горло вмиг пересохло, потому что задавая вопрос она уже знала ответ.

— К самому важному переходу в этой жизни — к смерти.

И Хельви закрыла за Смолиной дверь, оставив ее одну под темнеющим небом.

Когда Анна вернулась в палату Лены, там стоял едва уловимый запах ладана.